Одно время Сталин приблизил к себе поэта, и тот сразу же стал всюду в большой чести. В то же время в круг близких друзей Демьяна затесался некий субъект, основатель Правительственной библиотеки Кремля, работник аппарата ВЦИК, помощник секретаря Президиума ЦИК Союза ССР Авеля Енукидзе, красный профессор Михаил Яковлевич Презент. Эта личность была приставлена для слежки за Демьяном. Презент вёл свой ежедневный дневник, где записывал все разговоры с Бедным, беспощадно их перевирая.
В один из дней Иосиф Виссарионович пригласил Демьяна Бедного к себе обедать.
«Он знает, что я не могу терпеть, когда разрезают книгу пальцем, — говорил Демьян Раскольникову. — Так, представьте себе, Сталин взял какую-то новую книгу и нарочно, чтобы подразнить меня, стал разрывать её пальцем. Я просил его не делать этого, а он только смеётся и продолжает нарочно разрывать страницы».
Возвратившись домой от Сталина, Демьян рассказывал, какую чудесную землянику подавали только что у него на десерт. И Презент записал: «Демьян Бедный возмущался, что Сталин жрёт землянику, когда вся страна голодает».
Этот дневник Презента был доставлен «куда следует», и с этого времени началась опала Демьяна. Гадостей и оскорблений в свой адрес Сталин не прощал никому.
Сам Михаил Яковлевич ещё недолго домысливал наблюдаемые им в жизни ситуации, 11 февраля 1935 года он был арестован по «кремлёвскому делу» и, спустя немногим более трёх месяцев, умер в тюремной больнице. А поэт пролетариата Демьян Бедный прожил ещё до 1945 года, а потом внезапно умер. От страха. «У него во всех президиумах было своё постоянное место, куда он и шёл привычно, — писала в книге „Расстрел через повешение“ Валерия Ильинична Гордеева. — И вдруг что-то изменилось. Только, было, направился он на своё обычное место во время очередного торжества, как Молотов, недобро сверкнув стёклышками пенсне, спросил его ледяным голосом: „Куда?!“ Испугавшись, Демьян долго пятился от него задом, как гейша, потом кое-как доплёлся до дома и умер. Об этом поведала его родная сестра».
Фёдор Фёдорович Раскольников ко многим советским писателям относился, можно сказать, по-дружески, печатая их произведения в своих журналах и поддерживая их творчество. Хорошо он относился и к известному прозаику Илье Григорьевичу Эренбургу, уважая его личность и творчество, и поэтому, став редактором «Красной нови», он тут же предложил ему «социальный заказ»: речь шла о серии литературных репортажей из Германии, Чехословакии и Польши. Так что весь 1927 год проходил у Эренбурга под лозунгом: «Лезь, Илья, лезь!», — и вот ему представилась уникальная возможность «пролезть» в ряды официально признанных советских писателей. Неужели в Москве вспомнили, что имеют дело с талантливым журналистом, автором «Лика войны»? Как бы там ни было, предложение это как нельзя более кстати: измученный долгим бездействием, Эренбург готов к новым приключениям: у него появился шанс стать советским Альбером Лондром и послужить правому делу…
А в 1930 году, будучи в то время одним из руководителей советского искусства, Фёдор Фёдорович начал своё предисловие к изданию книги Эренбурга «Визы времени» с того, что «в отличие от буржуазных писателей, которых мы вовсе не принимаем, Илью Эренбурга наряду с попутчиками мы принимаем „отсюда и досюда“». И в то же время он за наличие у него немарксистского подхода упрекал Эренбурга в своём предисловии за то, что «основной недостаток книги заключается в стремлении Эренбурга разгадать метафизическую „душу“ каждой нации вместо изучения своеобразных экономических условий, определяющих нравы, обычаи, политический строй, философию и культуру данной страны. Эренбург придерживается устарелой теории национальных характеров».
Машинная культура, машинный человек и сама по себе машина — всё это для Ильи Эренбурга представляло собой наваждение капитализма, мёртвую цивилизацию. Наибольшую же ценность и интерес представляла в его понимании абстрактная «культура» — некая духовная аура, соединяющая архитектурный облик городов и деревень с «душой народа». Несмотря на то, что Эренбург немало внимания отдавал изучению экономических условий, национальный характер для него всё-таки оказывался намного важнее.
Анализируя книгу Ильи Эренбурга «Виза времени», Фёдор Раскольников в своём предисловии к ней указывал советскому читателю на причины серьёзнейших недостатков в его творчестве: «Продолжительный отрыв от страны, охваченной энтузиазмом строительства и неутомимо закладывающей фундамент величественного здания социализма, не может пройти безнаказанно для писательской психики».
Вся деятельность Фёдора Фёдоровича показывает, насколько разносторонним был его талант: он и флотоводец, и дипломат, и партийный деятель, и литератор, и переводчик иностранных стихов. И чем бы он ни занимался, какое бы задание партии ни выполнял, всегда и во всём проявлялась его глубокая марксистско-ленинская убеждённость, революционная стойкость, большевистская страстность и высокая партийная выдержанность.
Глава девятая. Тайны литературы
Фёдор Фёдорович Раскольников упорно и много работал над созданием нового жанра художественной прозы — ленинской мемуаристики. Очерки «Потерянный день» и «Гибель Черноморского флота» были наиболее отделанными вариантами этого нового жанра. Как всякий писатель, Раскольников стремился к литературному совершенству. План таких рассказов художественной прозы со всей ответственностью мемуариста он вынашивал давно, ещё в Кабуле он обсуждал их в письмах к Бонч-Бруевичу, предполагая дать своему сборнику название, соответствующее его морской идее: «Кильватерная колонна». Но по совету Бонч-Бруевича изменил его на более традиционное: «Записки мичмана Ильина». Раскольников искренне радовался этой книжке, положившей, по его мнению, начало его необычной мемуаристики.
(Однажды в московских архивах обнаружилось несколько удивительно тёплых писем, которыми обменивались Фёдор Фёдорович Раскольников и Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич. В одном из них Раскольников сердечно поздравляет Бонч-Бруевича с его днём рождения и выражает надежду, что ещё поздравит его и с 70-летием. В ответ Бонч-Бруевич пишет: «Я очень болею, мне 62 года, весь год я почти не работал, лежал и только сейчас начинаю мало-помалу что-то делать. Долго жить не собираюсь, в крови появился сахар, а это — грозный признак. Я не строю, Фёдор Фёдорович, никаких иллюзий». С этим грозным сахаром в крови Бонч-Бруевич дожил ещё до 82 лет, пережив своего корреспондента на целых 16 лет.)
Создаваемые Раскольниковым в это время произведения не имеют в себе какого-либо чётко обозначаемого жанра, скорее всего, они представляют собой что-то среднее между публицистической зарисовкой, литературным очерком и рассказом. Именно таким выглядит его «Рассказ о потерянном дне», в котором соединяются элементы литературной художественности и исторической публицистичности. Фёдор Раскольников пишет в этом рассказе:
«Как заунывный осенний дождь, льются в зал потоки скучных речей. Уже давно зажглись незаметно скрытые за карнизом стеклянного потолка яркие электрические лампы. Зал освещён приятным матовым светом. Всё больше редеют покойные мягкие кресла широкого амфитеатра; члены Учредительного собрания прогуливаются по гладкому, скользкому, ярко начищенному паркету роскошного Екатерининского зала с круглыми мраморными колоннами, пьют чай и курят в буфете, отводят душу в беседах.
Нас приглашают на заседание фракции…»
Или вот ещё из этого же очерка (или рассказа):
«Под широким стеклянным куполом Таврического дворца в этот ясный морозный январский день с раннего утра оживлённо суетились люди. Моисей Соломонович Урицкий, невысокий, бритый, с добрыми глазами, поправляя спадающее с носа пенсне с длинным заправленным за ухо чёрным шнурком и переваливаясь с боку на бок, неторопливо ходил по коридорам и светлым залам дворца, хриплым голосом отдавая последние приказания.
У железной калитки проверяет билеты отряд моряков в чёрных бушлатах, затянутых крест-накрест пулемётными лентами. Я вхожу в погребённый под сугробами снега небольшой сквер Таврического дворца. По широкой каменной лестнице мимо прямых беломраморных колонн прохожу в просторный вестибюль, раздеваюсь и по старинным извилистым коридорам, пахнущим свежей краской, направляюсь в комиссию по выборам в Учредительное собрание, где мне выдают подписанный Урицким продолговатый билет из тонкого зеленого картона с надписью: „Член Учредительного собрания от Петроградской губернии“.
Громадные залы дворца наполняются депутатами. Рабочие и работницы, пришедшие по билетам для публики, заранее занимают места на хорах.
В одном из больших залов собираются члены фракции большевиков. Здесь встречаю членов ЦК Сталина и Свердлова. <…>
В ватном пальто с барашковым воротником и в круглой меховой шапке с наушниками быстрой походкой входит Ленин. На ходу раскланиваясь и торопливо пожимая руки, он застенчиво пробирается на своё место, снимает пальто и осторожно вешает его на спинку стула.
От зимнего солнца и ослепительно сверкающих за окнами мягких сугробов снега в комнате необычно светло.
Яков Михайлович Свердлов в чёрной лоснящейся кожаной куртке, положив на стол теплую меховую шапку, открывает заседание фракции…»
Рассказ Фёдора Раскольникова, как видим, старается тщательно следовать исторической правде, придерживаясь не только хроники революционных событий, но и достоверности описания предметов быта и одежды. Речь в рассказе идёт о проведении Учредительного собрания, которое большевики считали целесообразным распустить и не томить зря караул. Иначе эта депутатская «болтология» может длиться до бесконечности, о чём рассказывает Раскольников:
«Старчески трясущейся рукой Швецов берётся за колокольчик и неуверенно трясёт им. Эсеры хотели открыть Учредительное собрание независимо от Советской власти. Напротив, нам было важно подчеркнуть, что Учредительное собрание открывается не путём самопроизвольного зачатия, а волею ВЦИКа, который отнюдь не намерен передавать „учредилке“ свои права хозяина Советской страны.