Видя, что Швецов всерьёз собирается открыть заседание, мы начинаем бешеную обструкцию: кричим, свистим, топаем ногами, стучим кулаками по тонким деревянным пюпитрам. Когда все это не помогает, мы вскакиваем со своих мест и с криком „долой!“ кидаемся к председательской трибуне. Правые эсеры бросаются на защиту старейшего. На паркетных ступеньках трибуны происходит лёгкая рукопашная схватка. Швецов растерянно звонит в колокольчик и беззвучно, беспомощно шевелит бледными трясущимися губами. Своим шумом мы заглушаем его слабый старческий голос. Вдруг рядом с осанистым рыхлым Швецовым на председательском возвышении вырастает узкоплечий и худощавый Свердлов в чёрной кожаной куртке. С властной уверенностью берёт он из рук оторопевшего старца светлый никелированный колокольчик и осторожным, но твёрдым жестом хладнокровно отстраняет Швецова.
Неистовый шум, крики, протесты, стук кулаков по пюпитрам несутся со скамей взволнованных эсеров и меньшевиков. Но Свердлов, как мраморный монумент, с невозмутимым спокойствием застыл на трибуне и с вызывающей насмешкой глядит на противников сквозь крупные овальные стёкла пенсне. Он хладнокровно звонит в колокольчик и делает широкий повелительный жест худой волосатой рукой, безмолвно призывая собрание восстановить тишину. Когда постепенно шум смолкает, Свердлов с необыкновенным достоинством, громкой и внятной октавой на весь зал возглашает:
— Исполнительный комитет Советов рабочих и крестьянских депутатов поручил мне открыть заседание Учредительного собрания. <…>
На правых скамьях кто-то хихикнул. Яков Михайлович, смерив его уничтожающим, презрительным взглядом, повышает голос:
— Мы не сомневаемся, что искры нашего пожара разлетятся по всему миру, и недалёк тот день, когда трудящиеся классы всех стран восстанут против своих эксплуататоров так же, как в Октябре восстал российский рабочий класс и следом за ним российское крестьянство!
Как стая перелётных белых лебедей порывисто взметается к небу, так вырываются у нас восторженные аплодисменты…»
Как видим, в холодную полудокументальную казённую публицистику вдруг врывается яркая, образная, почти поэтическая метафора, выдающая в Раскольникове, за прячущимся революционером, флотоводцем и дипломатом, самого что ни на есть настоящего писателя, мастера художественного слова.
И дальше Фёдор продолжает свою историю:
«…Морозная свежесть врывается в полуоткрытую дверь, обитую войлоком и клеёнкой. Моисей Соломонович Урицкий, близоруко щуря глаза и поправляя свисающее пенсне, мягко берёт меня под руку и приглашает пить чай. Длинным коридором со стеклянными стенами, напоминающим оранжерею, мы обходим шелестящий многословными речами зал заседаний, пересекаем широчайший Екатерининский зал с белыми мраморными колоннами и не спеша удаляемся в просторную боковую комнату. Урицкий наливает чай, с мягкой, застенчивой улыбкой протягивает тарелку с тонко нарезанными кусками лимона, и, помешивая в стаканах ложечками, мы предаёмся задушевному разговору.
Вдруг в нашу комнату быстрым и твёрдым шагом входит рослый, широкоплечий Дыбенко с густыми чёрными волосами и небольшой аккуратно подстриженной бородкой, в новенькой серой бекеше со сборками в талии. Давясь от хохота, он раскатистым басом рассказывает нам, что матрос Железняков только что подошёл к председательскому креслу, положил свою широкую ладонь на плечо оцепеневшего от неожиданности Чернова и повелительным тоном заявил ему:
— Караул устал. Предлагаю закрыть заседание и разойтись по домам.
Дрожащими руками Чернов поспешно сложил бумаги и объявил заседание закрытым.
Было 4 часа 40 минут утра. В незавешенные окна дворца глядела звёздная, морозная ночь. Обрадованные депутаты шумно ринулись к вешалкам, где заспанные швейцары в потрёпанных золочёных ливреях лениво натягивали на них пальто и шубы…»
Русская литература знает немало отечественных публицистов, описывавших различные периоды нашей отечественной и зарубежной истории, но такое соединение публицистичности с художественностью встречается, скажем, далеко не много. Откроем рассказ Раскольникова «Люди в рогожах» и прислушаемся к музыке льющегося перед нами текста. Кажется, что он просто рисует перед нашими глазами увиденные им однажды картины Гражданской войны, в которой ему довелось участвовать. Словно это вокруг него и вовсе не война, а сказка:
«Три миноносца, как чёрные лебеди, плывут по широкой и многоводной Каме…
Острые форштевни узких миноносцев с лёгким журчащим плеском рассекают гладкую тёмно-синюю воду. В стройной кильватерной колонне головным идёт „Прыткий“, за ним „Прочный“ и, наконец, замыкает шествие „Ретивый“. Тёмная, беззвёздная осенняя ночь окутывает реку непроницаемой мглой. Изредка мелькают красноватые огни прибрежных сёл и деревень.
Тихо подрагивает стальной корпус военного корабля. В душном и грязном котельном отделении кочегары, мускулистые, как цирковые атлеты, сняв рубахи, ловко подбрасывают в открытые топки тяжёлые лопаты мелкого каменного угля. Машинисты осторожно, не спеша выливают из длинных и узких горлышек масленок темное и густое смазочное масло на легко ныряющие быстрые поршни.
На высоком мостике головного миноносца рядом со мной, держась за рога штурвального колеса и зорко вглядываясь в ночную мглу, стоит рулевой. Старый лоцман с длинной седой бородой, достигающей пояса, в чёрном поношенном картузе и долгополом пальто похож на старообрядца-начётчика…»
Валентин Петрович Катаев неспроста написал в своей повести «Алмазный мой венец», что главный редактор (под которым имелся в виду Фёдор Раскольников) даже взвизгнул от удовольствия, услышав первую строчку повести Юрия Олеши «Зависть», читка которой в 1927 году проходила на его квартире: «Он поёт по утрам в клозете». В чём-то Раскольников своим стилем был довольно близок Юрию Карловичу, процитированная выше фраза Фёдора «Три миноносца, как чёрные лебеди, плывут по широкой и многоводной Каме» откровенно перекликается с манерой Олеши, которая запечатлена в его знаменитой строчке: «Вы прошумели мимо меня, как ветвь, полная цветов и листьев».
Всё же Раскольников был хорошим писателем, и те, кто принижает уровень его таланта, просто его как следует не читали.
Перечитаем хотя бы его новеллу «Батальон смерти» («Красная новь», 1937, № 12), в которой описываются дни революции в Петербурге: «Смольный был превращён в боевой лагерь. Снаружи, у колоннады — пушки, стоящие на позициях. Возле них пулемёты. Пулемёт внутри, в нетопленном вестибюле, с дулом, направленным в проходную дверь. Почти на каждой площадке всё те же „максимы“, похожие на детские игрушечные пушки…
Волны революционного прибоя вливались в широкое устье подъезда, дробились по этажам, разбегались направо и налево по огромным, прямым коридорам и рассачивались по сотням боковых комнат…»
Или же вот новелла под названием «Гробница Рахили», пока ещё неопубликованная, но давно уже ожидающая встречи с читателем:
«…На пароходе суетливо грохотала лебёдка. Торопливо убирали деревянные сходни, и пароход, мрачно гудя сиреной, величественно отошёл от пристани. Под кормой заклубилась пенистая вода, и пакгаузы под зелёной крышей тихо поплыли мимо. Пассажиры, как овцы, сгрудились на палубе возле горячей трубы… Над горизонтом, дрожа от холода, взошла одинокая звезда…»
Не менее эстетически выглядят строчки в главе «февральская революция» в книге Фёдора «Кронштадт и Питер в 1917 году»: «В морозной тишине февральской ночи всё чаще и всё слышнее раздавались ружейные выстрелы пачками и в одиночку. Борьба за свержение старого режима ещё не закончилась…»
Несмотря на то, что Раскольников работал по большей части в области публицистики, его тексты были во многом близкими к художественным и в них чувствовалось тяготение к литературе, а не журналистике. Такими кажутся даже самые публицистические материалы, хотя бы такие, как книга «Кронштадт и Питер в 1917 году» и входящая в неё глава «Начало великих событий», в которой Фёдор пишет: «…Когда вышел на Невский, первое, что бросилось в глаза, — это несметные толпы народа, собравшиеся у Казанского собора… Толпа бурлила, роптала, протестовала; из её глубины раздавались отдельные гневно негодующие возгласы. Против неё сплошной стеной стояла полиция, не допускавшая толпу к Адмиралтейству.
На Большой Конюшенной улице навстречу мне попался отряд быстро мчавшихся броневиков. Эти движущиеся грозные коробки с торчащими во все стороны дулами пулемётов производили жуткое впечатление. Резкие, тревожные и отрывистые звуки их рожков дополняли неприятное ощущение.
Со стороны Невского послышались частые ружейные залпы. Они гулко разнеслись в февральском морозном воздухе…»
Раскольников старался писать так, чтобы всё происходящее в рассказе было воочию увидено читателем, как будто он действительно находится среди героев его повествования, ощущая морозную ночь и слыша раздающиеся невдалеке выстрелы. Причём, это касается не только его прозу, но и рядовых писем, которые он во множестве рассылает из Кабула своим друзьям, коллегам и знакомым. Чтобы был понятен его эпистолярный стиль, приведу здесь небольшие фрагменты из его послания Льву Давыдовичу Троцкому:
«Кабул, 26 июля 1922 года.
Сколько я не уподобляюсь барону Мюнхгаузену, который, как известно, собственноручно вытащил себя за волосы из болота, однако оказывается, что невылазная афганская трясина засасывает крепче и глубже. Приезжающие из Ташкента дипкурьеры — славные начёсанные парни — находят какое-то болезненное удовольствие в том, что запугивают меня двузначными цифрами месяцев, оставшихся на мою горькую кабульскую долю. По правде сказать, полубиблейская, полусредневековая экзотика феодально-пастушеского быта, придавленного исламо-теократической государственностью, вызывает у меня ощущение безнадёжной скуки. Примитивная государственная „идеология“, как сказал бы профессор Рейснер, вполне гармонирует с усвоенными здесь методами внешней политики. Циничное вероломство, шитое белыми нитками, надувательства считаются тут образцом утончённого дипломатического ис