аручниках в суд, или усаживали в тюремный фургон, или выволакивали, не дав одеться, из ванной, где она пряталась от полицейских, взломавших дверь ее домика.
Запои, драки с полицейскими и судьями, сломанная челюсть студийного парикмахера. Условный – а затем и безусловный приговор. Тяжба с агентом, выставившим ей 75-тысячный иск за срыв контракта: суд она выиграла, но это уже ровным счетом ничего не значит. Ее ловят на улице, когда она выбегает из ночного клуба голая по пояс. Отвечая на вопросы в участке, называет свою профессию: cocksucker[16]. Судье, поинтересовавшемуся, сколько она выпила в ночь очередной эскапады, втолковывает:
Слушайте, я добавляю алкоголь в молоко. Я добавляю алкоголь в кофе и в апельсиновый сок. Мне, что, по-вашему, с голоду помереть? Я пью все, что можно пить. Включая бензедрин.
Вернувшись из очередного побега в Мексику, она обнаруживает, что ее за неуплату выкинули из съемной квартиры. Пьяная Фармер срывает съемки, но теперь она получает работу только на таких студиях и в таких фильмах, где все уже «сорвано» изначально. Мать причитает, что дочь подменили, что Коминтерн спровоцировал у нее нервный срыв, и сдает Фрэнсис в психушку. Электрошок. По слухам, пациенток отдавали – в порядке повышения боевого духа армии – позабавиться морпехам в увольнительной.
Из больницы выйдет уже совсем другая (хотя она еще будет мелькать в телесериалах) женщина: вот теперь Фрэнсис действительно подменили.
Она умрет в 1970-м, немного не дожив до 57 лет.
Свою невероятность Россия лишний раз продемонстрировала, когда Лоузи, ничем еще не прославившегося представителя левого Бродвея, включили в группу прославленных и привилегированных гостей СССР – арт-элиты Коминтерна.
Я проехался с лекциями по Украине – что свидетельствует о моем беспредельном тщеславии, – и каждое мое слово переводили. Мы были в Харькове и Киеве, и много где еще, встречаясь с театральными коллективами. Я ездил в компании с англичанином по имени Герберт Маршалл; с японцем Сэки Сано, который потом стал очень хорошим режиссером, жил и умер в Мексике; и с немецким драматургом Оттвальтом, который, как мне сказали, пропал без вести в России.
Лекционные туры – проявление большевистского «принуждения к культуре». Сколь бы юн и малоизвестен ни был иностранный друг, он знает новости западного искусства, и было бы преступлением против самого духа просвещения отпустить его, не заставив поделиться своим знанием с рабочими, колхозниками и студентами.
Лоузи небрежно роняет: «Еще с нами были Брехт, Йорис Ивенс и Ганс Эйслер».
Это дорогого стоит и звучит почти комично: ведь речь идет о трех гениях, чье творчество определило облик века.
Но и бегло упомянутые спутники Лоузи – не последние «актеры» столетия.
33-летний Эрнст Оттвальт сейчас известен главным образом как соавтор Брехта по сценарию «Куле Вампе» (1932) – фильма о кошмаре безработицы, эталона политического кино. В дебютном романе «Мир и порядок» (1929) он поведал о своем нестандартном пути к коммунизму: юный Оттвальт состоял во фрайкоре – «парамилитарес», ударной и кровавой силе контрреволюции, участвовал в Капповском путче. В берлинском театре великого Эрвина Пискатора, пророка политического действа, шла в ноябре 1930-го его пьеса о катастрофе на шахте «Каждый день вчетвером». За год до гитлеровского переворота Оттвальт опубликовал пророческую книгу «Путь Гитлера к власти: история национал-социализма» (1932). Но самым совершенным его произведением считается роман о веймарской судебной системе «Знают, что творят».
В ноябре 1936-го политэмигранта Оттвальта арестуют вместе с женой: он погибнет в лагере, ее после пятилетнего заключения вышлют в Германию.
«Англичанин по имени Герберт Маршалл», 29-летний ученик Эйзенштейна, прожил в СССР семь лет (1930–1937), работал ассистентом Ильи Трауберга («Голубой экспресс») и Ивенса («Песнь о героях»). На родине он станет крупнейшим специалистом по советской культуре, прежде всего по Эйзенштейну и Маяковскому, директором театра «Олд Вик». В 1942-м, в сотрудничестве с советским посольством, Маршалл сделает фильмы «Наши русские союзники» и «Один день в Советской России». Его полнокровная творческая многоликость – режиссер, драматург, переводчик – не феномен, а естественное качество левых интеллектуалов той эпохи. Теперь такое почти немыслимо.
В Москве Маршалл нашел спутницу всей своей жизни – скульптора Фриду Бриллиант. Польская еврейка, жившая в Австралии, приехала в СССР еще в конце 1920-х, выиграв конкурс на создание бюста Молотова. Молотов от увековечивания улизнул, но Фреда осталась: в Москве ей дышалось вольно.
Самый примечательный спутник Лоузи – тридцатилетний Сэки Сано. В режиссуре он дебютировал в декабре 1926-го постановкой «Освобожденного Дон Кихота» Луначарского силами «пролетарской» токийской труппы «Авангард». А к 1930-му, несмотря на молодость, его признали лидером революционного театра. Движение пролетарского искусства в Японии было одним из мощнейших в мире, несмотря на драконовские репрессии. Режим практиковал ежегодные массовые облавы на левых. Так, за один день 15 марта 1928 года арестовали 1 652 человека, 18 сентября 1931-го – 2 785 человек, а в марте 1932-го – четыреста руководителей Лиги пролетарской культуры. Писателей, режиссеров, философов ставили перед выбором: отречься от своих убеждений или надолго отправиться в тюрьму.
Сано, угодившего в одну из таких облав в мае 1930-го, вытолкнули в эмиграцию. В Москву он в 1931-м переехал из Берлина вместе с Международным бюро революционных театров, где представлял Японию. С января 1934-го Сано – режиссер-стажер в ТИМе.
Я помню ‹…› молчаливого, скромного, аккуратного, хромающего на правую ногу, в огромных роговых очках японца, несколько лет просидевшего на репетициях в ГосТИМе. ‹…› Приехав в Москву ‹…› Сано попал на спектакль МХАТ, увлекся и решил остаться в Москве. Он пришел к Станиславскому и сказал ему, что хочет у него учиться. С сомнением посмотрев на прихрамывающего Сэки, К. С. спросил, какие же роли он хочет играть. Сэки пояснил, что он хочет учиться искусству режиссера. «Тогда идите сначала к Мейерхольду, поучитесь у него, а потом уже приходите ко мне», – сказал ему Станиславский. ‹…› В. Э., разумеется, был в восторге ‹…› к нему пришел учиться японский режиссер (а интерес Мейерхольда к восточному театру всегда был очень велик). – Александр Гладков.
Насмешливый, почти развязный и очень самоуверенный, человек этот был приверженцем конструктивизма и актерского формализма, он никогда не стеснялся и вел себя у Мейерхольда как дома. – Наталья Семпер-Соколова.
Осведомители НКВД доносили высказывания Сано:
В театре Мейерхольда подвизается различная дрянь, театром командует жена Мейерхольда, которая на репетициях подрывает авторитет Мейерхольда. В театр принимаются плохие кадры, а хорошие выживаются. Сэки Сано удивлялся, как могут быть такие порядки в советском театре.
Может показаться, что в Москве одновременно жили два Сано, радикально отличных друг от друга всем, кроме роста и хромоты.
После закрытия ГосТИМа он некоторое время занимался в Студии Станиславского, потом исчез из Москвы. Говорили о его исчезновении разное: лучшей, но не самой вероятной версией был его отъезд добровольцем в Испанию, где тогда шла гражданская война. Так или иначе больше о молчаливом, тихом, очкастом Сэки мы ничего не слышали. Но слухи оказались верными.
Память подвела Гладкова. ТИМ закроют только в январе 1938-го, а Сано исчез в августе 1937-го. Его и режиссера-политэмигранта Ёси Хидзикату, работавшего в Театре Революции, не арестовали, но в 24 часа выслали во Францию: у Сано в Москве остались жена и ребенок. Им повезло: уже был расстрелян (май 1937-го) Хаттори Санджи, режиссер ленинградского Театра имени Радлова, а затем и его жена.
Сано все-таки заочно, но репрессировали. В деле Мейерхольда, арестованного в июне 1939-го, ему отводилась ключевая роль: безжалостный самурай, резидент-террорист, вербовщик гения. Мейерхольд показал, что рекомендовал Сано надежных сообщников – сотрудников Научно-исследовательской лаборатории театра Гладкова и Варпаховского. Целью сформированной Сано группы было убийство Сталина при гипотетическом посещении им ТИМа.
Показания на Сано дал и японский режиссер Рёкити Сугимото (настоящее имя – Ёсида Ёсимаса), бежавший в СССР в январе 1938-го во время гастролей на Сахалине вместе с женой-актрисой Ёсико Окадой. По его словам, Сано был резидентом, с которым ему предстояло связаться, а Мейерхольд проходил в японской разведке под кодовым именем Борисов.
И Мейерхольд, и Сугимото от показаний отказались, что не спасло их от расстрела.
На родину Сано ходу не было. Он выбрал Америку: связи с местным красным театром он закрепил, когда добирался через США из Японии в Европу. Год прождав во Франции американскую визу, он наконец сел на пароход, чтобы на долгие месяцы «приземлиться» в карантине для подозрительных иммигрантов на острове Эллис: японская охранка предупредила коллег, что Сано опасен.
Нью-йоркские друзья выбили ему разрешение на шестимесячное пребывание в США (якобы) для постановки «Овечьего источника» Лопе де Веги. В августе 1939-го мексиканский президент Карденас предоставил Сано гражданство: в Мексике он провел оставшиеся 27 лет жизни.
На приемной родине Сано почитают как отца мексиканского театра, основателя национального театрального института (учителя, среди прочих, Пласидо Доминго), гуру и пророка. Почитают его и в Колумбии (там даже театр назван в его честь), куда Сано пригласили создавать современный национальный театр в начале 1950-х. Но завистники нашептали диктатору Рохасу Пинилье, что Сано – коммунист, и из Колумбии его тоже депортировали: будничная карма революционного художника.
В ночь на новый 1938-й год Сано столкнулся в Париже с Ленгстоном Хьюзом, знакомым ему по Москве. Поэт выразил надежду, что Сано вскоре вернется домой. Тот покачал головой: «Слишком много людей бродят по миру и не могут вернуться».