А вот какая характеристика на Раскольникова была подшита в его досье: «Неглупый человек. Достаточно отшлифован для своей дипломатической карьеры и умеет держаться в любом обществе. Он прекрасно знает, что нарушение общепринятых правил этикета, которое он себе позволит, ему простят как дипломату новой формации, а известными кругами это будет даже приветствоваться. Энергичен. Для чисто партийной работы в Советской России он не был бы годен, так как он ближе к буржуазии, чем к пролетариату. Он предан пролетариату только до тех пор, пока пролетариат связывает его с прошлым и позволяет вести ему буржуазный образ жизни».
Руководители болгарской полиции правильно поняли, что советский полпред больше не революционер. Трудно сказать, когда началась эволюция взглядов Раскольникова, однако очевидно, что именно пребывание в Болгарии позволило ему убедиться в том, что принцип революционной целесообразности, положенный в основу советской внешней политики взамен отброшенных вечных внешнеполитических интересов, ошибочен. В формировании общественного настроения в Болгарии определяющей оказалась не классовая ненависть, а традиционное русофильство, дух славянской солидарности и братства.
…А тем временем ужасы коллективизации, бесконечные московские процессы, аресты и расстрелы большого количества друзей, военных, писателей и дипломатов всё сильнее коробили Раскольникова в течение всего его пребывания на дипломатическом посту в Болгарии. Мрачные вести, приходившие из родной страны или доносимые иностранной прессой, теребили душу революционера, давили на его сознание, гасили теплившийся в нём энтузиазм. По воспоминаниям жены Раскольникова, поездки в Рим или Париж наполняли их сердца радостью, в то время как в Москве сердца сжимались от тревоги и печали за соотечественников, да и от опасности за самих себя. Путешествуя по Европе, Раскольниковы завели немало знакомств, в том числе и среди либералов. Конечно, они продолжали враждебно относиться к капиталистическому миру, но опьянение от его богатств не отвращало их от Идеи. Тем не менее, росло число вопросов и страшных мыслей, особенно в 1937–1938 годы, когда супруги жили в посольстве под постоянным наблюдением агентов НКВД. Стараясь сохранить свою цельность и преданность Идее, Раскольников безоглядно отдавался творческому труду. Помимо привычных для него публицистических очерков и статей, Фёдор стал всё чаще и чаще обращаться к поэзии, о чём свидетельствует написанное им стихотворение «Зима в Софии»:
Летят снежинки, мёрзнут уши,
Нависла пасмурная мгла.
Какие царственные груши
Вчера кухарка принесла!
Летят, спешат во все концы
Автомобили и коляски,
Звенят игриво бубенцы,
Несутся под гору салазки.
По снежным улицам визжат,
Скрежещут длинные полозья,
И на морозе дребезжат
Полураздетых нищих просьбы.
И Ви́тоша, и Муссала,
И Красный флаг над белым домом.
Какие древние слова
Поют болгары дружным хором!
Летят снежинки, мёрзнут скобы,
Нависла сумрачная мгла.
И белоснежные сугробы
Метель до крыши намела.
Софию Фёдор Фёдорович искренне полюбил, как и саму Болгарию, и куда бы они с Музой ни уезжали в свои отпуска, но всегда с радостью возвращались на эту добрую и дружественную землю, где у них появилось столько настоящих друзей. А по выходным они иногда отдыхали в посёлке Чамкории — ездили на машине в это дачное место, когда им хотелось побыть одним, отдохнуть от людей и хотя бы на день-два выпасть из поля зрения наблюдающих за ними стукачей, когда в душе накапливались тоска и боль, о которых надо было поговорить друг с другом свободно.
Они снимали мезонин у знакомого болгарина. Дом был большой, тёплый, с громадным садом, за которым следил садовник, глухой старик, живший неподалёку. Каждое утро старик приходил со своим инструментом, привозил на тачке лопаты, грабли, брезентовую сумку с набором садовых ножей, ножниц. Работал час-полтора, не больше, но яблони и плодовый кустарник всегда носили на себе свежие следы ухода — сухие ветви обрезаны, обрезки собраны и сожжены, стволы деревьев побелены, и при этом всегда расчищены, разметены дорожки в саду. По этим дорожкам и любили гулять супруги Раскольниковы.
А ещё они иногда среди недели ездили к царскому дворцу во Вране, чтобы подышать там чистым полевым воздухом…
Вот как писал о работе Фёдора Раскольникова в Софии болгарский академик Веселии Хаджиниколов:
«Он поддерживал тесные контакты в политических и культурных кругах, содействуя нормализации болгаро-советских отношений, расширению влияния идей Великого Октября. Мудрости и такту Фёдора Раскольникова мы обязаны тем, что эксцессы культа личности Сталина, репрессии тридцатых годов в Советском Союзе не смогли омрачить в целом положительного воздействия достижений СССР».
Всего Фёдор Фёдорович проработал в должности полномочного представителя Советского Союза в Болгарии с 31 августа 1934 года по 5 апреля 1938 года. (Вручение верительных грамот состоялось 23 ноября 1934 года.) За это время он неоднократно получал вызовы в Москву — якобы для переговоров о назначении на более ответственную работу. Зная о судьбе, постигшей большинство советских дипломатов, Раскольников всячески оттягивал свой отъезд из Болгарии. Он, разумеется, не знал, что в НКВД уже были сфабрикованы показания о его принадлежности к «антисоветской троцкистской организации». Однако по многим признакам он чувствовал, что недоверие к нему растёт и даже в самом посольстве за ним уже ведётся постоянное агентурное наблюдение.
Глава двенадцатая. Встречи со Сталиным
К середине 1930-х годов Болгарию густо наводнили немецкие коммерсанты, которые вкладывали свои капиталы в промышленность, строительство железных дорог, морских портов. Доля Германии во внешнеторговом обороте Болгарии росла всё быстрее и быстрее, и уже составляла более его половины. В разных городах Болгарии немцы устраивали художественные и промышленные выставки, проводили конференции учёных, раздавали стипендии в университеты.
Состязаться в этом с немцами было очень непросто. Наркоминдел и наркоматы, ведавшие торговлей с заграницей, не проявляли особенного интереса к болгарским делам даже тогда, когда намечались очевидно выгодные сделки. Осенью 1935-го года Раскольников попытался связать обе стороны сделкой, которая могла стать, как он полагал, поворотной в отношениях двух государств. Болгария хотела закупить крупную партию оружия. Могла купить его в Германии, могла купить и в Советском Союзе. Сделка с советской стороной представлялась ей более выгодной. Выгодной она была и для советской стороны: сбывали лишнее оружие и делали важный шаг для закрепления на Балканах.
И ничего не выходило. Почему? Никто не мог ответить на этот вопрос внятно. Литвинов, с которым Раскольников встретился в конце ноября того же 1935-го года в Москве, от разговора на эту тему уходил, хотя лично против сделки ничего не имел и не мог иметь, он поддерживал любую инициативу, имевшую антифашистскую направленность, отсылал Раскольникова к своему заместителю Крестинскому и к заведующим Западными отделами. Но Крестинский, бывший скорее администратором, чем политиком, ничего по существу дела сказать не мог, часто менявшиеся заведующие отделами тоже ничего не знали и отсылали Раскольникова назад к Литвинову. А может быть, просто боялись впутывать себя в любые заграничные дела, так как уже видели, что в стране подобные события могут вместо похвал и почётных наград обернуться очень тяжёлыми последствиями. Неспроста же Раскольников писал об одном похожем событии:
«Молотов рассказал мне, что видного командира Красной Армии Б. М. Шапошникова подозревали в шпионаже в пользу Германии. Была создана специальная комиссия с участием самого Молотова, которая расследовала обвинение и отвергла его за недоказательностью улик. Это было для меня совершенно неожиданной новостью. Я знал Бориса Михайловича Шапошникова во времена гражданской войны как талантливого оперативного работника, бывшего офицера Генерального штаба: он состоял начальником оперативного управления в штабе Военно-революционного совета республики и был правой рукой главнокомандующего Сергея Сергеевича Каменева. Обвинение Шапошникова в самом тяжком нарушении военного долга, в шпионаже, показалось мне до нелепости неправдоподобным. Это была первая вспышка молнии надвигающейся угрозы».
Во всех последующих событиях аналогичного рода уже никакие специальные комиссии не создавались, а если и создавались, то выдвинутых против кого бы то ни было обвинений они не отвергали. Чаще всего они работали только по принципу существующих «троек» — исключительно для того, чтобы утверждать расстрельные приговоры.
В 1936 году Фёдор с Музой Васильевной решили часть отпуска провести в Москве, и вот что она пишет в своих воспоминаниях в альманахе «Минувшее» о расположенной рядом с Кремлём гостинице «Москва», в которой они тогда остановились:
«Нас поселили в только что открытой гостинице „Москва“, в Охотном ряду, ныне улица Карла Маркса. Это был один из первых советских небоскрёбов. Газеты писали, что подобной по роскоши и комфорту гостиницы нет нигде в мире. Вестибюль, обширные холлы, лестницы и широкие коридоры поражали обилием мрамора, малахита, яшмы и других, бесподобных по красоте, уральских камней.
Но номера были ниже всякой критики. Безобразная тяжёлая мебель, где ящики комодов и столов все не выдвигались или не задвигались. Дверь в ванную было невозможно закрыть — слишком большая ванная занимала часть порога. К тому же в ванной не было пробки и надо было изобретать, чем заткнуть отверстие. Плохого качества краска белой пудрой сыпалась на одеяла, ковры, интерьеры. Получить чашку чая или нарзана было делом почти немыслимым…»
И конечно же, огромными, почти сказочными подарками считались какие-нибудь привозимые из-за границы вещи. В СССР почти невозможно было купить не то, что модные, а хотя бы просто красивые и удобные наряды, поэтому вещи из Парижа или Вены вообще воспринимались как фантазия.