— К сожалению, Иосиф Виссарионович, я не мог исполнить ваше поручение. Я виделся по вашему поручению с Шаляпиным и разговаривал с ним. Но, увы, ничего не вышло. Там зло в жене. Она непримиримо настроена.
Сталин кивнул. Они принялись ходить по диагонали комнаты, разговаривая. Сталин впереди, Немирович чуть приотстав. Поговорив о Шаляпине, которого, судя по всему, Немирович-Данченко по поручению Сталина приглашал в СССР, заговорили о чём-то, связанном с парфюмерией. Сталин вдруг остановился перед Раскольниковым:
— Товарищ Раскольников, а не приходилось ли вам знакомиться с производством розового масла в Болгарии?
— Приходилось, Иосиф Виссарионович. Я несколько раз бывал на плантациях промышленной розы и на заводе, где перерабатывают розовый лист, — ответил Раскольников.
— У нас в Грузии теперь тоже разводится промышленная роза, — с гордостью сказал Сталин. Должно быть, ещё что-то хотел сказать, но на письменном столе загудел телефон, и он пошёл к столу, снял трубку. — Да, товарищ Поскрёбышев. Слушаю. Кремлёвский врач? фамилия? Напомните мне об этом завтра. А Баталова вернуть из Закопане, перевести в один из советских курортов. Незачем посылать больных за границу, у нас есть свои курорты.
И снова с силой положил трубку.
Над дверью загорелась красная лампочка. Раскольников встал.
— Иосиф Виссарионович, мне бы хотелось с вами поговорить. Я записался к вам на приём. Когда бы вы могли меня принять?
— Позвоните товарищу Поскрёбышеву. Он вам скажет, — ответил Сталин, пожимая руки Раскольникову, Музе.
Наутро, в субботу, Раскольникова разбудил телефонный звонок.
— Товарищ Раскольников? Это говорит Жемчужина. Пожалуйста, приезжайте к нам завтра в выходной, на дачу. Вячеслав Михайлович и я будем очень рады вас видеть. Завтра в одиннадцать утра за вами заедет машина.
— Спасибо, Полина Семёновна. Нам тоже приятно будет повидаться с вами, — ответил Раскольников.
Это было новостью. С Молотовым Раскольникова связывали давние отношения, они вместе учились на экономическом отделении Петербургского политехнического института, работали в „Звезде“ и „Правде“, в большевистском подполье. Виделись редко, и только тогда, когда о встрече просил Раскольников, приезжая в Москву по делам. Молотов относился к нему со снисходительностью сановника к бывшему школьному товарищу и сам никогда не искал с ним встреч. Что вдруг изменилось? Неужели причина в том, что накануне с ним, Раскольниковым, милостиво беседовал Сталин?
Видимо, так и было, потому что весь этот день не утихал телефон, звонили знакомые, поздравляли именно с этим — с честью, оказанной ему Сталиным. Все каким-то образом уже знали подробности их встречи в театре.
Была суббота, едва ли удобно звонить Поскрёбышеву перед выходным днём, всё же решил позвонить: вдруг Сталин надумал принять его как раз в этот день? Сказал Поскрёбышеву, что разговаривал со Сталиным и Сталин готов его принять.
— Ничего не знаю. Он мне не говорил, — ответил Поскрёбышев».
Воскресенье они с Музой провели у Молотова на даче. Жена Молотова, Полина Семеновна Жемчужина, румяная, с ямочками на щеках, светилась радушием, к Раскольниковым была особенно внимательна, а были гостями ещё несколько человек — посол в США Трояновский, заместители Молотова в Совнаркоме Чубарь и Межлаук, сослуживцы Жемчужиной по тресту «Тэже», которым она руководила. Покоробило, что и Жемчужина заговорила о том же, о чём в театре заговорил Сталин, — о розовом масле. Её розовое масло интересовало как парфюмера. Она расспрашивала о болгарских фабриках, где перерабатывался розовый лист, просила сообщить ей их точный адрес. За столом тоже много говорили о парфюмерии, о предстоявшей Жемчужиной служебной командировке за границу. Молотов, хороший муж, своими шутками и прибаутками поддерживал за столом атмосферу дружескую и весёлую. В конце обеда, когда подали шампанское, начались тосты. Пили за хозяйку дома и успех её командировки, за радушного хозяина, за женщин. С полным бокалом в руке поднялся со стула Молотов. Подождал, пока установится тишина, сказал:
— Товарищи, до сих пор ещё не было самого главного тоста. Я предлагаю выпить за нашего гениального вождя, ведущего нас от победы к победе, за родного и любимого Сталина.
Все с шумом повскакали с мест и закричали «ура», потянулись к Молотову с бокалами, чокаясь.
После обеда, когда гости начали расходиться, Молотов сказал Раскольникову:
— Вечером мы собираемся в Малый театр. Там идёт пьеса Ромашова «Бойцы», рисующая жизнь Красной Армии. Вы её не видели? Хотите поехать с нами?
— С удовольствием. Спасибо.
В машине, усаживаясь, Молотов обернулся к Раскольникову:
— Хотел бы с вами посоветоваться. Вы занимаетесь литературой. Мы решили торжественно отметить столетие со дня смерти Пушкина. Как, по-вашему, лучше сформулировать: за что мы, большевики, любим Пушкина? Если сказать, что он создал русский литературный язык, что он воспел свободу, так под этим подпишется и Милюков. Надо придумать такую формулировку, под которой не мог бы подписаться Милюков. Подумайте-ка об этом.
— Хорошо, подумаю, — согласился Раскольников.
— А что вы сейчас пишете?
— Пьесу из жизни Льва Толстого. О его уходе из Ясной Поляны…
— Ну что это вы занялись Толстым! — недовольно проговорил Молотов. — То инсценировали «Воскресение», теперь — это. Темы надо брать из современной жизни.
Заговорили о международном положении, о военной опасности, об угрозе фашизма.
— Что вы думаете о Литвинове, Фёдор Фёдорович? — вдруг спросил Молотов.
— Думаю, он совершенно прав, делая упор во внешней политике на укрепление отношений с великими державами Запада. Прежде всего с Англией, Францией, Америкой. Он справедливо видит в этом залог упрочения международного положения Советского Союза.
— Значит, уступать Англии?
— Если вы имеете в виду нашу политику в Афганистане и Персии, думаю, можно было бы отказаться от соперничества с Англией в этих регионах. В условиях, когда главную опасность для мира представляют фашистские режимы в Германии и Италии…
— Наш главный враг — Англия, — заявил Молотов тоном, не допускающим возражений. И отвернулся, давая понять, что тема исчерпана.
Раскольников был озадачен. Что означало это заявление? Молотов высказал своё частное мнение? Или — мнение своего патрона? Но спрашивать не решился.
Утром в понедельник он позвонил Поскрёбышеву и опять получил ответ: ничего не известно.
В этот день он был по делам в Наркоминделе и оттуда по кремлёвской автоматической «вертушке» позвонил прямо в кабинет Сталина.
— Алло! — ответил спокойный голос Сталина.
— Здравствуйте, Иосиф Виссарионович! Это говорит Раскольников. Когда вы можете меня принять?
— Приезжайте сейчас. — Голос Сталина прозвучал приветливо.
В отделе пропусков у Спасских ворот Кремля дежурный просмотрел дипломатический паспорт Раскольникова и позвонил Поскрёбышеву. Тот распорядился пропустить.
Войдя через Спасские ворота в Кремль, Раскольников повернул направо и вошёл в подъезд нового, недавно выстроенного здания. Поскрёбышев, плотный блондин, провёл его через свой проходной кабинет к двери, за которой располагался кабинет Сталина.
Раскольников вошёл. Сталин поднялся из-за письменного стола навстречу, пожал ему руку, усадил за длинный стол под зелёным сукном, предназначенный для заседаний, сам отошёл к стене, прислонился к ней, закурил трубку. Внимательно разглядывая Раскольникова, слушал его рассказ о Болгарии — её трудном экономическом положении, германской экономической и культурной экспансии. Раскольников заговорил о сделке с оружием, о том, что Наркоминдел не горит желанием дать ход этому делу.
— Да, Наркоминдел совершает ошибку, — согласился Сталин. — Всё равно Болгария купит то, что ей нужно. Отказывая ей в оружии, мы заставляем её покупать у других. У тех же немцев, например. Так?
— Именно так. Как раз эту точку зрения я защищал в своих докладах. Вы позволите мне доложить ваши слова народному комиссару?
Сталин кивнул. Разговор перешёл на тему войны и мира. Как и Молотов во вчерашнем разговоре, Сталин резко отозвался об Англии.
— Англия теперь стоит за мир! — с иронией развёл он руками. — Ещё бы. Её сейчас будут щипать. Её колонии разбросаны по всему свету. Защищать их немыслимо. Для этого нужно иметь сто флотов. Это не то, что у нас, где всё собрано в одном месте. Поэтому Англия, конечно, стоит за мир.
Напряжённо вслушивался в речь Сталина Раскольников, стараясь понять его логику. Нечего было и думать заговорить с ним в том духе, в каком вчера говорил с Молотовым, — при нём, Сталине, одобрительно отозваться о литвиновской линии во внешней политике. Лучше было молчать и слушать.
Вошёл Поскрёбышев с какими-то бумагами и выжидательно остановился в дверях. Раскольников поднялся, поблагодарив Сталина за беседу, стал прощаться…
Закончив разговор со Сталиным, Фёдор с недоумением подумал об отношениях руководителя государством с его гражданами. «Меня удивило, — писал он в своей книге „О времени и о себе“, составленной И. П. Коссаковским, — что вожди Советского Союза так оторвались от народа. Они отгородились от внешнего мира каменной стеной Кремля. Они варятся в собственном соку, живут в призрачном, иллюзорном мире, ощущают биение пульса страны лишь по односторонним сводкам Наркомвнудела. Кроме ложи Большого театра, где они забиваются в глубину от любопытных взоров публики, и редких официальных смотров-осмотров, они никуда не выезжают…»
…Последние два дня перед отъездом из Москвы были сплошным кошмаром.
Раскольникову нужно было зайти за ориентировкой к Слуцкому, заведующему иностранным отделом Наркомвнудела. В одном из широких коридоров здания НКВД он обогнал члена Верховного суда СССР и одного из руководителей только что разогнанного «Общества старых большевиков» Александра Владимировича Галкина. Старик шёл нетвёрдой походкой, опираясь на палку. Широкоплечий чекист в военной форме поддерживал его под локоть. Раскольников хорошо знал Галкина, часто обедал с ним в совнаркомовской столовой, где тот был председателем столовой комиссии. Решив, что Галкин пришёл в НКВД по делам Верховного суда, Раскольников поздоровался с ним на ходу: