Он осторожно стал выведывать у неё заветное — её мысли, настроения. Оказалось, она была не так уж и наивна в своих взглядах. Прятала за внешней беззаботностью свои вопросы, недоумения, которые ей не с кем было обсудить.
Однажды она ему призналась:
— Я не понимаю, что у нас в стране происходит? Можете вы мне объяснить, например, зачем нужны чистки партии? В таком виде, как они обычно проводятся? У нас в институте сейчас проходит очередная чистка. Нас, комсомольцев, заставляют присутствовать на этих собраниях. В качестве воспитательной меры. Это ужас, что такое. Сначала от человека требуют полную исповедь о себе. Кто он по социальному происхождению? Если происхождение сомнительное, то поддерживает ли связь с родителями? Что делал в революцию, гражданскую войну? Не сочувствовал ли какой-либо оппозиции? Затем начинаются допросы с пристрастием. Как он объяснит факт, что его бабка торговала семечками или что у его жены кто-то как будто видел на руке золотое кольцо? И знаете, что меня больше всего поражает? Невозможность оправдаться. Человеку просто не верят, подозревают во лжи. Раздувают мелкие факты, из мухи делают слона. Зачем?
— Да, много нелепого, — согласился он. — Люди привыкли бороться со всякими уклонами, не могут остановиться. Со временем это пройдёт.
— Или вот ещё. Газеты твердят об успехах коллективизации, о том, что крестьяне валом валят в колхозы, мол, светлое будущее деревни обеспечено. А в это время у нас карточки на хлеб. Лишенцам и их не дают. Они лишены всего. А что на самом деле происходит в деревне? Моя мама недавно приезжала навестить нас, она живет в Краснодаре. Её муж, партиец, был мобилизован для внедрения колхозов. Так он рассказывал, как на деле происходит коллективизация. Как семьям, объявляемым кулацкими, приказывают собраться в полчаса, взяв с собой в узелок самое необходимое. А их дома и всё, что ими нажито, забирают в колхоз. Потом их увозят в скотских вагонах куда-то в Сибирь и там высаживают в безлюдных местах, в болотах, без продуктов, без всякого инструмента — выживай, если сможешь. Это как понять?
Что он мог ей ответить? Он честно признался, что и сам не понимает, как и почему дела в стране приняли такой трагический оборот, он тоже об этом много думает и пока не знает ответа. Но он благодарен ей за эту откровенность. Теперь он лучше знает и понимает её, ему это важно, потому что и у него есть вопросы, которые не с кем обсудить, у него нет друзей, с которыми он мог бы быть вот так же искренен и откровенен, как она с ним, и как, теперь он это знает, и он может быть искренним и откровенным с ней.
В начале ноября они возвращались с концерта Шумана. Шли пешком по уже пустым и тихим улицам. Падал первый снег. Оба молчали, музыка ещё звучала в душах. Вышли на Яузский бульвар, подошли к её дому. Пора была прощаться. Он взял её руку в свою. Она вдруг спросила:
— Фёдор Фёдорович, а вам нравится ваша работа?
Он засмеялся. Ответил, не отпуская её руки:
— Нравилась бы, если бы не приходилось иногда запрещать пьесы или даже целые спектакли. Да я собираюсь оставить эту работу. Мне предлагают место посла в Эстонии. — Помолчав секунду. — Выходите за меня замуж, Муза. Я вас люблю. Поедемте вместе.
Она растерялась.
— Не отвечайте сейчас ничего, — поспешил он прибавить. — Я понимаю, для вас моё предложение неожиданно. Подумайте, разберитесь в своих чувствах. Через некоторое время дадите ответ.
Он поцеловал её руку и, не удержавшись, давно тянуло, поцеловал её в губы, в самом деле ощутив на своих губах дразнящий вкус пенного мёда.
Они продолжали встречаться. Но их отношения уже изменились, оба понимали, что их судьба решена.
В конце года они поженились, она переехала в его двухкомнатную квартиру в гостинице „Люкс“, неподалёку от Страстной площади. А в начале следующего, 1930 года он уехал в Таллин, бывший Ревель. Она оставалась ещё некоторое время в Москве, ей нужно было сдать выпускные экзамены в институте…»
8 октября 1929 года в Политехническом музее был запланирован литературно-творческий вечер под названием «Открывается РЕФ», на котором должен был председательствовать и выступать Владимир Владимирович Маяковский. РЕФ означал собой литературное сообщество «Революционный фронт», который пришёл на смену знаменитому ЛЕФу, который расшифровывался как «Левый фронт». Желая собственными глазами увидеть момент создания этого литературного общества, Фёдор Фёдорович Раскольников обратился к администратору Политехнического музея с просьбой помочь ему сходить на этот вечер со своей невестой Музой, которую он в это время тоже начал приобщать к литературе и искусству. «Тов. администратор! — написал Фёдор в своей записке. — Устройте на сегодняшний вечер Маяковского 2 билета. Буду благодарен, Ф. Раскольников. 8.Х. 1929 г. Москва».
Так они с Музой начали регулярно посещать московские премьеры и шедшие в те годы повсюду литературные вечера и концерты. Муза начала с удовольствием принимать исходившие от Фёдора приглашения. Она говорит: «Я любила его рассказы о революции и гражданской войне, мне нравилось слушать эти эпические были из уст их участника и героя Волги и Камы. Он рассказывал мне о своих литературных замыслах, о новых книгах, о писателях. Несколько раз мы ужинали в литературно-артистическом клубе „Кружок“, где собирались артисты, писатели, поэты, художники. Раскольников знал их всех и познакомил меня с несколькими — Пильняк, Лидин, Никитин, Всеволод Иванов, Пантелеймон Романов. Знаменитый актёр Юрьев рассказывал нам, как он играл в спектакле „Маскарад“ в Петрограде в самую ночь февральской революции…»
Как и девять лет назад, предложение поработать за границей исходило от Карахана. Встретился Раскольников с ним с ним совершенно случайно в том же клубе «Кружок» и быстро разговорились. Раскольников сказал, что он решил уйти из Главискусства, так как ему надоело быть цензором, но он пока даже не представляет себе, чем ему заниматься в дальнейшем, поскольку нового места себе он нигде не приготовил. Любезный Караханчик сообщил ему, что он всё ещё считается в Наркоминделе номенклатурой наркомата, и его там помнят и ценят не только за работу в Афганистане в начале 1920-х годов, но и за участие весной 1926 года в работе смешанной советско-афганской комиссии, когда он ездил в Афганистан в качестве председателя советской делегации. И он сказал, что есть вакантное место полпреда в Эстонии и, если Раскольников не возражает, то он, Карахан, провентилирует вопрос у руководства. Раскольников не возражал. И вскоре Карахан позвонил ему и объявил, что дело с руководством улажено, в ЦК тоже возражений не встретилось, и он, Раскольников, может оформляться в НКИД на должность полпреда СССР в Эстонии.
Пока его юная жена готовилась в Москве к институтским экзаменам, Раскольников в Таллинне энергично входил в свою роль посредника между двумя этими соседними странами. Вникал в старые запутанные пограничные споры. Улаживал конфликты между экспортно-импортными организациями обеих стран и тому подобное.
Встречался с политическими и общественными деятелями. Неожиданно приятным в общении оказался Константин Пяте, один из кандидатов в президенты Эстонской республики, вскоре им и ставший. Голубоглазый улыбчивый человек, с выпуклым лбом в ореоле лёгких, как пух, седых волос, он обо всём судил оригинально, крупно.
Он удивил Раскольникова, однажды заявив ему:
— Европейскому сообществу грозит опасность не столько слева, сколько справа. Обратите внимание на молодую германскую национал-социалистическую партию Гитлера. Она ещё покажет себя. Уверяю вас, не пройдёт и нескольких лет, максимум три, четыре года, и Гитлер будет у власти в Германии. Европа обречена переболеть фашизмом. Как вы — коммунизмом. фашизм — естественная реакция на ваш коммунизм.
Привлекательным собеседником оказался и генерал Лайдонер, занимавший особое место в эстонском обществе. Именно он в 1924-м году подавил коммунистическое движение в стране. Считаясь «спасителем отечества», он был высшим нравственным авторитетом страны. В нём ничего не было от кровавого диктатора. Стройный, как юноша, с откинутой назад красивой головой, в разговоре он подчёркивал, что собеседник интересен ему своей индивидуальностью. Сам он судил обо всём с позиции своеобразного толстовства, странным образом сочетавшегося с его военной профессией. С женой своей, Лидией Ивановной, русской, тихой печальной женщиной (их взрослый сын погиб в автомобильной катастрофе), они составляли трогательную пару. В их небольшом поместье недалеко от Таллинна Раскольников с удовольствием проводил часы в неторопливой беседе о политике, о прошлом и настоящем России, о странностях их личных судеб. Он, конечно, ни на минуту не забывал, что философствует не с обычным человеком, перед ним политический и классовый противник. Но ничего не мог с собой поделать: его тянуло к этому человеку, точно так и к нему испытывал привязанность, питал добрые чувства этот странный генерал.
Для них общение с ним было небесполезным. Как человек осведомлённый, он помогал им точнее судить о стране Советов. Эстонцев более всего интересовал механизм принятия решений в СССР на высшем уровне. Интересовали их также и тревожили крутые перемены во внутренней политике СССР, частая смена курсов. До них доходили вести о том, какими методами осуществлялась в стране коллективизация. Как всё это следовало понимать? Эти люди в беседах с ним были предельно откровенны, не юлили, признавали просчёты и провалы в политике своего правительства. Платя откровенностью за откровенность, он объяснял всё так, как сам понимал. Да, в стране неблагополучно, много ошибок, руководство страны заносит то влево, то вправо. Всё больше политику определяет произвол небольшой, очень сплочённой группы членов Политбюро, первую скрипку в которой играет Сталин. Куда это приведёт страну? Неизвестно. Можно только надеяться, что со временем всё наладится, в партии есть силы, способные вести корабль государства более надёжным курсом.
Он, конечно, понимал, что, объясняясь так, не делал подарка режиму, установившемуся на родине. Но он давно решил для себя: он служит России, а не Ленину, Троцкому или Сталину. И собираясь ехать за рубеж, фактически убегая от тягостной обстановки, в которой жил последние годы, твёрдо знал, что едет служить России, что за границей он будет полезнее России, чем находясь в Москве, вблизи от Кремля, от тех, кто теперь определял ход жизни страны. Как бы то ни было, сознавал: не всё то хорошо для России, что хорошо для этого режима.