А ещё он отстаивал чистоту рядов и необходимость особых профессиональных организаций для пролетарских писателей «от станка» в борьбе с «попутчиками».
В начале 1928 года новый руководитель «Главреперткома» Фёдор Фёдорович Раскольников по собственной инициативе исключил из текущего репертуара Театра им. Вахтангова пьесу Булгакова «Зойкина квартира». Предполагают, что он запретил её из-за того, что считал Булгакова своим литературным конкурентом. За запрет пьесы выступал также Луначарский, высказывавшийся в печати с критикой «Зойкиной квартиры».
Но в качестве защитника пьесы выступил сам Иосиф Сталин. В протоколе заседания Политбюро от 23 февраля 1928 года в пункте 19 «О „Зойкиной квартире“» было записано: «Ввиду того, что „Зойкина квартира“ является основным источником существования для театра Вахтангова — разрешить временно снять запрет на её постановку». Протокол подписали Косиор, Бухарин и Сталин. В апреле 1928 года пьеса была возвращена на сцену театра.
Одновременно с этим пьесы Булгакова претерпевали следующие унижения.
1 марта 1928 года МХАТ заключил с Булгаковым договор на «Бег», оговорив возвращение автором аванса, если пьеса будет запрещена.
9 мая на заседании Главреперткома «Бег» запретили.
9 июня в «Вечерней Москве» председатель художественно — политического совета при Главреперткоме Фёдор Раскольников заявил, что из репертуара театра Вахтангова решено исключить пьесу Булгакова «Зойкина квартира».
30 июня коллегия Наркомпроса утвердила решение Главреперткома о снятии «Бега», а «Дни Турбиных» были оставлены в репертуаре МХАТа до первой новой постановки пьесы.
В сентябре Камерному театру неожиданно разрешили ставить «Багровый остров».
9 октября Главрепертком, после заступничества Горького, разрешил постановку «Бега», а уже 24 октября — запретил её.
5 ноября в «Рабочей Москве» вышла подборка материалов, посвящённых «Бегу». Подборка сопровождалась заголовком: «Ударим по булгаковщине! Бесхребетная политика Главискусств а. Разоружим классового врага в театре, кино и литературе».
15 ноября — статья в «Комсомольской правде» всё того же Фёдора Раскольникова, призывавшего «шире развернуть кампанию против „Бега“!»
11 декабря состоялась премьера «Багрового острова» в Камерном театре. Полный аншлаг не помешал худсовету театра осудить постановку и признать её разрешение Главреперт-комом ошибочным.
В январе 1929 года «Бег» запретили окончательно.
17 марта 1929 года пьеса Булгакова «Зойкина квартира» тоже была окончательно снята по решению Главреперткома, утверждённому коллегией Наркома просвещения со следующей формулировкой: «За искажение советской действительности». В газетах того времени тут же назвали постановку репертуарной ошибкой и писали: «Наконец-то идеологический мусор будет выметен», «Театры освобождаются от пьес Булгакова».
Раскольников создал общественный художественно-политический совет при ГРК из сорока пяти человек (представители ЦК ВКП (б), близкие по духу пролеткульту драматурги, театральные режиссёры, кинопрокатчики, литературные критики). Считал, что ГРК должен не только формально разрешать или запрещать репертуар, но и стать идейным воспитателем драматурга, режиссёра, прокатчика, давать указания, каким образом улучшить пьесу, на этапе подготовки спектакля работники комитета должны работать вместе с театрами, приглашать автора и режиссера-постановщика на заседания ГРК.
Он стал инициатором пересмотра всего кинорепертуара, сразу запретил четырнадцать фильмов, в которых идеализировались упаднические настроения, буржуазный образ жизни, популяризировались свободная любовь, уголовщина, садизм.
Для него, как и для многих большевиков из ленинской гвардии, продвигать революцию вперёд к осуществлению мечты было первоочередной задачей. И это казалось тем более реальным, что принадлежность к руководству страной ежедневно утверждала его в роли хозяина: иметь привилегии придавало уверенности в себе и требовало уважения со стороны окружающих. Востребованность тем, что он — эксперт по Востоку в Исполкоме Коминтерна, лектор Московского университета, член правительственных комиссий, защитник советской культуры от пошлости — это наполняло его гордостью. В то же время он представлял собой тип советского чиновника, к которому часть интеллигенции питала презрение. Так Михаил Булгаков, устранённый от всех театров своими гонителями, в том числе и Раскольниковым, имел все причины видеть этого последнего в плохом свете.
К 1 октября 1929 года Фёдор Фёдорович становится заместителем заведующего Главного Управления по делам художественной литературы и искусства (Главискусство), а вскоре он — Председатель Совета по делам искусства и литературы Наркомпроса РСФСР (бывшее Главискусство). А 16 ноября 1929 года Раскольников проводил читку своей трагедии «Робеспьер» перед режиссёрами и актёрами МХАТа, и сохранилась сделанная Еленой Булгаковой запись устного рассказа Михаила Афанасьевича об этом чтении — это происходило на юбилейном заседании «Никитинских субботников», в работе которых регулярно принимал участие и сам Булгаков. Заседание началось с сообщения Е. ф. Никитиной об исполнившемся пятнадцатилетии «Субботников». Прочитала своё стихотворение, посвящённое им же, и Вера Инбер. После этого Фёдор Фёдорович прочёл свою трагедию о Робеспьере. Звучат последние слова:
«…СЕН-ЖЮСТ: Но отчего же так тихо играет музыка? Громче трубите, музыканты! Под весёлые звуки Марсельезы сегодня на рассвете скатятся наши головы под ножом гильотины. Но пройдёт время, и все поймут, сколько благ приносит революция, наши потомки вкусят ее сладчайшие плоды, и грядущая раса благословит наши имена!..»
Раздаются громкие аплодисменты присутствующих, переходящие в овацию.
Кто-то кричит: «Браво!»
У Елены Сергеевны Булгаковой в тетради осталась подробная запись о состоявшейся сегодня читке, которая восстанавливает всё происходившее в деталях:
«Публики собралось необыкновенно много, причём было несколько худруков, вроде Берсенева, Таирова, ещё кое-кого — забыла. Актёры были — из подхалимов.
Миша сидел крайним около прохода ряду в четвёртом, как ему помнится.
Раскольников кончил чтение и сказал после весьма продолжительных оваций:
— Теперь будет обсуждение? Ну, что ж, товарищи, давайте, давайте…
Сказал это начальственно-снисходительно. И Миша тут же решил выступить, не снеся этого тона. Поднял руку.
— Берсенев Иван Николаевич, Александр Яковлевич Таиров… — перечислял и записывал ведущий собрание человек. — …(не помню — кто был третьим)… Булгаков… (человек сказал несколько боязливо)…дальше пошли другие, поднявшие руки.
Начал Берсенев.
— Так вот, товарищи… мы только что выслушали замечательное произведение нашего дорогого Фёдора Фёдоровича! (Несколько подхалимов воспользовались случаем и опять зааплодировали). Скажу прямо, скажу коротко. Я слышал в своей жизни много потрясающих пьес, но такой необычайно подействовавшей на меня, такой… я бы сказал, перевернувшей меня, мою душу, моё сознание… — нет, такой — я ещё не слышал! Я сидел, как завороженный, я не мог опомниться всё время… мне трудно говорить, так я взволнован! Это событие, товарищи! Мы присутствуем при событии! Чувства меня… мне… мешают говорить! Что я могу сказать? Спасибо, низкий поклон вам, Фёдор Фёдорович! (И Берсенев поклонился низко Раскольникову под бурные овации зала).
(Да, а Раскольников, сказав: давайте, давайте, товарищи… — сошёл с эстрады и сел в третьем ряду, как раз перед Мишей).
— Следующий, товарищи! — сказал председатель собрания. — А! Многоуважаемый Александр Яковлевич!
И Таиров начал, слегка задыхаясь:
— Да, товарищи, нелёгкая задача — выступить с оценкой такого произведения, какое нам выпала честь слышать сейчас! За свою жизнь я бывал много раз на обсуждении пьес Шекспира, Мольера, древних Софокла, Эврипида… Но, товарищи, пьесы эти, при всём том, что они, конечно, великолепны, — всё же как-то далеки от нас! (Гул в зале: пьеса-то тоже несовременная!..) Товарищи!! Да! Пьеса несовременная, но! Наш дорогой Фёдор Фёдорович именно гениально сделал то, что, взяв несовременную тему, он разрешает её таким неожиданным образом, что она становится нам необыкновенно близкой, мы как бы живём во время Робеспьера, во время французской революции! (Гул, но слов разобрать невозможно). Товарищи! Товарищи!! Пьеса нашего любимого Фёдора Фёдоровича — это такая пьеса, поставить которую будет величайшим счастьем для всякого театра, для всякого режиссёра! (И Таиров, сложив руки крестом на груди, а потом беспомощно разведя руками, пошёл на своё место под ещё более бурные овации подхалимов).
Затем выступил кто-то третий и сказал:
— Я, конечно, вполне присоединяюсь к предыдущим ораторам в их высокой оценке пьесы нашего многоуважаемого Фёдора Фёдоровича! Я только поражён, каким образом выступавшие ораторы не заметили главного в этом удивительном произведении?! Языка!! Я много в своей жизни читал замечательных писателей, я очень ценю, люблю язык Тургенева, Толстого! Но то, что мы слышали сегодня — меня потрясло! Какое богатство языка! Какое разнообразие! Какое — я бы сказал —своеобразие! Эта пьеса войдёт в золотой фонд нашей литературы хотя бы по своему языковому богатству! Ура! (Кто-то подхватил, поднялись аплодисменты).
— Кто у нас теперь? — сказал председатель. — Ах, товарищ Булгаков! Прошу!
Миша встал, но не сошёл со своего места, а начал говорить, глядя на шею Раскольникова, сидящего, как известно, перед ним.
— Д-да-а… Я внимательно слушал выступления предыдущих ораторов… очень внимательно… (Раскольников вздрогнул). Иван Николаевич Берсенев сказал, что ни одна пьеса в жизни его не взволновала так, как пьеса товарища Раскольникова. Может быть, может быть… Я только скажу, что мне искренно жаль Ивана Николаевича, ведь он работает в театре актёром, режиссёром, художественным руководителем, наконец, — уже много лет. И вот, оказывается, ему приходилось работать на материале, оставлявшем его холодным. И только сегодня… жаль, жаль… Точно так же я не совсем понял Александра Яковлевича Таирова. Он сравнивал пьесу товарища Раскольникова с Шекспиром и Мольером. Я очень люблю Мольера. И люблю его не только за темы, которые он берёт для своих пьес, за характеры его героев, но и за удивительно сильную драматургическую технику. Каждое появление действующего лица у Мольера необходимо, обосновано, интрига закручена так, что звена вынуть нельзя. Здесь же, в пьесе т. Раскольникова (шея Раскольникова покраснела) ничего не поймёшь, что к чему, почему выходит на сцену это действующее лицо, а не другое. Почему оно уходит? Первый акт можно свободно выбросить, второй переделать… Как на даче в любительском спектакле!