«Это были те самые годы, когда в результате социалистического переустройства сельского хозяйства — коллективизации и раскулачивания — Россия голодала, — писал Леонид Млечин в очерке „Страна под замком“ („Огонёк“, № 46 от 24.11.2014). — Фёдор Раскольников, бывший командующий Балтийским флотом, переведенный на дипломатическую работу, вспоминал, как доставил главе советского правительства Молотову подарки от его старинного приятеля Александра Аросева, полпреда в Чехословакии.
Доверху нагруженный картонками и свёртками Раскольников приехал в Кремль. Молотовы обрадовались заграничным дарам. Аросев прислал материю на костюм для Вячеслава Михайловича, зелёное спортивное пальто для его жены Полины Семёновны и детские вещи для дочери Светланы. С восхищением разглядывая вязаный детский костюмчик, Полина Семёновна воскликнула:
— Когда у нас будут такие вещи?
— Ты что, против советской власти? — шутливо перебил её Молотов…»
Этим летом Музу и Фёдора Раскольниковых часто посещал приезжавший к ним однажды в Дании Борис Пильняк. Нынешним летом, записала Муза, «Борис с Кирой уже жили в Переделкине, в своей новой большой даче с двухсветным кабинетом. У них родился сын, названный Борисом. В Переделкине в этот год был разгар строительства. Писатели, которым посчастливилось получить дачи в Переделкине, с большим интересом и увлечением занимались благоустройством своих домов, делясь опытом с друзьями. Вера Инбер ходила по Переделкину в пёстрой пижаме в поисках рабочих, которые могли бы сделать скандинавский камин в её столовой…»
Зелёный подмосковный посёлок Переделкино довольно быстро превратился в популярный писательский городок, куда стремились попасть практически все пишущие литераторы. О том, как завидуют живущим в Переделкине писатели, не имеющие там дачи, написал в своём романе «Мастер и Маргарита» Михаил Булгаков, изобразивший этот посёлок под названием «Перелыгино»:
«— …Хлопец, наверно, на Клязьме застрял, — густым басом отозвалась Настасья Непременова, московская купеческая сирота, ставшая писательницей и сочиняющая батальные рассказы под псевдонимом „Штурман Жорж“.
— Позвольте! — смело заговорил автор популярных скетчей Загривов. — Я и сам бы сейчас с удовольствием на балкончике чайку попил, вместо того чтобы здесь вариться. Ведь заседание-то назначено в десять?
— А сейчас хорошо на Клязьме, — подзудила присутствующих Штурман Жорж, зная, что дачный литераторский посёлок Перелыгино на Клязьме — общее больное место. — Теперь уж соловьи, наверно, поют. Мне всегда как-то лучше работается за городом, в особенности весной.
— Третий год вношу денежки, чтобы больную базедовой болезнью жену отправить в этот рай, да что-то ничего в волнах не видно, — ядовито и горько сказал новеллист Иероним Поприхин.
— Это уж как кому повезёт, — прогудел с подоконника критик Абабков.
Радость загорелась в маленьких глазках Штурман Жоржа, и она сказала, смягчая своё контральто:
— Не надо, товарищи, завидовать. Дач всего двадцать две, и строится ещё только семь, а нас в МАССОЛИТе три тысячи.
— Три тысячи сто одиннадцать человек, — вставил кто-то из угла.
— Ну вот видите, — продолжала Штурман, — что же делать? Естественно, что дачи получили наиболее талантливые из нас…
— Генералы! — напрямик врезался в склоку Глухарёв-сценарист.
Бескудников, искусственно зевнув, вышел из комнаты.
— Один в пяти комнатах в Перелыгине, — вслед ему сказал Глухарёв.
— Лаврович один в шести, — вскричал Денискин, — и столовая дубом обшита!..»
Фёдор Фёдорович Раскольников так описывал переделкинские будни московских поэтов и прозаиков, получивших дачи в этом посёлке:
«Советские писатели соревновались в постройке дач в подмосковной местности Переделкино. Огромные дачи с большими стеклянными верандами и двусветными комнатами были частью построены, другие заканчивались, а третьи ещё находились в процессе постройки. Всюду стучали топоры, пахло краской и свежим тёсом. Писатели превратились в заботливых и рачительных хозяев, пристривали гаражи, обносили участки заборами и палисадниками. Мариэтта Шагинян выстраивала себе дачу с двумя верандами.
— Приезжайте к нам в Переделкино. У нас настоящий Версаль, — приглашал на дачу знакомых пожилой армянин — муж Мариэтты Шагинян. По этой причине писатели прозвали её „Мариэтта-Антуанетта“.
В сосновом лесу вытянулись рядами дачи Бориса Пильняка, Бориса Пастернака, Сельвинского, Погодина и других. На открытом месте стояли дачи Всеволода Иванова и Константина Федина. На окраине Переделкина жили как хуторяне двое неразлучных друзей: Леонид Леонов и Владимир Лидин. Постройка дачи Веры Инбер была ещё не закончена; она в тесной пижаме гуляла по Переделкину и часто заходила к Беспалову, которого посещали приехавший из франции поэт Луи Арагон и его жена Эльза Триоле. В Переделкине всё дышало уютом, спокойствием, беззаботной уверенностью в завтрашнем дне. Писательский быт казался прочным и устойчивым.
— Почему не едет в Россию Бунин? — недоумевали некоторые московские писатели. — Он большой патриот, любит Россию, сильную армию, бодрую и радостную молодёжь — всё это он в изобилии увидит в Москве. Конечно, он пишет лучше Горького и сам это знает…»
А тем временем Фёдор Фёдорович Раскольников попросился на приём к Сталину. Ему ответили: ждите.
Каждое утро он звонил Поскребышеву, секретарю Сталина, спрашивал, когда его примут.
— Вам об этом сообщат. Ждите, — недовольным тоном отвечал Поскрёбышев.
Приходилось ждать. В Москву приехал с Музой, проводил здесь остаток отпуска. По вечерам они с Музой бывали на концертах, в театрах.
В филиале Московского Художественного театра шла пьеса «Платон Кречет» украинского драматурга Корнейчука. Раскольников позвонил Немировичу-Данченко, директору театра, тот предложил прийти в последнюю пятницу ноября, на лучший состав актёров.
Нагулявшись в тот день по заметеленной пургою столице, Фёдор с женою отправились в театр на предложенного им «Платона Кречета». «В Москве, — пишет об этом всё тот же Владимир Савченко, — установилась снежная и холодная зима. Приехали в театр рано, промёрзнув, целый день проведя на улице. Их провели в директорскую ложу и предложили подождать начала спектакля в примыкавшем к ложе кабинете директора.
У директорского подъезда захлопали двери, и в кабинет вошёл запыхавшийся от мороза Литвинов. Покивали друг другу, здороваясь.
— Когда вы едете? — спросил Литвинов, обращаясь к Раскольникову.
— Как покончу дела с оружейным контрактом. Думаю, через неделю.
— Ну, ну. Не засиживайтесь здесь.
Нарком снял круглые очки, подышал на них, близоруко щурясь, протёр платком запотевшие стёкла.
В коридорах театра задребезжал звонок, уже третий, Раскольников и Литвинов направились было в ложу, как вдруг в кабинет вбежал взволнованный администратор и, смущённо извиняясь, сказал, что не может предоставить им директорской ложи, посадит на свободные места в партере.
— Товарищ Сталин приехал! — шепнул он.
Выходя из кабинета, Раскольников увидел мельком, как перед директорской вешалкой Сталин неторопливо расстегивал долгополую военную шинель.
После первого акта, когда опустился занавес, к креслу Раскольникова подошёл красный, будто из парилки, администратор и сказал, что его с женой просят в директорский кабинет.
Вошли в кабинет. У входа, стоя, разговаривали между собой Сталин и Молотов. Сталин был в бежевом кителе и таких же брюках, заправленных в солдатские сапоги. Молотов — в однобортном поношенном пиджаке, в пенсне, тёмный галстук небрежно повязан. Поздоровались.
— Иосиф Виссарионович, позвольте представить вам мою жену, — сказал Раскольников.
— Сталин, — протянул он ей руку.
— Муза Васильевна. Очень рада, — ответила она.
— Хотите чаю? Прошу к столу, — широким жестом показал Сталин на круглый стол, у которого хлопотала полная женщина с короткими растрёпанными волосами, в глухом тёмно-синем костюме, заместительница Немировича-Данченко. Сам Немирович, с розовым лицом, расчесанной надвое холёной бородой, почтительно и безмолвно стоял в углу кабинета.
Молотов, взяв свой стакан, присел к столу, с видимым удовольствием стал пить чай, помешивая ложечкой в стакане. Сталин от чая отказался.
Налив всем чаю, женщина о чём-то с азартом заговорила со Сталиным, наступая на него, в то время как он постепенно отодвигался от неё к окну, занимаясь трубкой.
Взяв свои стаканы, Раскольников и Муза пошли к дивану.
— Вот назойливая женщина! Как она пристала к Хозяину! — прошептал Немирович-Данченко, когда Раскольников садился на диван.
Не сводя глаз со Сталина, Немирович стоял перед Раскольниковым.
— Садитесь, Владимир Иванович, — сказал Раскольников, отодвигаясь, чтобы дать ему место.
— Неудобно, знаете ли, когда Хозяин стоит, — неуверенно присаживаясь на валик дивана, сказал Немирович.
Открылась дверь, и вошел Литвинов. Увидев Раскольниковых, сидящих на диване со стаканами чая в руках, он на секунду замер в изумлении. И пошёл к Сталину, танцующей походкой, с добродушно-сияющим выражением на квадратном лице. О чём-то тихо переговорил с ним и той же танцующей походкой отошёл от него, вышел. Никто не предложил ему чаю. Нарком пришёл и ушёл, будто мелкий служка.
Сталину, должно быть, надоела женщина, он что-то тихо сказал ей, и она испуганно отскочила в сторону, умолкнув. Медленно, слегка поводя плечами и туловищем, как цирковой борец, с недобрым выражением на лице двинулся Сталин к письменному столу, снял трубку телефона, вызвал Кремль.
— Товарищ Поскрёбышев! — сурово заговорил. — Я сейчас узнал, что какой-то врач послал артиста Художественного театра Баталова лечиться за границу, в Закопане. Узнайте, кто его послал, и сообщите мне по следующему номеру. Какой ваш номер? — повернулся он к Немировичу.
Немирович вскочил с валика дивана, назвал пятизначный номер. Сталин повторил его в трубку и с силой положил трубку на рычаг. Вопросительно глянул на Немировича. Тот, волнуясь, заговорил: