би владел ключами от сейфа с алмазами, значит, мог украсть их. Но предположим, что некое другое лицо, тоже обладавшее ключами, открыло сейф уже после того, как Джон Хорнби ушел, подсунуло туда лист с отпечатком пальца Рубена, заперло тайник и удалилось восвояси. Тогда это неизвестное нам лицо и есть вор.
Резюмирую: отпечаток пальца принадлежит Рубену Хорнби, и данный факт с высокой убедительностью указывает на нашего клиента как на похитителя бриллиантов. Однако нет свидетельств, что Рубен имел доступ к камням; выходит, он не мог оставить свой отпечаток тем образом и в то время, как ему приписывает сторона обвинения. Зато дядя Джон вполне мог заполучить отпечаток пальца своего племянника еще до кражи и намеренно подбросить лист бумаги с кровавым оттиском в сейф. Какой тогда напрашивается вывод? Мистер Хорнби сам украл алмазы.
— А Уолтер Хорнби? — спохватился я. — Что вы думаете о нем?
— Он тоже при желании раздобыл бы отпечаток пальца Рубена, но мы не знаем, имел ли Уолтер доступ к сейфу с драгоценностями или к блокноту своего дяди. В общем, подозревать этого молодого человека у нас пока нет оснований.
— Понятно, — кивнул я. — Значит, теперь главное — выяснить, была ли возможность: а) у Рубена отпереть сейф; b) у его дяди, мистера Хорнби, заранее заполучить в свою записную книжку кровавый отпечаток пальца племянника.
— Да, — подтвердил Торндайк, — эти вопросы основополагающие, хотя есть и другие, которые пока остаются без ответа. Комнату Рубена обыскала полиция и не обнаружила ни отмычки, ни дубликатов ключей. Любопытно, хотя это ничего не доказывает: парень успел бы избавиться от улик, едва услышав, что его подозревают в краже. Между прочим, Рубен не помнит, чтобы где-то оставлял кровавый отпечаток своего пальца, — я уже давно у него поинтересовался. Момент неясный.
— Принимаете ли вы в расчет ответственность Джона Хорнби за бриллианты?
— Я бы пренебрег этим обстоятельством, — ответил мой друг. — Хорнби не брал на себя никаких официальных обязательств и не допустил очевидной небрежности. По закону он невиновен.
Торндайк рано ушел спать, а я долго сидел перед камином, размышляя над запутанным делом, и чем больше думал о нем, тем неувереннее себя чувствовал. Если Торндайк не в силах предложить ни одного удовлетворительного объяснения, значит, защита обречена на провал, ведь суд вряд ли согласится с мнением адвокатов по поводу недостаточной доказательной ценности отпечатков пальцев. Зачем же Торндайк уверял Рубена, что защитит его? С какой целью выразил свою убежденность в невиновности обвиняемого? Тут что-то не состыковывалось: Торндайк никогда не бросал слов на ветер и не был настолько сентиментален, чтобы обнадеживать клиента пустыми обещаниями только из жалости. Нет, — рассудил я, — у моего коллеги что-то припрятано в рукаве, какие-то факты, ускользнувшие от моего наблюдения. Едва я добрался до этого пункта, как глаза мои стали слипаться, я вытряхнул пепел из трубки в камин и тоже отправился в постель.
Глава 9Заключенный
На следующее утро, выйдя из своей комнаты, я увидел Полтона с подносом: наши спальни находились по соседству в мансарде над лабораторией и мастерской, — и последовал за ним к Торндайку.
— Я плоховато себя чувствую, — сказал мой друг, не вставая с постели. — Спущусь в приемную попозже, примерно к ланчу, а пока немного полежу. Удар по голове — не шутка, знаете ли. Нет-нет, со мной все в порядке, но необходимы меры предосторожности — покой и диета, — пока я не удостоверюсь, что перенес вчерашний инцидент без опасных последствий. Дорогой Джервис, вы поможете мне сменить повязку на голове и отослать кое-какие письма?
Я выразил готовность сделать все, что требуется, и похвалил своего друга за здравомыслие, хотя с трудом представлял, как Торндайк, человек кипучей энергии, не привыкший терять ни одной драгоценной минуты, перенесет вынужденное бездействие. Короче говоря, я завтракал в одиночестве, а потом все утро писал и отправлял письма разным корреспондентам своего коллеги, в первую очередь тем, кто ожидал его визита. Вскоре после ланча, весьма умеренного, ибо Полтон включил меня заодно с доктором в список лиц, которым не повредит диетическое питание, мы услышали звонок хэнсомского кэба, спускавшегося со стороны Краун-Оффис-роу.
— А вот и ваша прекрасная компаньонка, — улыбнулся Торндайк, которого я уже посвятил в свой план посещения Холлоуэйской тюрьмы. — Передайте Хорнби, чтобы он ничего не боялся, а сами помните, о чем я вас предупредил. Надеюсь, вам не придется жалеть, что вы оказываете мне услуги, за которые я у вас в долгу. До свидания, не заставляйте леди ждать.
Я сбежал по лестнице и вышел на улицу в тот самый момент, когда кэбмен остановился и распахнул дверцу.
— Холлоуэй, к главному входу в тюрьму, — тотчас распорядился я, вскочив на подножку.
— Там черного входа нет, сэр, — издевательски осклабился кэбмен, но, к моей радости, говорил он негромко, и Джульет ничего не услышала.
— Вы весьма пунктуальны, мисс Гибсон, — похвалил я ее, — еще нет и половины второго.
— Да, я хочу провести с Рубеном больше времени — столько, сколько позволительно, но при этом не мешать вашему с ним общению.
Я придирчиво оглядел свою собеседницу и тотчас заметил, что она разоделась с особой тщательностью и выглядела чересчур утонченно. Меня это не удивило, и ее наряд мне понравился, но я расстроился, потому что, во-первых, все это предназначалось не для меня, а во-вторых, я понимал, что в обстановке захудалой тюрьмы, о которой я знал не понаслышке, ибо временно состоял там сотрудником медицинской службы, такой лоск неуместен.
— Мисс Гибсон, — деликатно начал я, — считаю своей обязанностью снова спросить: вы уверены, что ваш визит в тюрьму целесообразен?
— Да, и не отговаривайте меня, это абсолютно бесполезно, — твердо заявила она, — хотя я понимаю мотив, побуждающий вас поступать именно так.
— Ладно, — кивнул я, — если вы столь непоколебимы, считаю долгом подготовить вас к суровому испытанию. Боюсь, оно вас шокирует.
— Не пугайте меня, — нахмурилась она. — Неужели все так плохо? Спокойно расскажите мне, чего опасаться и на что обратить внимание.
— В первую очередь, — сурово промолвил я, — помните, что мы едем в тюрьму, а не на бал в высший свет Лондона. Рубен Хорнби, невиновный юноша, благородный и уважаемый джентльмен, здесь редчайшее исключение. Обычные обитатели Холлоуэя — арестанты, которые несут заслуженное наказание: мужчины — профессиональные бандиты, в том числе убийцы, женщины — либо воровки, либо пособницы разбойников, либо утратившие человеческий облик алкоголички. Большинство из них сидят здесь подолгу, многие — всю жизнь; для них оказаться в тюрьме, как для путешественника — в отеле: так они странствуют по житейскому морю. При этом у каждого из них свой характер, как правило, отвратительный; все они чего-то требуют от начальства: например, снотворного, дабы успокоить расшатанные нервы, или круглосуточного электрического освещения в камере, чтобы не пугаться ночных кошмаров, которым они подвержены. Близкие и друзья, которые их навещают, — люди преимущественно того же сорта, то есть отбросы трущоб; неудивительно, что порядки в тюрьме заведены в расчете на этот контингент. Невиновный Рубен Хорнби в таком окружении — величина незначительная, и правила тюрьмы не рассчитаны ни на него, ни на его посетителей, даже на очаровательных леди.
— Нас не поведут в камеру к Рубену? — с опаской спросила мисс Гибсон и поежилась, как от холода.
— Бог с вами! Нет! — честно признался я, но решил во что бы то ни стало убедить девушку отказаться от поездки. — Я опишу вам одну сцену, какую видел своими глазами. На меня она произвела удручающее впечатление, но судить вам. Я тогда служил тюремным врачом в центральных графствах. Однажды, совершая утренний обход, я двигался по коридору, как вдруг услышал приглушенный гул с другой стороны стены. «Что за шум?» — спросил я сопровождавшего меня тюремщика. «Арестанты свиделись со своими родными, сэр, — объяснил он. — Хотите взглянуть?» Он отпер дверь, и отдаленный звук превратился в рокочущий рев. Я оказался зажат в узком проходе, на другом конце находился тюремщик, а по бокам — многочисленные клетки с крепкими решетками. Первый ряд — для заключенных, другой — для посетителей; в каждой клетке я различил лица и руки, все в беспрестанном мелькании: лица что-то выкрикивали и гримасничали, руки жестикулировали и хватались за прутья. Шум стоял такой оглушающий, что невозможно было услышать ни одного голоса, хотя каждый арестант орал и визжал из последних сил, пытаясь перекрыть всеобщий грохот. Кошмарные звуки слились в одну жуткую фантасмагорию, и мне стало казаться, будто дикие вопли исходят не от людей, а откуда-то сверху или снаружи. Каждое из лиц — в основном безобразных, с клеймом порока — гримасничало, кривило рот, щелкало челюстями и метало глазами искры в сторону тех, кто стоял в клетке напротив. Я, человек не робкого десятка, впал в панику, ощутив себя в самом натуральном обезьяннике, какие устраивают в зоосадах. Я боялся, что меня заставят идти по проходу и раздавать этим зверям в человеческом обличье орехи или кусочки хлеба, и тогда неистовая толпа вырвет решетки, хлынет на меня и растерзает в клочья.
— Гадкая картина, — поморщилась мисс Гибсон. — Нас тоже засунут в одну из клеток вместе с другими посетителями?
— Нет, каждая клетка поделена на ряд небольших пронумерованных боксов. Заключенного запирают в одном из них, а посетителя размещают напротив. Таким образом, они видят друг друга и разговаривают, но передачи запрещены: это необходимая мера предосторожности, о чем едва ли нужно упоминать.
— Вы меня огорчили, — вздохнула мисс Гибсон. — Для порядочных людей, случайно или по недоразумению оказавшихся в тюрьме, такие порядки неприемлемы. Тюремные власти обязаны проводить различия между заключенными.
— Мисс Гибсон, — предпринял я последнюю попытку, — почему бы вам не вернуться домой, поручив мне передать послание для Рубена? Он все поймет и даже поблагодарит меня за то, что я вас отговорил.