И Бунин Иван Алексеич
Руки тебе не подаёт.
(Надо полагать, что у Ивана Бунина, писавшего в своей знаменитой дневниковой книге «Окаянные дни» о жестокостях русской революции, действительно имелись реальные причины для того, чтобы не пожимать руку бежавшему за границу Фёдору Раскольникову, эту самую революцию в своё время и осуществлявшему. Но нам, сегодняшним, надо гораздо более пристально вглядеться в судьбу этого достаточно крупного российского деятеля, немало лет своей жизни отдавшего становлению советской власти и расцвету при ней своей собственной судьбы. Как это ни печально, но многие жизненные факты говорят нам о том, что октябрьскую революцию 1917 года большевики совершали лишь для того, чтобы сместить царскую власть и занять её место самим, но вот так ли это было на самом деле или нет, мы можем узнать только из погружения в реальные факты судеб революционных деятелей России, в том числе — и Фёдора Фёдоровича Раскольникова…)
…Узнав, что в Париже находится и Илья Эренбург, Раскольников навестил и его. Когда-то здесь, в Париже, он виделся с Ильёй Григорьевичем, в то время полуэмигрантом, и утешал его. Теперь их роли переменились. Фёдор пытался объяснить Эренбургу, почему он решил не возвращаться, и чувствовал, что тот его не слышит. Горячился, доказывая, что страна миновала социализм, а внешняя политика, тайная, ведет её к сближению с фашистской Германией, ссылался при этом на статью Кривицкого, к этому времени уже вышедшую в «Социалистическом вестнике». Эренбург же говорил об успехах индустриализации и об энтузиазме и единодушии народа, которых в России никогда прежде за всю её историю не бывало. Как и Суриц, который тоже советовал Раскольникову вернуться домой. В итоге разошлись, недовольные друг другом…
В телеграмме Якова Сурица в МИД Литвинову от 6 июля 1938 года было сказано: «Сегодня в моё отсутствие зашёл в полпредство Эренбург и оставил следующую записку: „Сегодня ко мне явился Раскольников… Он заявил, что остался как был коммунистом и совгражданином. Ехал в Москву, а по дороге, в Чехословакии, узнал о своём смещении без указания `товарищ`. Что он писал товарищам Сталину и Потёмкину, что он не хочет никак выступать против СССР, что боится, не был ли (или не будет ли) лишён советского гражданства, что думает жить литературной работой, а имеет печать дезертира“».
Любопытно, что в тот же день, 6 июля, в НКВД поступило совершенно аналогичное сообщение из Парижа, тоже со слов Эренбурга, но сказанных им на вокзале перед отъездом в Испанию.
Но эти телеграммы не оказали Раскольникову ни малейшей пользы. В 1938 году он был исключён из ВКП(б) и 17 июля того же года был объявлен врагом народа, а также лишён гражданства СССР и всех правительственных наград.
В августе 1938 года, избегая иезуитских призывов НКВД срочно явиться в Москву для получения нового назначения, в Париж приезжает Фёдор Фёдорович Раскольников, который в двадцатые годы редактировал журнал «Красная новь», где он опубликовал первые «советские» статьи Ильи Эренбурга. После того, как советский посол во франции Яков Суриц, к которому в отчаянье обратился Раскольников, тут же приказывает ему немедленно возвращаться в СССР (мол, ничего тебе не будет, так что не бойся), Фёдор приходит к Эренбургу.
Сегодня неизвестно, что именно сказал Эренбург Раскольникову (да и кто мог это знать, кроме самого Эренбурга?). Но мог ли Илья Григорьевич посоветовать Фёдору не возвращаться в Москву? Ведь произнести такие слова, это значило — подвергнуть себя страшному риску, самостоятельно положить свою голову под топор. Не исключено, что он повторил Фёдору те же самые слова, которые сказал ему накануне Яков Суриц, но в таком случае, почему он сохранил свою беседу с Раскольниковым в тайне — тоже неясно…
Так или иначе, Раскольников решил остаться во франции и через парижское агентство новостей обратился к Сталину с открытым письмом: «Ваша безумная вакханалия не может продолжаться долго. <…> Рано или поздно советский народ посадит Вас на скамью подсудимых как предателя социализма и революции, главного вредителя, подлинного „врага народа“, организатора голода и судебных подлогов».
Но до опубликования этого страшного письма пройдёт ещё несколько тревожных и томительных недель, а то и месяцев…
В Париже Фёдор Фёдорович волей-неволей сошёлся с соотечественниками и сам не заметил, как оказался среди тех самых «белогадов», уничтожение которых считал главной заслугой своей жизни. Очень оказались приятные и душевные люди, а с некоторыми даже было занятно вспомнить былые сражения, узнать, как это выглядело с другой стороны. По негласному уговору они не касались только одной колкой темы: проклятых расстрелов, которых достаточно было на совести и у одной, и у другой стороны. Мёртвых уже не поднять, вспоминать — стыдно, а от ответа всё равно никуда не скроешься.
На удивление, эмигранты — и «беляки», и «революционеры» — или во Франции одной общиной, вместе тянули нелёгкую долю изгнанников и только иногда едко иронизировали друг над другом. Раскольникову они помогали, чем могли, и даже сочувствовали, называли его жертвой сталинского произвола. С эсэром Ильёй Исидоровичем Фондаминским-Бунаковым, редактором журнала «Современные записки», у Фёдора Фёдоровича установились особенно доверительные отношения. В 1918 году, после того, как большевики разогнали Учредительное собрание, Фондаминский-Бунаков скрывался на Волге, в Костромской губернии. Однажды судьба свела их на пароходе, куда Раскольников явился с обыском. Фёдор знал бывшего комиссара Временного правительства в лицо, но сделал вид, что не заметил, и отвернулся. За это Фондаминский был до сих пор благодарен Раскольникову и искренне предлагал ему помощь, хоть сам жил отнюдь не в роскоши.
«…Мне помощь не требуется, — ответил Раскольников. — А вот жене и дочери помогите, если понадобится. Меня могут убить, и тогда они останутся совсем одни…
— Вы ИХ опасаетесь? — поинтересовался Фондаминский, не упоминая вслух чекистскую зарубежную агентуру: так было принято среди эмигрантов.
— Я не опасаюсь, я знаю, — ответил Фёдор Фёдорович. — Меня в живых не оставят! Но кое-что сделать я ещё успею, и как следует вмажу этому усатому мерзавцу!.. За себя, за Лару Рейснер, за её семью, за всех, кого его проклятый режим лишил жизни, чести или доброго имени.
— Благородно, Фёдор Фёдорович, — похвалил его Фондаминский, без особого, впрочем, восторга. — Поздновато, правда… Но „спасён будет и пришедший в последний час“!..»
Раскольников продолжал испытывать колебания в вопросе о своём возвращении в Советский Союз и даже направил 18 декабря 1938 года Сталину униженное и льстивое письмо, в котором, в частности, говорилось: «Дорогой Иосиф Виссарионович! После смерти товарища Ленина мне стало ясно, что единственным человеком, способным продолжить его дело, являетесь Вы. Я сразу и безошибочно пошёл за Вами, искренне веря в Ваши качества политического вождя и не на страх, а на совесть разделяя и поддерживая Вашу партийную линию».
В начале 1939 года неожиданно умер сынишка Фёдора, заразившийся где-то энцефалитом. Много дней после похорон сына они не могли опомниться, не в силах были заставить себя заняться делами, всё валилось из рук. Теперь они не расставались ни на минуту. Фёдор не мог оставить Музу одну в квартире, здесь всё было полно памятью о сыне: игрушки Феденьки, его посуда, рубашонки — всё было ещё на виду. С утра уходили из дому, долгими часами бродили по Парижу и без конца говорили, говорили о сыне…
Когда немного отошли от горя, вдруг обнаружили, что они не в одиночестве разгуливают по городу. С первых шагов от дома за ними увязывалась безмолвная личность неопределённого возраста, незапоминающейся внешности. Шла за ними в некотором отдалении, иногда — по другому тротуару. Если они заходили в лавку, и она заходила, становилась рядом у прилавка, наблюдала, что они покупают. Они заходили в кафе, садились за столик, и она занимала столик неподалёку. Причём личность особенно и не таилась, это было самое странное. Назойливой не была, на пятки не наступала, но и не очень заботилась о том, чтобы остаться незамеченной.
Открытие было неприятное. Итак, их засветили. Прогулки по городу пришлось прекратить, тем более поздние: мало ли что было на уме у этого «хвоста»? Хуже всего было то, что сексоты теперь знали, где они живут, и могли наблюдать за ними круглосуточно. В первый же день, когда заметили за собой слежку, обратили внимание на то, что «хвост», проводив их до дому, не исчез. Выглянув из окна, увидели его на улице, на противоположном тротуаре, он стоял, прислонясь спиной к фонарному столбу, задрав вверх голову, смотрел на их окна. Несколько раз среди ночи выглядывал Раскольников из окна — агент стоял на своём месте. Он испарился только под утро. А утром на его месте стоял другой тип, похожий на него, но всё-таки другой.
Это продолжалось и в последующие дни. Конечно, следовало убираться с улицы Ламбларди, и как можно скорее. И проделать это так, чтобы не перетащить за собой слежку на новое место.
Несколько дней Раскольников изучал повадки наблюдателей. Уходил из дому теперь один, Муза оставалась дома. Оставалась, однако, не у себя в квартире, коротала время в радушном многочисленном французском семействе, жившем этажом выше, исполняла роль добровольной сиделки при больной хозяйке квартиры, занимала её разговорами, совершенствуясь во французском языке. Уходил из дому Раскольников с револьвером, клал в боковой карман пальто, готовый стрелять в случае, если агенты решились бы напасть.
В действиях сыщиков было много нелогичного. Непонятно было, почему они, наблюдая, не таились. Или почти не таились. Иногда Раскольников пользовался старым приемом подпольщиков: слыша за спиной аккуратно поспешавшие шаги «хвоста», резко оборачивался и шёл прямо на него. Тот исчезал. Но через десяток минут на его месте оказывался другой наблюдатель. Зачем? Если в их планы не входило скрывать слежку, могли бы и пренебречь этой фикцией маскировки. Ещё был случай. Приметил одного немолодого толстяка с голубыми глазами, с круглой рязанской физиономией, на какой-то людной улице так же резко обернулся к нему, нос к носу, быстро спросил по-русски: