Лентиер расспрашивал Клайна об СССР, откуда тот недавно вернулся. Они обсудили книги Станиславского и Шепарда Траубе. Посмеялись над тем, как ловко отшили Лентиера на какой-то студии: «Когда нам понадобится типаж Гари Купера, мы вам позвоним».
А он и вправду немного смахивал на Гари: тощий и длинный. — Клайн.
Лентиер грезил о работе с Клайном, но не попал даже в его фильм об американских интернационалистах. Если бы выжил — наверняка их сотрудничество состоялось бы: Клайн был верен испанскому братству. Даже в годы «паники» он пытался дать работу другому «испанцу» — Уильяму Колфаксу Миллеру, очевидно, самому профессиональному кинематографисту в рядах батальона, члену Режиссерской гильдии, Рабочей кинофотолиги и Лиги американских писателей, автору Film Magazine и Stage and Screen. По странному стечению обстоятельств Миллер, кажется, в какой-то момент работал дублером именно Гари Купера. В 1952-м он будет оператором и ассистентом продюсера на снятом Клайном пилоте так и не состоявшегося сериала «Приключенческие рассказы Джека Лондона». А в 1969-м — оператором его документального фильма «Огненные стены» о мексиканских муралистах.
Да и Бесси получил должность театрального обозревателя New Masses благодаря встрече на передовой с главным редактором Джозефом Нортом.
Из густой тени выступила какая-то темная фигура и замогильным голосом спросила, правда ли, что здесь находится этот разбойник Джо Норт. Я обернулся и увидел небритого, осунувшегося человека лет тридцати, с покрасневшими голубыми глазами, лысой головой и высоким, изрезанным морщинами лбом.
— Я Альва Бесси, — сказал он. — Помните меня?
Я помнил. Альва усмехнулся, вспомнив, как год назад явился в нашу редакцию и поднял шум по поводу благоприятного отзыва на пьесу, которую он считал «барахлом». ‹…›
— Я все такой же старый ворчун, — сказал он. — Норт.
Такая уж это была война. В окопах — непринужденно, как в редакциях или на премьерах, — встречались люди, знавшие друг друга по книгам и фильмам, продолжались старые литературные споры.
— Как вас зовут? — спрашивает меня Хемингуэй; я называюсь.
— Вот вы кто, — говорит он. — Рад вас видеть, я вас читал.
Я чувствую, что он и впрямь рад меня видеть; мне это приятно. Я жалею, что так громил его в своих статьях, надеюсь, что он успел их забыть, а может, и вовсе не читал. ‹…›
Хемингуэй по-детски жаден до впечатлений, и я не без улыбки вспомнил, как увидел его на Конгрессе писателей в Париже. Он тогда впервые произносил речь, запутался и, разозлившись, с бешеным напором стал повторять скомканные поначалу фразы. У него вид большого ребенка, он сразу располагает к себе. И вопросами сыплет совсем как ребенок: «Ну а потом? А потом что было? А вы что? А он что сказал? А вы потом что?» — Бесси.
Винсенту Шину, «славному, большому, благодушному, доброму» малому, Бесси напомнил, что девять лет назад писал ему, признался, что бессовестно козырнул его именем, чтобы получить работу в газете Le Temps.
Мы выдаем винтовки, патроны, ручные гранаты; я слежу по списку, кому что причитается, и так знакомлюсь с новым бойцом. Он говорит, что его фамилия Рольф; я вглядываюсь в его лицо.
— Эдвин Рольф? — говорю я.
— Да, — отвечает он.
— Тот самый Эдвин Рольф? Поэт?
— Тот самый, — говорит он.
— Вот те на! — говорю я. — Значит, вы знаете Карновски из театра «Группа» и Фиби Бранд[11].
— Еще бы, — говорит он.
— Вот те на, — говорю я. — Они мне сказали, что вы в Испании, просили найти вас, передать привет.
Мы хохочем. ‹…›
Хрупкий, узкокостый, Рольф чем-то напоминает птицу, вид у него отнюдь не армейский. Я не встречал человека более мягкого, более покладистого, менее военного по самой своей сути. — Бесси.
Когда появляются фашистские самолеты, все прячутся, один Толлер остается стоять, следит за самолетами в театральный бинокль. «Что это за болван торчит там на самом виду?» — раздается крик, но Толлер продолжает стоять как ни в чем ни бывало и, пристраивая бинокль поудобнее, приговаривает: «Да, у нас в Первую мировую самолетов было меньше». — Бесси.
Эрнст Толлер — трагическая звезда германского «потерянного поколения». Его стихи — вербальный аналог кошмарных окопных картин Отто Дикса.
Груды искромсанных тел.
Тлеют и корчатся трупы.
Мозг вытекает струей
Из проломленных лбов.
Остекленели глаза.
Воздух отравлен запахом бойни.
Толлер — первый, звездный драматург революционного экспрессионизма. Его пьесы ставили Пискатор в Берлине, Мейерхольд в Москве, Константин Марджанишвили в Тбилиси, Гнат Юра в Киеве. Его переводили Осип Мандельштам и Адриан Пиотровский.
Толлера не раз бросали в тюрьмы и психушки. Сначала за пацифизм. После разгрома Баварской Советской Республики, войсками которой он командовал, — за революционный террор.
Толлер — политический лидер немецкой эмиграции и сценарист MGM. Бинокль он передаст с Нортом в подарок Бесси: театральному критику он в окопах нужнее.
Клаус Манн встретит Толлера 11 мая 1939-го в Белом доме на приеме в честь членов американского ПЕН-клуба — участников Всемирного конгресса писателей, приуроченного к Всемирной выставке.
Толлер ‹…› казалось, наслаждался визитом в Белый дом. Пару раз, правда, он пожаловался на усталость. «Если бы только я мог сегодня немного поспать ночью!» Это было легкое стенание, предназначенное лишь для меня, ибо мы были друзьями. Толлер сказал мне очень тихо и по-немецки: «Скверно, когда не можешь спать. Это наихудшее». Он вдруг показался изможденным; но потом опять с нарочитой бодростью принял участие в общем разговоре.
22 мая 1939-го франкисты пройдут парадом победы по поверженному Мадриду, а Толлер повесится в ванной нью-йоркского отеля.
Ночи приносят не забвение, а воспоминания ‹…› республика Советов, дни действия, молодость, жизнь кипит; долгое заключение в крепости, работа (как легко пишется!), ласточка за решеткой камеры (как нежно еще любишь! как ты молод!) ‹…› театральные успехи, слава, женщины, деньги, много действий, но мало сна, конгрессы, собрания, премьеры, много женщин, много побед, поражений тоже (убывает талант? иссякли силы?) — и нет сна; все новые битвы, новое разочарование, остаешься верным делу, которое тем не менее напрасно; все новый взлет, и нет сна; в конце концов изгнание — и все еще слава, борьба, революционные жесты (и нет сна). Жизнь дается все тяжелее, работа тоже, на речи еще сил хватает. Отважная осанка, снова и снова, прекрасный голос, трибуна, знакомые лозунги: «Товарищи! Друзья! Прогресс… пролетариат… непобедим… не остановить… Будьте едины! Верьте! Будьте сильными!» Ах, сил-то уже нет. Нет сна, нет сна… Дело напрасно: великая тщетность, снова и снова — и вовсе нет сна… Наконец берешь его силой. Секретаршу ‹…› отсылаешь на ланч. Вооруженный веревкой, изнуренный борец за свободу прокрадывается в ванную комнату. Щебечут ли ласточки за окном в Центральном парке? Даже их не хочется больше слышать. — Клаус Манн.
«Тыловой» Голливуд лихорадило от солидарности с Испанией. Реестр фронтов пополнился Комитетом за свободную Испанию, Комитетом писателей и артистов за медицинскую помощь Испании, Американским киноальянсом помощи Испанской республике. После гибели республики родятся новые фронты: за спасение из французских концлагерей и эвакуацию в Мексику интернационалистов, помощь беженцам и детям Испании. За три года вышли девять романов, дюжина пьес, сорок новелл, сотня стихотворений и поэм «на тему».
Если бы речь шла только о литературе! Искренне сочувствуя Испании, мастера культуры невольно воплотили позднейшую советскую шутку о балетах на революционную тему: «танцуют допрос, танцуют расстрел». В Чикагском Great Northern Theater 1 февраля 1939-го состоялась премьера балета «Ружья и кастаньеты», поставленного руководителями местного отделения Федерального танцевального проекта Рут Пейдж и Бентли Стоуном. В модернизированной композитором Джеромом Мороссом версии «Кармен» Хозе оказался летчиком-республиканцем, а тореадор Эскамильо — фашистским шпионом. Музыку Бизе дополнили революционные песни и песни на слова Гарсиа Лорки. И это был далеко не единственный балет «на тему».
У Фараго в покер играли отныне «в пользу Испании»: выигрывал, как правило, Фолкнер. Его вклад в общее дело этим не ограничился. Едва ли не единственный раз в жизни джентльмен — южанин и расист — высказался о политике, отвечая на опрос, организованный ЛАП:
Как непримиримый противник Франко и фашизма, я искренне хочу высказаться против всех нарушений законной государственности и грубого насилия над народом республиканской Испании.
98 процентов участников опроса выступили за республику. От деклараций солидарности увильнул — как ни уламывал его Бад Шульберг — один Уильям Сароян, верный своей «сладкой аполитичности»: «у всех своя правда». Он, конечно, на стороне народа, но сочувствует и «несчастным пеонам, пытающимся выжить, воюя за Франко».
«Тыл» носил на руках фронтовиков. Голливуд — важнейший этап их агиттуров.
В марте 1937-го над Беверли-Хиллз взошла звезда Мальро, гонкуровского лауреата, авантюриста, опиомана, попутчика скорее троцкистов, чем сталинцев, и безусловного героя. Создатель и командующий эскадрильи из шестидесяти разномастных гражданских самолетов, не столько переделанных, сколько переименованных в бомбардировщики, он сам голыми руками сбрасывал бомбы на франкистов, заодно собирая материал для романа (и одноименного фильма) «Надежда». Главный прием в его честь дала, конечно же, Залка Фиртель. Мальро козырял рассказами о пытках, которым франкисты подвергают пленных пилотов, и надругательствах над пилотами мертвыми. Особенно впечатлял — в сочетании с нервным тиком, искажавшим лицо писателя, — ящик с разрубленным на куски телом волонтера, неудачно приземлившегося во вражеском тылу: фашисты сбросили его на аэродром эскадрильи.