— Здравствуйте, Александр Владимирович! Как поживаете?
Галкин с усилием поднял седую голову, ответил едва слышно:
— Я арестован, Фёдор Фёдорович…
— Не разговаривать с арестованным! — выкатил на Раскольникова бешеные глаза чекист.
Раскольников ускорил шаг, свернул в другой коридор. Он не сразу вошёл к Слуцкому. Будто ударили палкой по голове. За что арестовали Галкина? Безобидный старик, как огня, боялся всякой оппозиции, всегда поддерживал генеральную линию партии. Был исполнительным чиновником, как член Верховного суда выносил приговоры, нужные Политбюро, часто сам заранее их составлял. Неужели его арест — следствие разгрома «Общества старых большевиков»?..
…В день отъезда в их номере постоянно толпился народ, приходили родные, знакомые, друзья. Разговоры начинались с последних вестей из Испании, там шла гражданская война. Прощались ненадолго, до конца декабря. Все приглашали Раскольниковых встречать вместе новый, 1937 год.
Когда уже пришла машина, чтобы отвезти их на вокзал, появился Борис Пильняк. На нём лица не было. Губы тряслись, в глазах застыл ужас.
— Что с вами? — ахнул Раскольников.
— Меня вызывали… — шепнул он.
— Кто?
Лицо Пильняка сморщилось в болезненную гримасу. Видно было, что его раздирали сомнения, сказать или не сказать. Он молчал, напряжённо смотрел куда-то в сторону.
И тут их развели. Пора была уходить.
Ещё раз, перед самым выходом из номера, поймал на себе Раскольников тоскующий взгляд Пильняка. Но некогда было разговаривать. Ободряюще кивнул ему напоследок и вышел.
Как в дурном сне происходил этот отъезд из Москвы. Уезжали, полные смутных и тревожных предчувствий. В купе, под мягкий перестук колёс, при синем свете ночника, тихо разговаривали, припоминая все происшествия пролетевших трёх московских недель. О чём хотел и не мог сказать Пильняк, что его так напугало, кто его вызывал — НКВД? Но зачем он Наркомвнуделу? И зачем Наркомвнуделу старый большевик Галкин? Зачем Наркомвнуделу такая плотная слежка за населением, когда агенты проникают даже в такие маленькие коммунальные ячейки, населённые в основном рабочими, каков дом родных Музы? Что произошло с братом Александром, о чём он не мог сказать? За что в действительности пострадал Флоринский? А Сокольников? Марьясин и Аркос? Вопросы, на которые не было ответа…
Глава тринадцатая. Снова в Париже
Возвратившись из Москвы, пишет Муза Васильевна, «мы с радостью вошли в белый посольский дом в Софи, с какой-то невероятной надеждой, что здесь ничего не изменилось…
С каждым днём, понемногу, но неотвратимо, безнадёжно мы отрывались от прежней жизни и летели в какую-то ужасную пропасть, каждый день Федя с кипой газет входил в мой маленький салон. Он молча указывал пальцем на заголовки газет, где имена героев революции печатались с эпитетом: „бешеные псы“, „похотливые гады“, „троцкистские шпионы и предатели“ и прочее. Так же молча мы обменивались взглядами. Мы поняли, что надо быть осторожными, что мы теперь находимся под особым наблюдением „недремлющего ока“ Яковлева, скромного секретаря консульства, негласного представителя НКВД. Я уже застала одну из уборщиц, жену курьера охраны, прильнувшей ухом к двери маленького салона. С тех пор мы никогда больше не вели откровенных разговоров о том, что происходит в СССР, в стенах полпредства. Мы знали, что у них есть уши…
Однажды Фёдор показал мне приказ всем библиотекам, присланный из Москвы. В нём после имени автора и названия книги стояло: „изъять все книги, брошюры и портреты“. На букву „Р“ после Радека стояло — „Раскольников: `Кронштадт и Питер в 1917 году`. — Изъять…“»
Раскольникову по дипломатической почте то и дело начали поступать из Народного комиссариата иностранных дел предложения сменить место работы в Софии на Чехословакию, Грецию или же Турцию. Раскольников всячески отказывался от этого, заявляя, что он вполне «удовлетворён своим пребыванием в Болгарии» и не хотел бы обрывать проекты, незавершённые в этой стране.
На мартовском Пленуме ЦК 1937 года в своей речи Сталин прямо заявил, что «враги» проникли во все поры государственного и партийного аппарата. Верить никому нельзя, шпионом может быть всякий, даже партийный билет не может быть гарантией. После этой речи безумие террора ещё возрастает — все граждане СССР, писатели, журналисты, деятели театра и кино, учёные — все должны включиться в эти сусшедшие поиски «врагов».
В июне того же 1937 года тяжёлым ударом и грозным сигналом для него явилось сообщение о процессе и расстреле Тухачевского, Якира, а также других его друзей и соратников. Эта новость показалась совершенно невероятной: в центральном аппарате Наркомата обороны органы НКВД раскрыли военно-фашистский заговор во главе с маршалом Тухачевским, до недавних пор — первым заместителем наркома обороны! Вместе с ним были арестованы и преданы суду — этот суд был закрытым — несколько высших военачальников, и в их числе командармы первого ранга Якир, Уборевич, Корк, комкоры Путна и Примаков. Их обвиняли в связях с военной разведкой «одного из иностранных государств», которое вело «недружелюбную политику в отношении СССР». Военным кругам этого государства они будто бы доставляли шпионские сведения, занимались вредительством в Красной Армии, готовили контрреволюционный переворот в СССР. Суд, состоявшийся 11 июня, вынес всем подсудимым смертный приговор, и на следующий день их расстреляли.
Всех этих людей Фёдор Фёдорович знал лично, они были его соратниками по гражданской войне, а некоторые и его друзьями, он с ними неоднократно встречался, бывая в Москве, и ни разу ни на секунду он не усомнился в том, что с ними могла произойти та же беда, что и с Пятаковым, Каменевым, Зиновьевым и другими осуждёнными по московским процессам. Суд был откровенно фиктивный, подсудимые были заведомо осуждены, независимо от характера улик, добытых следователями НКВД.
Высшее руководство Красной Армии было уничтожено. Раскольников тяжело переживал эти убийства. Он знал их всех лично. Они были его соратниками и друзьями.
«Это конец, — сказал Раскольников, когда они с Музой, приехав по обыкновению к царскому дворцу во Вране, чтобы без помех обсудить происшедшее, вышли из машины, пошли по тенистой пустынной дороге. — Больше надеяться не на что. Я думал, военные остановят безумие, заставят одуматься руководство. Интересы укрепления обороны страны вынудят их вмешаться в политику. Не может страна развиваться из-под палки НКВД. Нет, и их сломили. Какой-то бред. Не было и попытки сопротивления. Якир, Тухачевский, Примаков, храбрецы, позволили себя арестовать…»
1937 год проходил в СССР под знаком «ежовщины», косившей направо и налево кадры ВКП(б) и Красной Армии. Чистка перекинулась и за рубежи СССР. Советские дипломаты, вызываемые под благовидным служебным предлогом в Москву, попадали в ежовские застенки и подвергались жесточайшим репрессиям. «Правда» и «Известия» призывали повышать политическую бдительность, разоблачать «врагов народа», вредителей и шпионов везде и всюду. В полпредстве на собраниях партячейки верховодил секретарь генконсульства Яковлев, агент НКВД, заявлявший, что и в полпредстве есть тайные враги и долг коллектива выявить их и разоблачить…
С конца февраля вновь потекли вести, вызывавшие оцепенение. Сначала состоялся Пленум ЦК партии, который постановил предать суду Бухарина и Рыкова, ожидавших решения своей участи под арестом, а затем и процесс над ними и другими старыми большевиками, в том числе Раковским и Крестинским. Среди подсудимых, помимо старых большевиков, было несколько врачей и, что придавало процессу особый, пикантный оттенок — недавний глава НКВД грозный Ягода. Все эти люди, всего 21 человек, объединённые следствием в «правотроцкистский блок», обвинялись в шпионаже против СССР, измене Родине и, кроме того, в убийстве Кирова, Менжинского, Куйбышева, Горького, подготовке покушений на жизнь Ленина, Сталина, Свердлова, а также других деятелей партии. Суд был открытый, печатались стенограммы судебных заседаний, и, вчитываясь в них, снова приходилось поражаться вызывающему цинизму организаторов этих расправ.
По-прежнему никаких вещественных улик в деле не фигурировало. Судили и осуждали обвиняемых исключительно на основе их собственных признаний и взаимных оговоров, вынужденных, надо было полагать, тяжёлыми пытками. В чём только не признавались обвиняемые! Раковский заявлял: «Я вернулся из Токио, имея в кармане мандат японского шпиона». Крестинский говорил, что получал по двести пятьдесят тысяч марок в год прямо из гестапо. Ягода с подробностями показывал, как «по прямому сговору с японской и германской разведками» и «по заданию Троцкого» организовывал убийства «лучших людей нашей родины», используя в качестве убийц завербованных им известных врачей Левина, Плетнёва, Казакова, и почтенные доктора подтверждали этот бред…
Одновременно с информацией о новых процессах, начали поступать телеграммы из Наркомата иностранных дел, в которой Фёдору в самой категорической форме предписывалось немедленно приехать в Москву для получения новой должности. По словам Музы, Раскольников с этого времени стал носить в кармане заряженный револьвер, тогда как другой у него хранился в ящике ночного стола.
Зимой 1937–1938 года во время загородной прогулки в деревне Чамкории, куда Раскольниковы ездили чуть ли не каждые выходные, чтобы прогуливаться там по пустынному зимнему лесу, Фёдор сообщил жене о своём твёрдом решении в СССР уже не возвращаться, так как он чувствовал собирающиеся там над ним тучи. Да и что там было делать нормальному человеку, а тем более — честному писателю?..
Из «дела» Фёдора Фёдоровича Раскольникова (1963 год):
«…После XVII съезда он, находясь за границей, с тревогой наблюдает за развитием культа личности Сталина. В результате произвола и беззаконья бессмысленно гибли ленинские кадры партии и Советского государства, выдающиеся военачальники, которых Раскольников лично знал по гражданской войне, дипломатические работники, неугодные Сталину. Всё это настораживало Раскольникова. Работая в Болгарии, он стал замечать, как подосланные Ежовым, а затем Берия агенты ведут за ним слежку.