Если служащий медлил, через пару дней ему звонили или наносили визит мытари. На сопротивление решились редкие фрондеры: Кларк Гейбл, Уильям Де Милль, Мелвин Дуглас, Гручо Маркс, Фредерик Марч, Кэтрин Хепберн, Джин Харлоу. Кегни пригрозил отдать дневную зарплату Синклеру. Но, пошумев, почти все смирились.
Сразу за воротами Columbia по распоряжению Кона водрузили двенадцатиметровый термометр, показывавший не температуру, а выполнение плана по сбору пожертвований. «Градус» вымогательства почти достиг ста процентов, когда коса нашла на камень: заупрямились сценаристы.
Кон вызвал меня:
– Что я слышу: ты не хочешь жертвовать?
– Нет, я против Мерриама, я за Синклера.
– Не выйдет. Мы должны дать сто процентов.
– Ну так ‹…› выставь сто процентов на своем термометре.
– Нет, нет. Все должно быть по-честному. Мы не можем мухлевать. ‹…›
Он начал манипулировать:
– Да, ладно тебе, вот Джон [Лоусон] согласился заплатить, если ты заплатишь.
– Ты наверняка то же самое сказал ему обо мне.
Он засмеялся. Гарри был реальным гангстером и, если его подловить, злобно скалился. ‹…› Я получал 750 в неделю, так что должен был внести 150. Кон сказал:
– Дай сотню.
– Ни копейки. ‹…›
– Ты, что, анархист?
– Не совсем.
– Социалист? ‹…›
Наконец он попросил:
– Дай полтинник, этого достаточно.
– Не хочу.
Вызвав меня еще раза три-четыре, он совсем разнервничался:
– Дай пять долларов – символически!
– Нет. Я не отдам тебе символ. ‹…›
Он сказал:
– Ладно, я не могу тебя уволить. ‹…› Но знаешь, что я сделаю? Если ты ничего не дашь, я больше не поручу тебе никакой работы.
– Но ты же в любом случае мне заплатишь.
– Заплачу, но ты будешь приходить к девяти утра и сидеть до пяти – это твое наказание. – Джон Уэксли.
Гильдия сценаристов приняла резолюцию протеста. Журналист Фрэнк Скалли создал Лигу писателей за Синклера, но среди ее участников (Дороти Паркер, Морри Рискинд, Льюис Браун, Джим Талли) знаменит был лишь сценарист Джин Фоулер («Сколько стоит Голливуд», 1932; «Двадцатый век», 1934).
(Звездный час Скалли настанет в 1948-м: он уличит правительство в том, что оно засекретило гибель «зеленых человечков» при аварии летающей тарелки в Нью-Мексико.)
Через океан Синклера поддержал Бернард Шоу, оговорившись: «Мои политические взгляды гораздо радикальнее».
Естественно, что Синклер первым делом обратился за поддержкой к Чаплину, а тот, естественно, отказал: «Отождествлять себя с каким-либо движением в политике – большая ошибка. Как и прежде, мой принцип – неприсоединение». Между тем Чаплин – сам себе магнат – уже завоевал и финансовую, и творческую независимость. Потом, правда, передумав, он произнес на митинге в пользу EPIC 27 июня 1934-го единственную в своей жизни политическую речь.
Он был моим другом, я испытал его, и он не подвел. – Синклер.
Синклер оказался в тотальной информационной блокаде. Ни одна из семисот ежедневных газет штата даже не информировала о его кампании. Да что там газеты – из-за Синклера задержалась на несколько месяцев премьера фильма Кинга Видора «Хлеб наш насущный». Впрочем, и снят он был вопреки воле Голливуда.
Видор, «стопроцентный американец», скорее, джефферсоновского типа, дал героям «Хлеба» стопроцентно американские имена – Джон и Мэри. Так звали героев его шедевра «Толпа» (1928), гениального предсказания кризиса, казавшегося неуместно алармистским в эпоху финансового бума. Их стопроцентно американская мечта разбивалась вдребезги. Удел Джона, как и любого «маленького человека», был предопределен: механический труд, безработица, семейная трагедия. Прокат достаточно прибыльной «Толпы» MGM ограничила и даже в 1950-х отказывалась предоставить копии киноклубам.
«Хлеб», вдохновленный статьей в Readers Digest о кооперативе безработных, студии отказались финансировать: Видор снял его на свои, заложив дом. Новые Джон и Мэри, унаследовав заброшенную ферму, вместе с такими же жертвами кризиса налаживали успешное производство. Вопреки проискам приблудной вамп – поклонницы джаза – и засухе кооператив выживал. Джон, сбежавший было с искусительницей, приметив поток воды с гор, возвращался к товарищам. Охваченные энтузиазмом кооператоры за ночь строили оросительный канал.
Триумф освобожденного труда почти повторял финал фильма Юлия Райзмана «Земля жаждет» (1930). С другой стороны, «Хлеб» стал вторым – после «Архангела Гавриила» – фильмом, восторженно встреченным нацистами. Они увидели в Джоне образцового фюрера, подчиняющего бестолковый люд воле, основанной на четком знании, чтó есть народное благо.
Коммунистический New Theatre тоже написал о «Хлебе»: «Движение в безусловно фашистском направлении».
Впрочем, это не директивное мнение партии: такого, скорее всего, не существовало. Питер Эллис высказался в New Masses от 16 октября 1934-го мягче: фильм не назовешь безусловно реакционным; творчество Видора демократично и прогрессивно, просто режиссер помимо своей воли поддался демагогии «нового курса».
Прокатчики просто положили на полку гимн кооперативу, способный склонить зрителей-избирателей на сторону Синклера. Режиссер в отчаянии писал Стиву Эрли, пресс-секретарю ФДР: как так можно, ведь фильм агитирует за «новый курс». Эрли ответил: ФДР фильм видел и одобрил. Вывести его в прокат согласилась лишь United Artists.
В отличие от Видора, Синклер не заслужил в партийных глазах снисхождения. На современный взгляд – бесстрастно и беспомощно обращенный в эпоху страстной политики, – красная пресса писала сущую дичь.
Если его выберут ‹…› миллион с четвертью безработных калифорнийцев отправят на принудительные работы за мизерное вспомоществование. ‹…› Синклер не даст им умереть с голода, он знает, что тогда они, вероятно, восстанут. ‹…› Его голос так выразительно не звучал в национальной вспышке протеста против террора. Синклер ‹…› предлагает излечить от бедности, не затрагивая ее первопричину – капитализм. ‹…› Базовая идеология Синклера сводится к фашистской перспективе спасения умирающей капиталистической системы силовым путем. Синклер хочет отменить бедность. Он также хочет спасти капитализм. Он не может сделать и то и другое. Вскоре его поглотит вторая часть программы – спасение капитализма; а капитализм невозможно спасти – даже на время – кроме как с помощью фашистской силы. Синклер заявил, что, став губернатором, не допустит всеобщей забастовки. Он трактовал это так, что трудящиеся будут столь довольны новыми условиями, что сами не захотят бастовать. Но, предположим, они забастуют. Лишь один вывод можно извлечь из автоматической реакции Синклера на слово «восстание» – «потребуются солдаты и пулеметы». Синклер обещал калифорнийским безработным хлеб; не пройдет и года, как мы сможем увидеть зрелище, привычное в Европе, – социалистов или бывших социалистов, потчующих трудящихся пулями. – New Masses, 11 сентября 1934 года.
Корень зла был не в Синклере, а в том, что его программа выражала идеальную суть «нового курса», доводила реформы ФДР до возможного (впрочем, невозможного) в реальности предела. ФДР, уже восстановивший против себя большинство политического класса, делегировал Синклеру право огласить свои сокровенные планы.
Казалось бы, компартия должна поддержать «новый курс», но:
Более, чем когда-либо, ясно, что «новый курс», воспеваемый соцпартией как шаг к социализму, а бюрократией АФТ как «искреннее партнерство труда и капитала» – орудие быстрейшей фашизации правящей США буржуазии и подготовки к империалистической войне. – Макс Биттерман, август 1934 года.
Некоторые товарищи считали, что предостерегать поздно.
Я говорю вам: фашизм уже здесь. Мы в Калифорнии это знаем. Да, штурмовики не маршируют по нашим улицам, на публике не увидишь вздернутых в фашистском приветствии рук. Но фашизм уже здесь. – Лью Левинсон, New Masses, сентябрь 1934 года.
Синклер и каратели Мерриама фашистским миром мазаны. Но главный фашист – ФДР: именно потому, что его реформы носят объективно социалистический характер.
В США эта сектантская логика – не доморощенная, но выработанная Коминтерном – не привела к трагедии, в отличие от Европы. Европейскую трагедию эксплуатирует пошлый миф, гласящий, что в триумфе Гитлера повинны коммунисты, злонамеренно отказывавшиеся объединиться с социал-демократами и блокировавшиеся против своих органических союзников с нацистами. Проще говоря, коммунисты сошли с ума.
Сторонники мифа забывают о сущем пустяке: для объединения нужна обоюдная воля. У компартии была своя логика, не восстановив которую, «красное десятилетие» не понять. Немецкие коммунисты с нацистами, конечно, не блокировались, хотя однажды назло социал-демократам сделали глупость, приняв участие в инициированном наци референдуме в Пруссии. Другое дело, что Коминтерн полагал: рост фашистских настроений в декорациях мирового кризиса приближает революционную ситуацию. В развитых странах у фашистов нет шансов удержать власть, буде они ее завоюют: пес пожрет пса. Главный враг революционного пролетариата – социал-демократы. Они же – социал-фашисты, гораздо более опасные, чем просто фашисты, поскольку в обмен на предательство интересов трудящихся допущены господствующими классами к власти, но продолжают мистифицировать массы, парализуя их революционную волю.
Коминтерновский анализ исторического момента оказался ошибочным, но отношение к социал-демократам (вернее, к их верхушке) совершенно логично. Социал-демократы догитлеровской эпохи – отнюдь не респектабельные реформаторы. Опыт их мгновенного превращения в ярых шовинистов-милитаристов в 1914-м, опыт гражданских войн давали коммунистам основания для непримиримости. С коричневыми красные сходились в кровавых уличных стычках: открытые враги убивали друг друга в бою. А вот к «розовым» был особый счет.