— Вы русский?
— Да, — ответил тот, оцепенев от неожиданности.
— Сколько вам платят за хождение за мной?
— Извините, — пробормотал тот и поспешил затеряться в толпе.
Больше он не появлялся, его заменила фигура явно неславянского происхождения. Опять-таки, зачем эта замена, если они не стремились скрывать слежку?
Наблюдателей было три-четыре человека, сменявших друг друга каждые шесть-восемь часов. Дежурили они и днём и ночью. Но скоро Раскольников заметил, что дежурили они не всю ночь напролёт. Если в окнах Раскольниковых рано гас свет, редко агенты задерживались дольше часа-двух ночи, затем исчезали, с тем чтобы к шести-семи часам утра снова быть на посту. Возможно, что они были обязаны дежурить под окнами всю ночь, но до часа ночи их проверяли, поэтому они не покидали поста раньше этого времени, а после часа ночи они уже просто не выдерживали усталости, бросали пост; хотя, может быть, уходили куда-нибудь неподалёку, чтобы рано утром вернуться на место. Во всяком случае, именно этот отрезок ночного времени, от часа до шести, был наиболее удобным, чтобы улизнуть из дому незаметно. Несколько раз Раскольников проверил это, уходил из дому после часа ночи, и ни разу не заметил за собой слежки.
Когда нужно было, он легко отрывался от наблюдателя, помогали присмотренные ранее лавки с разными выходами, удобные проходные дворы. Возвращался домой — наблюдатель поджидал его возле дома.
Едва ли эти сыщики были специально присланными из Москвы агентами, они не производили впечатления профессионалов своего дела. Хотя, конечно, от любого из них можно было ожидать выстрела в спину или удара кинжалом. При том что все они были людьми крепкого сложения, пожилые отличались военной выправкой, явно бывшие офицеры, самый молодой из них, коротышка лет тридцати с продавленным носом, смахивал на оставившего ринг боксёра. И всё же чувствовалось: в сыске они люди случайные. Скорее всего, их нанимали уже здесь, во франции, вербовали из среды белой эмиграции.
Вербовать было из кого. До сих пор в среде белой эмиграции, судя по эмигрантской печати, велись бурные дебаты между так называемыми «пораженцами», с одной стороны, и «патриотами» или «оборонцами» — с другой, к последним ещё примыкали «возвращенцы». Особенно бурными эти споры были до московских процессов, на фоне которых все прочие темы заметно поблекли. Но вовсе не прекратились. Лишь резче определилась граница, отличавшая сторонников одного направления от другого…
В один из дней Фёдор Раскольников сошёлся с одним человеком, вполне своим, русским по происхождению и французом по паспорту, старым большевиком, товарищем по партии в октябрьские дни, Виктором Сержем (Кибальчичем). В 1928-м году он, как троцкист, был в Москве арестован и несколько лет провёл в сталинских лагерях и ссылке. Во франции тем временем в левых кругах велась кампания за его возвращение на родину во францию, и весной 1936-го года эта борьба дала результат — Сержу разрешили выехать из СССР. Несмотря на перенесённые испытания, он и до сих пор оставался большевиком. И, как и Раскольников, он считал Сталина злым духом контрреволюции, уничтожившим лучшие завоевания русской революции.
Виктор Серж предложил Раскольникову устроить ему встречу с кем-нибудь из редакторов «Последних новостей», где его, Сержа, неоднократно уже печатали, несмотря на его большевизм. Раскольников подумал и согласился. Договорились они встретиться в кафе на пляс Перер через пару дней в полдень.
«Раскольников чуть было не опоздал на это свидание, — писал в своём „Отступнике“ Владимир Савченко, — долго не мог отделаться от „хвоста“, нельзя же было тащить его за собой на пляс Перер. И когда входил в кафе, не был вполне уверен, что тот не явится следом за ним и не испортит его разговор. Пришёл всего за минуту до появления Сержа с журналистом. Только занял столик в углу, усевшись лицом ко входу, как появились Серж и его спутник, оба высокие, белокурые, моложавые.
Поздоровались, сели. Заказали кофе с коньяком. Разговор не сразу завязался, Раскольников всё поглядывал на вход, люди входили, выходили, боялся пропустить своего провожатого. Его беспокойство понимали собеседники, не торопили его, говорили о неважном. Но постепенно разговорились.
Раскольников сказал, что он задумал серию статей и очерков, в которых намерен показать, в чём, по его мнению, состоит преступление Сталина перед революцией и народом, перед партией, в чём смысл недавних процессов над большевиками.
— Прошу меня понять, — горячо говорил он, — я прежде всего коммунист и в коммунизм продолжаю верить. Сталин расстреливает старых большевиков за их преданность делу партии. Изменник — он, а не его жертвы. Это важно понять всем, кто следит за событиями в нашей стране. Не в большевизме надо искать корни того, что у нас происходит, а в политике тех, кто обманом захватил власть в партии и совершил контрреволюционный переворот, хотя и под большевистской вывеской…
И начнёт он, продолжал Раскольников, со статьи о своём деле, на примере собственной судьбы, истории своей отставки, покажет, откуда в сталинской России берутся „невозвращенцы“, „вредители“, „враги народа“. Может быть, так и назовёт статью: „Почему я стал невозвращенцем“.
— Это мы сможем, думаю, напечатать, — сказал журналист. — Как документальное свидетельство человека, пострадавшего от сталинской диктатуры. Подобно тому, как печатали разоблачительные материалы господина Кибальчича. Но что будет в других ваших статьях? Боюсь, читателей „Последних новостей“ не слишком заинтересуют счёты между правоверными большевиками и изменниками партии, какими вы считаете Сталина и его клику. Наши читатели не принимают большевизм, как таковой, не различают оттенков в нём. И не захотят разбираться в них. Другое дело, если бы вы, не отмахиваясь от анализа истоков большевизма, покопались в них, пусть и с позиций правоверного большевика, но дали бы уникальные факты, только вам известные, из истории революции, Октября, гражданской войны. О Ленине, Троцком, Бухарине, других вождях, которых лично знали. Это было бы то, что нужно. Думаю, если вы теперь вернётесь к пережитому вами, с учётом того, во что обратилась Россия сегодня, вы иначе обо всём напишете, чем писали, скажем, в „Кронштадте и Питере“, как полагаете? Нужна объективная история революции…
— Не подгоняйте меня, — перебивая журналиста, говорил Раскольников. — Не думайте, что так легко отказаться от взглядов и представлений, которые разделял десятки лет. Я признаю, многое нужно переосмыслить. И, поверьте, я это пытаюсь делать. Например… Вот вы заговорили о Ленине. Ленин и для меня загадка. Я бы хотел выяснить для себя его роль, по крайней мере, в некоторых обстоятельствах. Июль 1917-го года. Брестский мир. Партийное строительство. Ведь именно он заложил те организационные структуры партии, которые с успехом использовал Сталин для своей диктатуры… Но о Ленине я пока не берусь судить. Может быть, позже. Теперь, полагаю, важнее сосредоточить внимание на диктатуре Сталина. Это важно для всех — белых, красных, розовых, большевиков, меньшевиков. Освободив страну от сталинского деспотизма, можно было бы и попытаться исправить ошибки большевизма, Октября. Повторю: не в большевизме опасность — в диктатуре Сталина. Опасность теперь уже глобальная…»
В это же время в парижском театре «Сен-Мартэн» была поставлена пьеса Раскольникова «Робеспьер». В молодом генерале Бонапарте, штурмующем ратушу, где укрылись якобинцы, пришедшие на премьеру находящиеся в Париже русские эмигранты узнали Сталина. «Польстили вы советскому диктатору, — сказал Раскольникову Илья Фондаминский. — Ну какой он Наполеон? Скорее, помесь фуше с Талейраном… Ленин — это, конечно, Робеспьер, тут я согласен. Только гильотины у вас не было — расстрельными нарядами обходились или верёвкой».
Премьера в парижском театре «Сен-Мартэн», как и связи Фёдора Раскольникова с «белоэмигрантами», привели Сталина в крайнее раздражение. В Париже полпреда «невозвращенца» начали активно «пасти» агенты советской разведки. Однако Раскольников, воспитанный большевистским подпольем, нутром почувствовал ведущуюся за ним слежку и уехал с семьёй в Ниццу. Но и там его не оставили «без присмотра».
В июле 1939 года Раскольников узнал, что Верховный Суд СССР объявил его вне закона за «переход в лагерь врагов народа» и таким образом Фёдор был заочно объявлен «врагом народа» — проект этого приговора утвердили Иосиф Сталин и Вячеслав Молотов. Приговор этот гласил:
«Именем Союза Советских Социалистических Республик
Верховный Суд Союза ССР в составе: Председательствующего — председателя Верховного Суда Союза ССР тов. Голякова И. Т. и членов Верховного Суда Союза ССР тов. тов. Солодилова А. П. и Никитченко И. Т., рассмотрев в своем заседании от 17 июля 1939 года дело по обвинению Раскольникова Фёдора Фёдоровича, бывшего полпреда СССР в Болгарии, в невозвращении в СССР, установил:
Раскольников Фёдор Фёдорович, бывший полпред СССР в Болгарии, самовольно оставил место своей службы и отказался вернуться в пределы СССР, т. е. совершил преступление, предусмотренное Законом от 21 ноября 1929 года „Об объявлении вне закона должностных лиц — граждан Союза ССР за границей, перебежавших в лагерь врагов рабочего класса и крестьянства, и отказавшихся вернуться в Союз ССР“.
На основании ст. ст. 319 и 320 УПК РСФСР и Закона От 21 ноября 1929 года Верховный Суд Союза ССР — приговорил:
Объявить Раскольникова Фёдора Фёдоровича — ВНЕ ЗАКОНА.
п. п. Председательствующий Голяков.
Члены: А. Солодилов, Никитченко».
А 26 июля 1939 года Раскольников в качестве реакции на действия Москвы против него опубликовал в парижской русской эмигрантской газете «Последние Новости» протестное письмо: «Как меня сделали „врагом народа“». В нём он открыто, с явным вызовом, писал:
«17 июля <1939 года> Верховный Суд СССР заочно приговорил меня к высшей мере наказания — объявил вне закона. Мне неизвестно, на каких фактах базируется приговор суда, якобы установившего, что я „дезертировал со своего поста, перешёл в лагерь врагов народа и отказался вернуться в СССР“.