Критики Стефан Стефанович Мокульский и Адриан Иванович Пиотровский оценили его амбициозное желание, специально отметив, в чём заключалась важность пьесы «Робеспьер»: «Впервые поставлена проблема советского историко-революционного спектакля. Конкретные задачи, стоящие здесь перед драматургом — отмести ретроспективно-эстетское любование прошлым как таковым, увязать показ этого прошлого с настоящим, нащупать точки их соприкосновения, найти в историческом событии тенденции, помогающие глубже разобраться в нашей сложной действительности и правильно показанным опытом прошлого вооружить зрителя на решение сегодняшних задач».
Критики единодушно восхваляли метод диалектического материализма, которым пользуется Раскольников, чтобы представить Робеспьера не как индивидуума, а как «воплощение мелкой буржуазии, осуждённой на гибель объективным ходом исторического процесса».
Приложенная к спектаклю «Памятка» безоговорочно однозначно объясняла: «Ставя „Робеспьера“, театр пробует найти форму исторического спектакля, который удовлетворил бы требованиям современности. Это значит, что в отличие от старых исторических хроник, которые рассказывали о фактах и ничего не говорили о причинах, их породивших, в „Робеспьере“ театр делает попытку не только отразить один из этапов Великой французской революции и показать судьбу одного из её вождей, но главное, вскрыть социальные противоречия классовых группировок, имевших место во франции в конце XVIII века, когда к власти пришла крупная буржуазия, аннулировавшая завоевания революции. Судьба героев „Робеспьера“ предопределена ходом событий, которые развиваются независимо от них… Вскрывая причины, приведшие французскую революцию к гибели, театр таким образом зовёт к дальнейшей борьбе за социализм, агитирует за сегодняшний день, на историческом примере показывая результаты оппортунизма и примиренчества».
Политический контекст, в котором происходило разведение двух революций, бесспорно, участвовал в написании пьесы: об этом красноречиво свидетельствует финальная сцена. Реплики трёх ремесленников, присутствующих при аресте Робеспьера, звучат как вывод о различии двух революций:
«Первый ремесленник (знаком подзывая к себе остальных): — Это была не наша власть, но мы придём.
Второй ремесленник (уверенно):
— Мы ещё придём.
Третий ремесленник (радостно):
— Мы придём победителями!
Первый ремесленник:
— Помните, что сказал Бабёф? французская революция только предшественница другой, ещё более величественной революции, которая уничтожит богатство и бедность, освободит человечество и установит коммунистическое равенство на земле».
Идеологическая направленность пьесы, — пишет Т. С. Кондратьева, — не мешает Раскольникову выразить устами персонажей некоторые размышления, сомнения и вопросы, свойственные не классу перед Историей, а индивидууму, самому Раскольникову или его современникам. Вот несколько примеров. В первом акте Робеспьер в разговоре с Элеонорой отвечает на её мечту найти отдых в горах Швейцарии: «Не касайся моих больных струн, Элеонора. Куда я уеду? Я никуда не могу уехать. Я здесь прикован, как Прометей к его скале. Знаешь, я ведь тоже мечтал когда-то, до революции. Я вспоминаю мою родину, скромный и тихий Аррас, зеленеющий пышными садами. Я — никому не известный, провинциальный адвокат, я мечтаю, пишу стихи… Но тут грянула Великая революция, как затрепетало от радости моё сердце! И беззаветно я ринулся в битву… О, да, я ни на минуту не раскаиваюсь, что стал борцом за спасение нации. А всё-таки, Элеонора, иногда меня тревожит мысль, а что, если во мне погибает философ и поэт?..»
Эти слова могли соответствовать состоянию самого Раскольникова, который служил революции и в то же время чувствовал себя ограниченным в своих мечтаниях библиографа, писателя, драматурга.
Во втором акте Тальен объясняет Баррасу: «Когда ведут борьбу, нет нужды, чтобы обвинение было правдиво, достаточно, если оно правдоподобно. Мы пустим слух, что он (Робеспьер) стремится к диктатуре». Нельзя не видеть, насколько сказанное Баррасом близко к тому, что происходило в СССР при Сталине.
Вот, что говорит Робеспьер в адрес Колло д’Эрбуа по поводу террора в Лионе: «Я вам говорю, что надо без пощады посылать на гильотину аристократов, заговорщиков, агентов Питта. Но ведь вы забыли закон справедливости — вы принесли в жертву невинных! Вам мало гильотины, вы заменили её картечью».
На что Колло д’Эрбуа отвечает: «Подумаешь, какая важность! Ну, расстреляли двести лишних негодяев! Есть о чём разговаривать. Когда идёт революция, трудно решить, что справедливо и что несправедливо».
Оглядываясь на исторические аналоги в прошлом, Раскольников, сопоставляя Сталина с характеристиками некоторых былых вождей, рисует его портрет. Вот небольшой отрывок из этой зарисовки:
«Сталин недоверчив и подозрителен. Несмотря на это, вернее, именно благодаря этому, он с безграничным доверием относится ко всему, что кого-либо компрометирует и, таким образом, укрепляет его природную подозрительность. На этой струнке с успехом играют окружающие его интриганы, когда им нужно кого-либо дискредитировать в его глазах.
Основное психологическое свойство Сталина, которое дало ему решительный перевес, как сила делает льва царём пустыни, — это необычайная, сверхчеловеческая сила воли. Он всегда знает, чего хочет, и с неуклонной, неумолимой методичностью, постепенно добивается своей цели.
— Поскольку власть в моих руках, я — постепеновец, — однажды сказал он мне.
В тиши кабинета, в глубоком одиночестве он тщательно обдумывает план действий и с тонким расчётом наносит внезапный и верный удар. Сила воли Сталина подавляет, уничтожает индивидуальность подпавших под его влияние людей. Ему легко удалось „подмять под себя“ не только мягкого и слабохарактерного старичка М. И. Калинина, но даже таких волевых людей, как Л. М. Каганович. Сталин не нуждается в советниках, ему нужны только исполнители. Поэтому он требует от ближайших помощников полного подчинения, повиновения, покорности, безропотной, рабской дисциплины. Он не любит людей, имеющих своё мнение, и со свойственной ему грубостью отталкивает их от себя. Он малообразован.
— Сталин ничего не читает! Разве можно представить его с книгой в руках? — говорил мне один старый большевик.
Но это неверно. Сталин кое-что в своей жизни читал. Теперь ему некогда, и он, как все, питается старым жиром. Всё, что когда-нибудь запало ему в память на школьной скамье Тифлисской семинарии или в симбирской ссылке, окаменело в его мозгу непререкаемой догмой. Ему недостаёт реализма, которым обладал Ленин и, в меньшей степени, Рыков. У него нет дальновидности. Предпринимая какой-нибудь шаг, он не в состоянии взвесить его последствий. Он не предусматривает события и не руководит стихией, как Ленин, а плетётся в хвосте событий, плывёт по течению. Как все полуинтеллигенты, нахватавшихся обрывков знаний, Сталин ненавидит настоящую культурную интеллигенцию — партийную и беспартийную в равной мере.
Он презирал и третировал самого культурного большевика А. В. Луначарского. Образованного историка-марксиста М. Н. Покровского он посмертно объявил вредителем. Не случайно он возвёл в столпы науки Стаханова и Папанина, таких же недоучившихся полуинтеллигентов, как он сам. Когда в „Правде“ и „Известиях“ сейчас воспевают гимны советской интеллигенции, то имеются в виду вовсе не действительные интеллигенты, а такие „великие учёные“, как Стаханов и Папанин. Сталин не постеснялся объявить „академиками-невозвращенцами“ и лишить советского гражданства таких крупных учёных с мировым именем, как Ипатьев и Чичибабин, хотя они не отказывались вернуться в СССР, не занимались политикой и с максимальной лояльностью держали себя за границей. Он был возмущён, что В. И. Ипатьев, которому была предоставлена квартира, автомобиль и обеды в столовой Совнаркома, осмелился, как беглый крепостной, не вернуться в срок к своему хозяину.
Сталин лишён гибкости государственного человека. У него психология Зелим хана, кавказского разбойника, дорвавшегося до единоличной власти. Презирая людей, он считает себя полновластным хозяином над их жизнью и смертью. Узкий сектант, он исходит из предвзятой схемы. Он такой же схематик, как Н. И. Бухарин, с той разницей, что последний был теоретически образованным человеком. Сталин стремится загнать жизнь в изготовленные им рамки. Чем неподатливее живая жизнь, со всем её пёстрым многообразием, укладывается в тесное прокрустово ложе, тем сильнее он коверкает и ломает её, отрубая ей члены. Он знает законы формальной логики, его умозаключения логически вытекают из предпосылок. Однако на фоне других, более выдающихся современников он никогда не блистал умом. Зато он необычайно хитёр. Можно сказать, что весь его ум ушёл в хитрость, которая у всех ограниченных людей вообще заменяет ум. В искусстве „перехитрить“ никто не может соревноваться со Сталиным. При этом он коварен, вероломен и мстителен. Слово „дружба“ для него пустой звук. Он резко от себя отшвырнул и послал на расправу такого закадычного друга, как А. С. Енукидзе.
В домашнем быту Сталин — человек с потребностями ссыльнопоселенца. Он живёт очень просто и скромно, потому что с фанатизмом аскета презирает жизненные блага: ни жизненные удобства, ни еда его просто не интересуют. Даже в друзьях он не нуждается. Единственный человек, к которому он был искренно привязан, — это его покойная жена Аллилуева, скромная и на редкость обаятельная женщина. Перед свадьбой её отец, старый партиец, рабочий Аллилуев, устроил в честь жениха вечеринку. Иосиф Виссарионович очень счастливый сидел, молча ухмылялся и наконец от избытка переполнявших его чувств схватил лежавшего на столе жареного цыплёнка и, размахнувшись, с силой швырнул его в стену. На обоях осталось огромное масляное пятно.
После самоубийства Аллилуевой Сталин сильно тосковал.
— И зачем она это сделала? — с горечью повторял он…»
Работая над своей пьесой, Раскольников не был несведущим человеком в отношении политических иг