Меня никто не допрашивал и никто не требовал у меня объяснений. Заявляю во всеобщее сведение, что приговор по моему делу вынесен на основании фальшивого обвинения.
Я не признаю себя виновным ни по одному из пунктов обвинения. Меня обвиняют в дезертирстве с поста. Этому противоречит хронология фактов.
Ещё в конце 1936 года, когда я был Полномочным Представителем СССР в Болгарии, Народный Комиссариат Иностранных Дел предложил мне должность Полномочного Представителя в Мексике, с которой у нас даже не было дипломатических отношений. Ввиду явно несерьёзного характера этого предложения оно было мною отклонено.
После этого, в первой половине 1937 года мне последовательно были предложены Чехословакия и Греция. Удовлетворённый своим пребыванием в Болгарии, я от этих предложений отказался.
Тогда 13 июля 1937 года я получил телеграмму от Народного Комиссара, который, по требованию правительства, приглашал меня немедленно выехать в Москву для переговоров о новом, более ответственном назначении. Это мотивировалось тем, что занимаемый мною пост в Болгарии для меня недостаточен. Мне предлагалось немедленно сообщить дату отъезда и не откладывать его.
Ввиду того что первый и второй секретари уже уехали в Москву, я запросил: кому сдать дела? Мне было приказано ожидать возвращения второго секретаря при приезде заместителя из другого Полномочного Представительства.
Вновь назначенный первый секретарь Прасолов приехал в Софию лишь в январе 1938 года. С этих пор возобновились настойчивые требования моего немедленного приезда в Москву: Народный Комиссар писал о моём предполагаемом назначении в Турцию. Я просил разрешения совместить служебную командировку в Москву с очередным отпуском и получил разрешение, под условием проведения отпуска в СССР.
1 апреля 1938 года я выехал из Софии в Москву, о чём в тот же день по телеграфу уведомил Народный Комиссариат Иностранных Дел. Я покидал Софию в полной уверенности, что вернусь туда вручить отзывные грамоты и сделать прощальные визиты. Я не дезертировал с поста, а выехал совершенно открыто не только с официального разрешения, но по прямому вызову начальства. Вся советская колония в Болгарии провожала меня на вокзале.
Таким образом, предъявленное мне обвинение в дезертирстве, как противоречащее фактам, совершенно отпадает.
Через четыре дня, 5 апреля 1938 года, когда я ещё не успел доехать до советской границы, в Москве потеряли терпение и во время моего пребывания в пути скандально уволили меня с поста Полномочного Представителя СССР в Болгарии, о чём я, к своему удивлению, узнал из иностранных газет. При этом не был соблюдён минимум приличий: меня даже не назвали товарищем.
Я — человек политически грамотный и понимаю, что это значит, когда кого-либо снимают в пожарном порядке и сообщают об этом по радио на весь мир. После этого мне стало ясно, что по переезде границы я буду немедленно арестован. Мне стало ясно, что я, как многие старые большевики, оказался без вины виноватым, а все предложения ответственных постов от Мексики до Анкары были западнёй, средством заманить меня в Москву.
Такими бесчестными способами, недостойными государства, заманили многих дипломатов. Л. М. Карахану предлагали должность посла в Вашингтоне, а когда он приехал в Москву, то его арестовали и расстреляли. В. А. Антонов-Овсеенко был вызван из Испании под предлогом его назначения народным комиссаром юстиции РСФСР: для придания этому назначению большей убедительности постановление о нём было распубликовано в „Известиях“ и „Правде“. Едва ли кто-либо из читателей газет подозревал, что эти строки напечатаны специально для одного Антонова-Овсеенко. Поездка в Москву после постановления 5 апреля 1938 года, уволившего меня со службы как преступника, виновность которого доказана и не вызывает сомнений, была бы чистым безумием, равносильным самоубийству.
Над порталом собора Парижской Богоматери, среди других скульптурных изображений, возвышается статуя святого Дениса, который смиренно несёт в руках собственную голову. Но я предпочитаю жить на хлебе и воде на свободе, чем безвинно томиться и погибнуть в тюрьме, не имея возможности оправдаться в возводимых чудовищных обвинениях.
10 сентября 1938 года я посетил в Женеве М. М. Литвинова, чтобы узнать причины увольнения и выяснить моё положение. По вызову посла СССР во франции Я. 3. Сурица 12 октября 1938 года я явился в Полномочное Представительство СССР на рю де Гренель. По поручению советского правительства Я. 3. Суриц официально заявил мне, что, кроме самовольного пребывания за границей, никаких политических претензий ко мне нет. Он предложил мне ехать в Москву, гарантируя, что по приезде мне ничего не угрожает. От имени советского правительства он подчеркнул, что во всё время моего самовольного пребывания за границей я не совершил никаких не только антисоветских, но и антипартийных поступков.
Это было справедливо: несмотря на неслыханно возмутительное увольнение с поста, я, подавив оскорбленное самолюбие и чувство незаслуженной обиды, проявлял хладнокровную выдержку и сохранял лояльность, предоставляя инициативу Москве. Таким образом, предъявленное мне обвинение в „переходе в лагерь врагов народа“, как противоречащее фактам, совершенно отпадает.
12 октября 1938 года мне ещё не инкриминировалось ни „дезертирство“, ни „переход в лагерь врагов народа“, а только „самовольное пребывание за границей“, хотя уже одно это по советским законам карается смертью.
В письме Сталину от 18 октября 1938 года я заявил, что не признаю себя виновным в этом, единственном тогда обвинении. Я фактами доказал ему, что моё временное пребывание за границей является не самовольным, а вынужденным. „Я никогда не отказывался и не отказываюсь вернуться в СССР“, — писал я Сталину.
Таким образом, предъявленное мне обвинение в отказе вернуться в СССР, как противоречащее фактам, совершенно отпадает.
С тех пор никаких новых требований о возвращении мне предъявлено не было. Моё обращение в Парижское Полномочное Представительство с просьбой о продлении паспорта осталось без ответа.
Сейчас я узнал из газет о состоявшейся 17 июля комедии заочного суда.
Принудив уехать из Софии, меня объявили „дезертиром“. По произволу уволив со службы, объявили, что я отказался вернуться в СССР, игнорируя моё документальное заявление Сталину, что я никогда не отказывался и не отказываюсь вернуться в СССР. Мою лояльность объявили „переходом в лагерь врагов народа“. В ответ на просьбу о продлении паспорта меня объявили вне закона.
Это постановление бросает яркий свет на методы сталинской юстиции, на инсценировку пресловутых процессов, наглядно показывая, как фабрикуются бесчисленные „враги народа“ и какие основания достаточны Верховному суду, чтобы приговорить к высшей мере наказания.
Объявления меня вне закона продиктовано слепой яростью на человека, который отказался безропотно сложить голову на плахе и осмелился защищать свою жизнь, свободу и честь.
Я протестую против такого издевательства над правосудием и требую гласного пересмотра дела с предоставлением мне возможности защищаться.
Ф. Раскольников.
22 июля 1939 года».
В газетах за 25 августа 1939 года Раскольников прочитал сообщение о советско-германском соглашении, которое погрузило Фёдора в глубокую депрессию. С нервной усмешкой сказал он жене, что теперь или Сталин с Гитлером разделят мир, или один паук сожрёт другого.
А вечером того же дня с ним случился приступ сумасшествия, о котором потом сообщалось во многих французских и эмигрантских газетах. Так Борис Суварин писал в газете «Ье Figaro»: «Вчера из Канн поступило сообщение, что Раскольников, бывший со своей супругой в Грассе, пытался покончить жизнь самоубийством, готовясь прыгнуть из окна гостиницы. Его удалось успокоить и отправить в психиатрическую клинику в Ницце. Очевидно, что автор „Робеспьера“ уже давно в состоянии морального кризиса и загнанный агентами ГПУ, потерял голову вследствие предательства, совершённого Сталиным по отношению к западным демократиям в пользу гитлеро-фашизма».
Ещё через день газета «Последние новости» № 6726 от 27 августа 1939 года поместила на своих страницах информацию о том же событии под названием «Раскольников сошёл с ума», в которой было написано:
«Ницца, 26 августа.
Три дня назад в один из отелей в Грассе приехала супружеская чета. Они оказались: Фёдором Раскольниковым, родившимся 23 января 1892 года в Петербурге, и Марией Раскольниковой, родившейся также в Петербурге 7 января 1911 года.
Первый день пребывания супругов Раскольниковых в отеле прошел спокойно. На следующий день, пообедав внизу в ресторане, они поднялись к себе в номер. Приблизительно через час из номера послышались отчаянные крики:
— На помощь!
Служащие отеля поспешили на крики. Им представилась такая картина: жена Раскольникова делала отчаянные усилия, чтобы удержать мужа, который занёс одну ногу за окно и старался выброситься вниз.
Бывший полпред внезапно потерял рассудок. Его увезли тотчас в клинику в Ниццу, где он будет подвергнут наблюдению специалистов».
Так в последние дни августа 1939 года Фёдор Фёдорович оказался в одном из частных госпиталей Ниццы. С одной стороны, ему действительно было необходимо обследоваться и немного подлечиться, так как у него последнее время начали болеть лёгкие и вконец растрепались нервы, но с другой стороны — он стремился понадёжнее «залечь на дно», он ведь чувствовал, как вокруг него всё плотнее сужалось кольцо охотящейся на него сталинской агентуры. Вот он и запрятался в лечебнице, оставив около себя только врачей да постоянно находившуюся при нём жену Музу, которая покидала его только поздно ночью, убедившись, что он уже уснул. И тут вдруг — эта открытая информация о его помещении в психбольницу, распространённая Сувариным через «Le Figaro» и другие газеты по всей стране и сделавшаяся вдруг известной рыщущим по его следу агентам ГПУ-НКВД… Скорее всего, Муза Васильевна увидела своего мужа на больничном подоконнике не потому, что он хотел выброситься из палаты и убиться, а потому, что он увидел входивших в больницу двух подозрительных мужчин, которые показались ему сталинскими агентами. Возможно, он в них и вправду узнал знакомых энкавэдэшников, шедших по его следу, и из-за этого он хотел выбраться через окно из своей палаты и перебраться по карнизу в соседнюю, но вошедшая в этот момент Муза, увидев его на подоконнике, подняла крик, на её голос вбежали санитары и втащили Раскольникова обратно в палату. Понятно, что объяснять мотивы своих действий Фёдор санитарам не стал, но этот шум и возня вокруг него, похоже, вспугнули и остановили направлявшихся к нему в палату убийц, что отсрочило вынесение сталинского приговора ему на несколько дней, благодаря тому, что его перевели в психиатрическую лечебницу Святого Луки в Ницце. Он-то надеялся, что спрячется там от начавшихся за ним преследований агентуры Берии и отсидится от возможного покушения, хотя бы ненадолго отсрочив крадущуюся за ним по пятам смерть. Но в Ницце, спустя некоторое время, она с ним всё-таки встретится, выбросив его из окна той, на время укрывшей его, психбольницы…