Здесь, на входе, нам пришлось застрять на некоторое время, пока Раскольников выяснял имена и фамилии всех собравшихся, а затем, поднявшись к себе в номер, по телефону заказал для нас пропуска. Этот порядок соблюдался неукоснительно, поскольку в гостинице жили в основном сотрудники Коминтерна и товарищи, приезжавшие из-за границы.
Предъявив пропуска красноармейцу, стоявшему на посту при входе, мы все попытались загрузиться в лифт за красивой чугунной решеткой, но его габариты не были рассчитаны на такую толпу. Раскольников и Либединский остались внизу, дожидаясь, когда лифт вернётся, выгрузив первую партию, и уже тогда поднялись на этаж, где располагался номер Фёдора Фёдоровича. Конечно, такому количеству людей у него было тесновато, но все так или иначе расселись вокруг стола, используя и стулья, и кресло, и диван, и даже кровать…
Пока все рассаживались, Раскольников полушутливо спросил Радека:
— Ну что, Карл, ты ещё не решил заняться художественной литературой? А то, смотрю, ты среди нашего брата-литератора всё время крутишься, на собраниях всяких, диспутах и на конференции ВАПП все дни просидел…
Лицо Радека перестало улыбаться, он молчал некоторое время, а потом заговорил, как будто ни к кому персонально не обращаясь, а доводя свои мысли до всеобщего сведения.
— Я не верю ни гадалкам, ни цыганкам-предсказательни-цам. Я не очень-то верю даже в политические науки, в смысле их способности предвидеть, — произнёс он, и было видно, что слова эти, в порядке исключения, не имеют даже и налёта позы или фальши. — Единственные люди, которые способны хотя бы в какой-то мере предсказывать будущее, — это писатели и поэты. Так всегда было и так будет. Достоевский, Толстой, да и Чехов, к ним ещё и Маяковского можно добавить — именно как поэта, не как политика, — знали, что грядёт революция, и предчувствовали её в своём творчестве. У людей творческих есть какое-то особенное чутьё, некая способность выхватывать из калейдоскопа настоящего образ грядущего. А у прочих смертных такой способности нет…».
В качестве подтверждения того, что, начиная с 1924 года, по вечерам в номере Фёдора Раскольникова в гостинице «Люкс» действительно проводились по вечерам собрания группы «напостовцев», то есть сторонников журнала «На посту», подтверждают записи русско-польского писателя Вацлава Сольского, издавшего в 2005 году свою книгу «Снимание покровов». Присутствовавший, по его рассказу, на этих беседах Юрий Николаевич Либединский был во много раз образованнее, чем Дмитрий Андреевич фурманов, но оба они были большевиками вовсе не потому, что они считали, что Маркс или Ленин были теоретически правы, а потому, что их захватила революция, что они верили в неё своим «нутром», ожидая от победоносной революции, прежде всего, перемены в области межчеловеческих отношений, «счастья для всех», «голубых городов» социалистического будущего. Так что НЭП не мог не быть для них чем-то непонятным и чуждым, потому что он нёс с собой прежнюю несправедливость, которую неминуемо создаёт власть денег.
Всё это выявилось в споре, который начался в комнате Раскольникова в гостинице «Люкс». Сам хозяин не принимал в нём почти никакого участия. Радек, что с ним случалось редко, в начале тоже помалкивал, подбадривая только Фурманова и Либединского с явным желанием узнать, как можно больше не о настроениях в писательской среде, а о настроениях вообще, потому что он считал, что талантливые писатели всасывают в себя общие настроения и всегда их отражают.
Таким образом, заседания «Напостовской группы» отличались тем, что на них всё говорилось прямо и откровенно. «Демагогия, оппортунизм и подобного рода вещи не допускались. Это, конечно, не значит, что группа не принимала оппортунистических решений. Но когда она это по тем или иным соображениям делала, то такое решение не прикрывалось псевдо-идеологическими или какими-нибудь другими ложными мотивами.
Так как Ф. Ф. Раскольников был, если не официальным, то фактическим руководителем „Напостовской группы“, то о нём надо сказать несколько слов… После Октябрьского переворота он был заместителем Наркома по морским делам, а в 1920 году командовал Балтийским флотом. С 1921 по 1923 год он был советским послом в Афганистане, а потом, недолгое время, редактором „Красной Нови“. Нетрудно заметить, что такого рода посты, включая посты дипломатические, означали не повышение, а понижение в его политической карьере. Понижение и фактическое отстранение Раскольникова от руководящей политической работы после двадцатого года объяснялось тем, что он был тоже революционером старого типа. Хотя он никогда не примыкал ни к какой оппозиционной группе, не разделял полностью линии партии и был — хотя и этого не высказывал публично, — принципиальным противником НЭПа. Были у него и другие разногласия идеологического порядка с партией, особенно с Лениным, который его очень ценил и любил, но с которым он постоянно спорил…»
Раскольников в те годы со многими спорил или же просто не очень дружил — с Михаилом Булгаковым, например, с Григорием Зиновьевым и некоторыми другими. Писал о тех, кто жил с ним рядом, а также о тех, кто уже скончался, хотя очерки о них почему-то в печать не пускали. Это были работы о ведущих поэтах Советской страны Сергее Есенине и Владимире Маяковском. Ну и, конечно же, о состоявшейся революции и социализме. Вот некоторые из высказываний Раскольникова на эти темы:
«Революция — это огромный прожектор, освещающий всю глубину природы, человека и общества».
«Социализм — это учение, которое обязательно должно быть согрето любовью к людям. При наличии слепой, фантастической веры без любви получится Торквемада».
«Подлинный революционер — это тот, кто ни при каких обстоятельствах не падает духом…»
А в 1927 году популярный фельетонист Юрий Олеша становится знаменитым прозаиком и в журнале «Красная новь» появилась его удивительная повесть «Зависть», которая вся, словно большое поэтическое стихотворение, была наполнена цветами и листьями, а также метафорами и изяществом, чему предшествовало чтение этого произведения на квартире Валентина Петровича Катаева, отмеченное в мемуарах сразу нескольких мемуаристов. В тот вечер у него собралось несколько молодых писателей и критиков, а также прибыл сменивший Александра Воронского новый главный редактор журнала, которым тогда уже и был Фёдор Фёдорович Раскольников.
Как писал в своём знаменитом романе-кроссворде «Алмазный мой венец» Валентин Катаев, «на город обрушился потоп, и ключик был уверен, что какие-то высшие силы природы сводят с ним счёты.
Он покорно стоял у окна и смотрел на текущую реку переулка.
Уже почти совсем смеркалось. Ливень продолжался с прежней силой, и конца ему не предвиделось.
И вдруг из-за угла в переулок въехала открытая машина, которая, раскидывая по сторонам волны, как моторная лодка, не подъехала, а скорее подплыла к нашему дому. В машине сидел в блестящем дождевом плаще с капюшоном главный редактор.
В этот вечер ключик был посрамлён как пророк-провидец, но зато родился как знаменитый писатель.
Преодолев страх, он раскрыл свою рукопись и произнёс первую фразу своей повести:
„Он поёт по утрам в клозете“.
Хорошенькое начало!
Против всяких ожиданий именно эта криминальная фраза привела редактора в восторг. Он даже взвизгнул от удовольствия. А всё дальнейшее пошло уже как по маслу. Почуяв успех, ключик читал с подъёмом, уверенно, в наиболее удачных местах пуская в ход свой патетический польский акцент с некоторой победоносной шепелявостью.
Никогда ещё не был он так обаятелен.
Отбрасывая в сторону прочитанные листы жестом гения, он оглядывал слушателей и делал короткие паузы.
Чтение длилось до рассвета, и никто не проронил ни слова до самого конца…
Главный редактор был в таком восторге, что вцепился в рукопись и ни за что не хотел её отдать, хотя ключик и умолял оставить её хотя бы на два дня, чтобы кое-где пошлифовать стиль. Редактор был неумолим и при свете утренней зари, так прозрачно и нежно разгоравшейся на расчистившемся небе, умчался на своей машине, прижимая к груди драгоценную рукопись…»
Ключик — это Юрий Карлович Олеша, а главный редактор — Фёдор Фёдорович Раскольников.
Решение о публикации «Зависти» было принято сразу же после того, как Олеша дочитал её до конца; ради напечатания этой повести Раскольников перекроил два уже подготовленных к выпуску ближайших номера «Красной нови».
Когда же повесть появилась в печати, то Олеша, как написал Катаев, лёг спать простым смертным, а проснулся знаменитостью…
В 1930 году Фёдор Фёдорович уже работал в Эстонии, но часто приезжал оттуда в Москву, где ещё доучивалась в институте его Муза. Литературовед Сергей Александрович Макашин (1906–1989), работавший в том году редактором «Литературного наследства», говорил, что Фёдор Фёдорович Раскольников «каждый раз, когда он приезжал из-за границы, он всегда считал своим долгом зайти в редакцию. Почему-то наибольшей симпатией у него пользовался я, у меня была отдельная комната в отличие от теперешней редакции, где мы все сидим в одной комнате, и всегда приносил какие-то подарки (я тогда курил): хорошие папиросы или там какие-то небольшие сувенирчики и так далее — и очень много беседовал…»
Это свидетельствует о том, насколько сильно притягивали Фёдора к себе материалы о больших русских поэтах, он и сам постоянно писал о них статьи и очерки. В том же 1930 году, после смерти поэта Владимира Маяковского, Фёдор Раскольников написал большой материал о нём, в котором он, хотя и несколько излишне прямолинейно, но зато честно, писал:
«Крупнейший поэт современности Маяковский был характерным представителем целой литературной эпохи. Он начал свою поэтическую деятельность как основоположник русского футуризма… Рост промышленности всколыхнул русскую литературу, оплодотворил её новыми темами, новым литературным стилем. На базе этого капиталистического развития в 1900-х годах, накануне войны и революции появился и русский футуризм