Как на экране, перед читателем проходят яркие сцены железнодорожной разрухи. Невероятные мытарства и лишения крестьян, настигнутых голодом и вынужденных за куском хлеба тащиться в Ташкент, даны сквозь призму переживаний и ощущений мальчика, что более усиливает впечатление. При этом Неверов обнаруживает изумительное знание эпохи и детской психологии. Но какие теневые явления не подмечал бы наблюдательный художник, в его подходе, во всём его умонастроении нет ни тени злорадства. Этим он выгодно отличается от некоторых других писателей, внутренно враждебных революции, пишущих на неё пасквили или принимающих её частично и своеобразно, по-сменовеховски. Каждая строчка произведений Неверова даёт чувствовать, что это действительно свой, близкий революции писатель, кровно связанный с трудящимися массами нашей страны. Творчество Неверова наглядно опровергает теорию о невозможности пролетарской и крестьянской литературы. Неверие в пролетарскую литературу не может иметь под собой никакой базы после произведений Неверова, Лебединского, Гладкова, Подъячева.
К сожалению, ранняя смерть Александра Неверова помешала развернуться во всю ширь его крупному беллетристическому дарованию.
Но в его художественном наследстве предлагаемая вниманию читателя повесть составляет одно из лучших произведений. Если бы Неверов не написал ничего, кроме этой повести, то и в таком случае он вошёл бы в историю нашей пролетарской литературы. Надеемся, это десятое издание повести „Ташкент — город хлебный“ не будет последним».
Предисловие Раскольникова к книге Александра Неверова написано в точном соответствии с его собственными статьями о пролетарской литературе, но это вовсе не значит, что он подгонял свои мысли под декларированные им ранее постулаты. Фёдор действительно воспринимал литературу как служение революции, и сквозь эту призму на неё он смотрел, и так он о ней писал. И на работающих в этом плане писателей он тоже смотрел, как на своих единомышленников и товарищей по боевому литературному кораблю.
Глава восьмая. Писатели и политики
Многочисленные знакомства среди правительственных и литературных кругов России в значительной мере облегчили Раскольникову освоение новых «боевых» постов после его возвращения в Россию. Так с 1924 по 1926 год он — редактор журнала «Молодая гвардия», позже становится редактором «Красной нови», а параллельно этому возглавляет издательство «Московский рабочий» и является членом редакции журнала «На посту». В первые месяцы после возвращения Фёдора из Кабула его жизнь с Троцким и Воронским вроде бы сошлась в одном направлении, выразив радость от их встречи. Иосиф Гальперин так изобразил в пьесе «Бродячая собака» момент возвращения Раскольникова в круг Троцкого:
«…Заболевший в самый разгар дискуссии Троцкий не мог выступать на партийных собраниях, не в силах был даже проводить совещания со своими сторонниками. Его появление у Воронского было, вероятно, его первым после болезни выходом в свет.
— А вот и нашего полку прибыло! — радостно встретил он Раскольникова, вытянул ему навстречу обе руки, не вставая, однако, с кресла, в котором сидел, укутанный верблюжьим одеялом, ещё, должно быть, не вполне оправился после болезни. — Знакомьтесь, товарищи, кто не знаком с товарищем Раскольниковым. Мы старинные друзья, и в тюрьме стенка в стенку сидели, и флотские щи хлебали из одного котелка. За длинным столом, стоявшим перед высокими стрельчатыми обледенелыми окнами, в которые било холодное солнце, сидело человек двадцать, кресло Троцкого было отодвинуто от стола, придвинуто к выложенной синими изразцами полукруглой печи — подальше от холодных окон, от сквозняков. Раскольникову подали стул, он сел возле Троцкого, поклонившись обществу, взглядом захватив лица знакомых — карлика Радека с большой незажжённой трубкой во рту; лысого, беспокойно вертящегося на своём стуле „гения военного коммунизма“ бывшего наркома финансов Крестинского; согнутого над столом нескладным вопросительным знаком прозаика Пильняка…
Лев Троцкий
— Что-то вашего голоса не слышно, Фёдор Фёдорович, в проходящей дискуссии? Приехали и затаились. Будто ушли в подполье. На вас не похоже. Может быть, болеете? Но по вашему виду этого не скажешь. Выглядите иностранцем. Этакий преуспевающий господин, — шутливым тоном говорил Троцкий, цепко вглядываясь в Раскольникова.
— Я не болен, не в подполье, занят своими литературными делами, кое-что написал в кабульском уединении, готовлю к печати, — отвечал Раскольников. — Присматриваюсь к новой Москве, новой России…
— Нэпмановской?
— Да, и нэпмановской.
— Интересны ваши впечатления свежего человека. Как вам НЭП?
— Не думаю, чтобы моё понимание того, что происходит, отличалось от вашего, Лев Давыдович. Многое нравится, многое не нравится.
— Партия теряет контроль над стихией рынка?
— И это есть. Но я не думаю, что дело зашло так далеко, что мы не справимся с этим.
— Кто — мы? Партия не едина.
— В этом я как раз пытаюсь разобраться…
…В прихожей прогудел телефонный аппарат, прислуга вызвала из комнаты Воронского, он вышел, оставив дверь в коридор открытой. Все стали прислушиваться к разговору Воронского… Воронский говорил громко, по отдельным его словам нетрудно было заключить, что ему сообщали подробности с проходящей Всесоюзной партконференции.
Вернулся в комнату насупленный, взъерошенный Воронский. Небольшого роста, востроносый, он в эту минуту напоминал нахохлившуюся птицу. <…>
— Принято решение о приёме в партию новых ста тысяч членов, исключительно рабочих от станка. Всё.
— Сталин и его друзья надеются таким образом получить опору в борьбе с оппозицией в лице этих рабочих, — откомментировал последнюю новость Троцкий. — За нами — примерно пятьдесят тысяч партийцев, из непролетарских ячеек главным образом. Что ж, надо усилить работу в пролетарских коллективах. — Повернувшись к Раскольникову, без видимого перехода: — Чем намерены заниматься помимо литературных дел?
— Всё-таки именно литературными делами, Лев Давыдович, — ответил Раскольников.
— В таком случае идите в „Красную новь“. В заместители к товарищу Воронскому. Возьмите на себя идеологию.
— Наш журнал — один из немногих островков свободной беллетристики и публицистики, противостоящих бесцеремонному административному нажиму. И, смею утверждать, лучший из толстых литературных журналов, — лёгкой скороговоркой заговорил подошедший близко к Раскольникову Воронский. — Нам удалось собрать вокруг журнала лучшие литературные силы России. Критерий отбора произведений всего один — талантливость…
— И честность, — вставил Троцкий.
— И честность. Подлинность изображаемого. Наших авторов пролеткультовская критика называет „попутчиками революции“. Но кто из так называемых „пролетарских“ писателей с такой силой отразил реалии революции, как Пильняк, Бабель, Замятин, Толстой?..
— Я согласен с вами. И я тоже считаю „Красную новь“ нашим лучшим литературным журналом, — сказал Раскольников. Повернувшись к Троцкому: — Я подумаю, Лев Давыдович.
— Держите связь с товарищем Воронским, — посоветовал Троцкий. — Я, к сожалению, вынужден на днях оставить Москву. Врачи отправляют меня на лечение на юг…»
Надо заметить, что назначение Раскольникова на должности главных редакторов литературных журналов в 1920-е годы свидетельствовало о боевой его настроенности в борьбе за гегемонию пролетарской литературы. Он утверждал, что литература должна создаваться пролетариями и быть им полезной. В статье «Традиции большевистской печати» Раскольников призывал к привлечению писателей от станка, чтобы очистить литературу от формалистов и имажинистов. Несмотря на сближение Фёдора с Воронским в первые месяцы его возвращения из Афганистана, он начал часто критиковать журнал «Красная новь», и в частности — его директора, который публиковал в основном «попутчиков» (И. Бабеля, К. Паустовского, А. Толстого, Б. Пастернака, Б. Пильняка, Л. Леонова, Всеволода Иванова и ряда других).
В 1924 году в издательстве «Красная новь» вышла целиком книга «фронт» Ларисы Рейснер, ни на какие другие не похожая, с сильным голосом самостоятельно мыслящего писателя. В предисловии к ней Лариса написала:
«Новую пролетарскую культуру, наше пышное Возрождение будут делать не солдаты и полководцы революции… а совсем новые, совсем молодые, которые сейчас, сидя в грязных, спертых аудиториях рабфаков, продают последние штаны и всей своей пролетарской кожей всасывают Маркса, Ильича… Это буйный, непримиримый народец материалистов… Скажите рабфакам „красота“, и они свищут, как будто их покрыли матом. От „творчества“ и „чувства“ — ломают стулья и уходят из залы. Правильно… Если нет для вас буржуазно-индивидуалистических Любовей, порывов и вдохновений, то есть Бессмертие этих только что отпылавших, в тифозной и голодной горячке отбредивших лет…
Чтобы драться три года, чтобы с огнём пройти тысячи вёрст от Балтики до персидской границы, чтобы жрать хлеб с соломой, умирать, гнить и трястись в лихорадке на грязных койках, в нищих вошных госпиталях; чтобы победить, наконец, победить сильнейшего своего, в трое сильнейшего противника, при помощи расстрелянных пушек, аэропланов, которые каждый день валились и разбивались вдребезги из-за скверного бензина, и ещё получая из тыла голые, голодные, злые письма… Надо было иметь порывы, — как вы думаете?..»
Журнал «Красный флот» вёл разговор о только что вышедшем «фронте» Ларисы Рейснер: «Ещё никто так одухотворённо не описывал гражданской войны, так тонко не подмечал её многообразной сущности, не развёртывал столько граней этой эпопеи…» А для Всеволода Витальевича Вишневского эта книга в 1928 году была лучшей из написанных о волжской кампании. Маршал Мерецков писал в своей книге «Моя юность» (1970), что, когда читал очерк «Казань» в журнале «Пролетарская революция», то «вспомнил казанскую эпопею, подивившись, насколько точно и живо описала события молодая женщина».
Но Лариса могла опубликовать и резкую статью «Против литературного бандитизма», в которой она открыто назвала Михаила Булгакова «врагом» СССР. Получается, что она едва ли не первая в стране заклеймила его, сказав, что: «Его книга — книга врага, и она