Во время официального обеда Александра Коллонтай пожаловалась Музе: «Во всём мире пишут о моих туалетах, жемчугах и бриллиантах и почему-то особенно о моих манто из шиншилл. Посмотрите, одно из них сейчас на мне». И Муза увидела «довольно поношенное котиковое манто, какое можно было принять за шиншиллу только при большом воображении…»
А 15 ноября 1930 года А. М. Горький опубликовал в газетах «Правда» и «Известия» статью, в которой заявляет: «Если враг не сдаётся, его уничтожают», что очень сильно огорчило Раскольникова тем, что это одобряет все, проходившие в то время в Москве, политические процессы.
В один из следующих отпусков Муза с Фёдором ездили в Италию. Готовились к этой поездке всю зиму, брали уроки итальянского, изучали справочники, путеводители по Италии. По пути исколесили Германию, останавливаясь на день-два то в Мюнхене, то в Гейдельберге, Дрездене, Баден-Бадене, прокатились на пароходе по Рейну.
Первым итальянским городом была Венеция. Известный по бесчисленным репродукциям, город всё равно поражал воображение. Ослепили кружева дворцов Большого канала, удивив странным сходством с дворцовой перспективой Невы в Петрограде. Блаженные часы провели они во Дворце дожей, в залах Академии, на площади Святого Марка.
После Венеции — Падуя с фантастическими фресками Джотто, Флоренция с её дворцами, церквами, садами. Им хотелось познакомиться с обычной, будничной жизнью итальянцев. Рано утром садились в маленький потрёпанный автобус местных линий, ехали до какого-нибудь Сан-Джиминьяно, проходили городок насквозь, заходили в дома местных жителей, заговаривали с хозяевами.
В Риме их устроил у себя полпред Курский, благожелательный и гостеприимный, широкая натура, с замашками русского барина. Он возил их на своём автомобиле, показывал Рим. Вечера неизменно проводили на веранде его квартиры, заплетённой виноградом.
Очарованные, опьянённые всем увиденным, пережитым в Италии за этот месяц, возвращались они в Таллин. В поезде, стоя у окна, мимо которого проносились утопающие в зелени римские предместья, он сказал ей с улыбкой:
— Обещаю тебе, Муза. Пока я жив, каждый год будем ездить в Италию.
Ездили в Италию и в очередной отпуск, летом 1932-го года. Позже Фёдор Фёдорович написал небольшое лирическое стихотворение, которое было адресовано жене и называлось «Музе», в котором откровенно прослушивалось эхо прекрасной далёкой Италии:
Я помню Ваш блестящий бал,
Я помню этот праздник шумный,
Как итальянский карнавал
На площади полубезумной.
Мы танцевали до утра,
Нам было радостно и больно,
Но кто-то нам сказал: «Пора!» —
И распрощались мы невольно.
С тех пор утрачен мой покой,
Мне всюду пусто и тоскливо,
И возвращаюсь я домой,
Вздыхать о Музе сиротливо…
В феврале 1931 года Раскольников отправился из Эстонии в Ленинград на премьеру своей пьесы «Робеспьер». Разрешение на трёхдневную отлучку полпред получил, судя по всему, ещё в середине января, когда не шло речи о сроках возможного правительственного кризиса. 11 февраля Фёдор Фёдорович покинул Таллинн и 12 присутствовал на спектакле в Государственном академическом театре. Его радушно встретили. Приём был достаточно тёплым, чтобы драматург рискнул задержаться «на пару дней дольше разрешённого срока по болезни» (в действительности — на пять дней). Задержка, возможно, и не вызвала бы в Наркоминделе серьёзного недовольства, если бы не одно обстоятельство: полпред отсутствовал в Таллинне именно в те дни, когда происходило формирование нового состава правительства во главе с Константином Пятсом. В НКИД явно считали, что особые отношения, которые сложились у советской стороны с этим эстонским политиком, позволяли рассчитывать на то, что мнение Москвы, высказанное в корректной форме, может повлиять на процесс формирования правительства.
Вернувшись только 20 февраля в Таллинн и уже зная, что в правительство и, прежде всего, в министерство иностранных дел пришли люди, контакты с которыми наладить будет не только не просто, но, пожалуй, и невозможно, полпред в своём первом докладе попытался, тем не менее, успокоить руководство. «Думаю, — писал он, — с новым правительством будет работать легче».
С 1930-го по 1933-й год Раскольников работал полпредом в Эстонии, но, как пишет в своих воспоминаниях Муза, не менее двух-трёх раз в каждом году они выбирались ненадолго в Москву. Были они в Москве и зимой 1931–1932 года, оглядываясь на который, она пишет о запомнившемся ей тогда одном тревожащем уличном эпизоде:
«Однажды, выйдя из трамвая у Никитских Ворот, я вдруг увидела появившегося как из-под земли высокого молодого крестьянина с женщиной, державшей на руке младенца. Двое детей постарше цеплялись за юбку матери. Было в этих людях поразившее меня выражение последнего отчаяния. Крестьянин снял шапку и задыхающимся, умоляющим голосом произнёс: „Христа ради, дайте что можете, только скорее, а то нас заберут“. Ошеломлённая, я спросила: „Откуда вы, чего вы боитесь, кто вас заберёт?“ — и высыпала на ладонь крестьянина содержимое своего кошелька. Исчезая, он бросил: „Вы тут ничего не знаете. Деревня помирает с голоду. Нас гонят из домов, убивают…“
Я до сих пор вижу этого крестьянина и его семью…»
Эти ежегодные приезды в столицу советской России, как писала Муза Васильевна, «были всё более угнетающими. Усталость, страх и разочарование чувствовались очень сильно. „Обожествление“ Сталина шло быстрым темпом. Он был объявлен „великим корифеем науки“, „великим философом, классиком марксистской философии, равным Марксу, Энгельсу, Ленину“, „великим историком“, „великим лингвистом“, „лучшим другом детей“, „солнцем и луной“, „вождём, самым любимым из вождей всех эпох и народов“ и т. д. и т. п. На плакатах появляются уже четыре профиля: Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин. Под знаменем „социалистического реализма“ и борьбы с „формализмом“ критика грубо одёргивала „виновных“: писателей, театральных деятелей, художников, композиторов…»
А в 1933-м году, перед самым отпуском, который они тоже наметили провести в Италии, Раскольников неожиданно получил новое назначение — в Данию. И на пароходе они уплывали в Стокгольм.
Грустным и трогательным было прощание Раскольниковых с Эстонией. Здесь они оставляли уже много приобретённых друзей. В начале сентября, после бесчисленных прощальных приёмов, они взошли на борт парохода, отплывавшего в Данию. Провожали их с помпой — официальные лица, журналисты, знакомые, друзья. Музу завалили цветами, вся ванна в их каюте оказалась заполнена букетами…
Советское полпредство в Дании находилось в Копенгагене. Предшественник Раскольникова, Кобецкий, не поддерживал никаких отношений с датской общественностью. Соответственно, помещения полпредства представляли собой помесь большой коммунальной квартиры, где жили сотрудники, с заурядной канцелярией для штемпелевания входящих и исходящих бумаг. Приёмных комнат не было, посетителей принимали в коридорчике с журнальным столиком и парой стульев.
Раскольников вручил верительные грамоты датскому королю, Муза представилась королеве. Не теряя времени, стали делать визиты к общественным деятелям. Одновременно начали ремонт и переустройство дома.
Не кончив ремонта, уехали в отпуск — сначала в Париж, потом в Италию и Берлин.
Когда вернулись из отпуска, дом был отремонтирован, оборудованы два салона, большая столовая. Из Берлина были доставлены купленные ими там несколько хороших картин, ковры, кое-что из мебели. Полпредство приобрело приличный вид, можно было устраивать приёмы.
Как и недавно в Эстонии, Раскольников приглашал на приёмы датских писателей и поэтов. Переводчик ему не требовался, к осени он уже прилично говорил на датском. Одним из первых датских писателей, побывавших на приёме в полпредстве, был нобелевский лауреат Мартин Андерсен Нексе, известный советским читателям романами из жизни бедных людей.
Летом того же года у Раскольниковых гостил несколько дней Борис Пильняк с женой. Они ездили с ними на машине по всей Дании, побывали в знаменитом Эльсиноре, замке Гамлета, принца Датского.
«По вечерам усаживались на диване в салоне, ставили на стол коньяк для Пильняка, он читал свои рассказы, отвергнутые московскими журналами и издательствами, — ему не прощали „Повести о непогашенной луне“[6]. Высокий, рыжий, громкий, он то и дело вскакивал с дивана, делал круг по комнате, выпивал коньяк, потом продолжал чтение. Когда женщины уходили спать, мужчины ещё долго разговаривали. Раз засиделись до утра. Пильняк спросил, имея в виду свои неопубликованные рассказы:
— А вы, Фёдор Фёдорович, напечатали бы их? Если бы оставались в журнале?
— Сейчас — да, напечатал бы.
— Хорошо вам это говорить сейчас, когда вы сидите тут, а не там. Сидели бы там, держали бы хвост по ветру.
— И всё-таки, думаю, напечатал бы.
— Все рассказы?
— Ну, все не все. Но что-нибудь напечатал.
— Что-нибудь! Да мне не подачки нужны, мне нужно знать: могу я печататься в советских журналах или нет?
Пробежался по комнате, спросил:
— А вы сами что-нибудь пишете?
— Пишу, когда есть время, — ответил Раскольников. — Пишу пьесы. Рассказы тоже. Но не тороплюсь печатать. Пусть отлежатся.
— Да, вы можете себе это позволить. Завидую вам. — Снова сделав круг по комнате. — Сейчас в Москве готовится съезд писателей. Будет создан единый Союз писателей: ССП. Союз советских писателей. Злые языки поправляют: Союз сталинских писателей. — Усмехнулся. — Вы довольны? Ведь это ваша идея, Фёдор Фёдорович. Помнится, вы ратовали за единый Союз.
— Ничего хорошего от этого ожидать не приходится, — сказал Раскольников.
— Вот как? — удивился Пильняк. — Не ожидал это услышать от вас.
— Союз писателей будет строиться по аналогии с партией. Никакой фракционности. Писатели будут обязаны исповедовать одно направление. Какое? Теория соцреализма для этого самая подходящая. Я ратовал