— Ну, ты, мать, сильна, где же так пить научилась?
Валентина взяла дольку апельсина, откусила маленький ломтик и приложилась к губам Смагина в долгом кисло — сладком поцелую.
— Жизнь научила, моя умница, — прошептала она, расстегивая его рубашку и, нежно поглаживая широкую, мужскую грудь, — Тебя же не надо учить, что нужно делать с женщиной в таком состоянии. — Она распустила скрученное в узел полотенце на груди и, закрыв глаза, осторожно прижалась упругими сосками к напрягшемуся животу Смагина. — Я вся твоя, милый, как я ждала этой минуты, ну бери меня, шептала она все чаще распаляя себя и вжавшегося в кресло мужчину.
Смагин не мог понять, что с ним происходит, но в ответ на такие жаркие ласки, он стал совершенно холоден и спокоен. Его просто бил озноб, и он не мог себе признаться, что впервые за всю свою жизнь у него пропало всякое желание, и он просто-напросто не хотел эту женщину. Не смотря на выпитое спиртное, его разум прояснился, он почему-то вспомнил, как он клялся своей Ольге в верности и буквально через день нарушал данную клятву. Но тогда он почему-то не мучался приступами совести, не вспоминал он и о сыне, не думал о последствиях сладких минут.
Сегодня в нем что-то надломилось, вероятно, он перешагнул ту черту, за которой уже нет возврата назад, и как бы он не лгал жене и самому себе, это чувство будет преследовать его до самой смерти. Валентина через какое-то мгновение почувствовала холодок, пробежавший по ее груди, словно скользкая, ледяная змейка скользнула по животу и дальше по ногам, в одночасье, охлаждая все чувства, накипевшие за день до желанного свидания. Она с недоумением уставилась на Смагина.
— В чем дело, начальник, я чем-то тебя не устраиваю или у нас какие-то мужские проблемы, — Валентина вся съежилась, ее глаза наполнились слезами.
— Все, не хочу тебе врать, надоело, — Игорь встал и, легко подняв девушку на руках, поставил на палубу. — Одевайся и иди к себе, не обижайся, но у нас ничего не получится, не могу просто так, без всяких чувств.
— Я ведь тебя и не заставляю говорить мне о любви, — тихо прошептала Валентина, опустив голову, — только зачем вот так грубо отталкивать девушку, я ведь тебе ничего плохого не сделала и ничего не прошу взамен. — Она накинула помятое полотенце на плечи и начала медленно одеваться.
Смагин не выдержал этой трагикомической сцены и вышел из каюты, на пороге он задержался и, медленно выговаривая слова, произнес:
— Давай останемся друзьями, вечером я к вам загляну на чай. Он вернулся в каюту и поцеловал Валентину в щеку. Она улыбнулась, и веселые искорки опять засверкали в ее озорных глазах.
— Я буду ждать, и я совсем не обижаюсь, сама виновата, наехала на мужика, словно, на своего. Ты только скажи, пожалуйста, я хоть чуть-чуть тебе нравлюсь.
— Ты красивая женщина, а я дурак, все ухожу, а то у меня снова начнется очередной приступ.
— Ты что серьезно болен, — Валентина погладила Игоря по голове, будто перед ней стоял ее великовозрастный сынок, — бедненький, может я тебе чем-нибудь смогу помочь.
— Нет, Валентина, все, иди быстрее к себе в каюту, только я сам себя могу спасти, если очень захочу. Пока, еще встретимся. Смагин уже с силой буквально выпихнул девушку из каюты и захлопнул дверь.
Фу, — он тяжело выдохнул, — эти бабы, тебя паря, загонят когда-нибудь в деревянный макинтош, видит бог, бежать надо с такой работы, пока не вляпался.
Он поднял трубку и набрал номер пассажирского помощника.
— Саша, ну что расселил солдат?
— Да у нас в носовой части на нижней палубе есть две каюты по двадцать коек, туда я их и определил, — донесся издалека знакомый уже голос пассажирского.
— Прекрасно, найди мне, пожалуйста, их майора, пусть несет все документы ко мне в каюту.
— Сейчас объявлю по трансляции, жди.
Через минуту в каюту завалился Колобашкин с огромным потертым портфелем. Он по-хозяйски плюхнулся в кресло и вытащил на стол кучу бумаг. Вот их воинские билеты и предписания, мне нужна справка, что я и мои подчиненные следовали на вашем пароходе до места назначения, он немного задумался, затем достал из потайного отсека своего солдатского кейса пол-литровую бутыль с какой-то мутной жидкостью.
Что, начальник, примем по маленькой.
Это что за гадость, — Игорь с презрением скривил губы.
— Как что, — Колобашкин поднял бутыль на уровень глаз, будто сомневался в происхождении этой политуры, и потряс ею на свету, — шило, натуральный спирт, начальник, может и не совсем «прима», но еще никто не жаловался. Что брезгуешь, а жаль, эта вещь меня никогда не подводила, даже на фронте. Ой, братишка, я совсем забыл, я же тебе пушку обещал, на, вымогатель, выбирай.
Он аккуратно достал из-за пазухи большой холщевый пакет и развернул его. Перед Смагиным на столе лежали два черных пистолета, поблескивая вороненой сталью, хорошо сработанного механизма, призванного убивать все живое.
Игорь бережно взял тяжелый «магнум» и передернул затвор, который с легким звоном загнал желтую гильзу в патронник.
— Осторожно, начальник, обойма с боевыми патронами.
Смагин нехорошо улыбнулся и прицелился, сощурив левый глаз, в переборку, где над его рабочим столом висел портрет вождя мирового пролетариата Ульянова — Бланка, наглухо прикрученный слесарем-коммунистом при постройке теплохода.
— Смерть врагам народа, — артистически крикнул он и рассмеялся, узрев перепуганное лицо Колобашкина, — да не бойся, не пальну, он отпустил стопор и полная обойма, забитая до отказа блестящими маслятами, легко и бесшумно выскользнула из рукоятки на его сжатые колени. Еще раз, щелкнув затвором, он заставил выскочить из патронника тяжелый патрон, увенчанный овальной свинцовой пулей. Удобно расположившись в ложе ствола, пуля уже нетерпеливо ждала мощного ускорения для своего прямого назначения, но на сегодня ей дали отбой.
— С оружием я вижу ты, начальник, знаком, только вот баловать и целиться в людей не надо, тем более в нашего родного Ленина.
— И что же вы такое говорите, господин майор, наш Ленин, да ты знаешь, сколько эта мразь при жизни людей погубила и теперь отголоски его идей в виде израненных и разбитых судеб я прячу сейчас от людского глаза в самых худших каютах парохода. А сколько их, этих ребят осталось лежать обезглавленных в зыбучих песках и долинах, горах и лесах паршивого Афганистана, ты — то, наверное, получше меня знаешь.
— Пацанов твоих, по идее, надо везти, как героев и не на Курилы, а на Гавайи на отдых и вообще им не надо было там находиться и помирать за тупизм толстозадых генералов, некрофилов — политиков и одержимость сатанистов — марксистов.
— Ты чего несешь, — привстал Колобашкин и, набычившись, пробасил, — всему миру известно, что это американские империалисты виновны в развязывании войны, — побагровел майор, — это они первые собрались расставить свои ракетные установки вдоль нашей границы. И, вообще, откуда ты такой умник взялся, нет на тебя нашего замполита дивизии, он бы тебя быстро в штрафбат определил.
— Ну началось, — Смагин щелчком загнал обойму на штатное место и положил пистолет в боковой карман своей куртки, — все, патриот, бери свой спирт и иди к солдатам, нет, погоди, отлей мне стакан, может пригодится, для технических нужд.
— А что пить не будем, — майор с сожалением посмотрел на свою бутыль, из которой Смагин смело плесканул в большую чайную кружку почти половину содержимого.
— Хочешь простой хорошей водки, — майор, пожал плечами.
— Мне все одно, хоть пулемет, лишь бы с ног валило.
— Ну, тогда вперед, — Смагин привычным жестом налил два стакана до краев, — чтобы не было войны! Не возражаешь.
Колобашкин кивнул, встал и опрокинул стакан в рот, смачно крякнув.
— Слушай, Колобашкин, расскажи мне, как вы там воевали в Афганистане, ты-то сам убивал моджахедов? Твой сержант рассказал пассажирскому страшные вещи, что, мол, кучка измученных солдат у нас на борту, это все что осталось от вашей гвардейской дивизии. И чем ваши отцы — командиры думали, когда оставили парней без прикрытия, боезапаса и снабжения, короче бросили в горах на растерзание диким талибам. И где ваш грозный замполит, небось, в тылу отсиживался?
— Да не в тылу, его с командиром за неделю до окружения на повышение отправили в Москву, в Академию генерального штаба, а что до меня, так я командированный, только на границе парней принял. Это сейчас они такие смирные, а то думали, всех вязать придется, оружие ни в какую отдавать не хотели. Ведь исламисты подлые что сделали. После окружения, оставшихся в живых, загнали в ущелье и приказали сдаться, пообещав жизнь и свободу. Пацаны поверили, побросали оружие, и вышли из леса, тут на них эти волки и накинулись.
Только вот один сержант, опытный оказался, ну тот который сейчас на судне, увел свою роту в горы и оттуда наблюдал, как эти собаки нашим парням живьем головы отрезают. Но сделать ничего не мог. Благо прилетели «вертушки» и забрали этих оставшихся в живых несчастных, иначе и им не миновать жестокой смерти. Сержанта даже к ордену представили, но этим парням, по-моему, уже ничего не надо, только бы скорее добраться до дома. Вот такие, брат, дела творятся совсем рядом, на этой грешной земле, где одни жируют, другие проливают кровь не весть за что.
— Как за что, майор! За нашу родную коммунистическую партию во главе с Горбачевым, ты разве не знаешь, за что воюешь?! Вот меня, к примеру, в прошлом году ночью подняли с постели, посадили в грузовик и отправили на так называемые сборы. Выкинули нас, меня и еще с сотню таких же бедолаг, в поле недалеко от Тавричанки в одних курточках и цивильных ботинках и приказали ждать, когда привезут форму оружие и провиант. А на дворе уже конец октября, ночью начались заморозки. Мужики распалили костры, благо рядом свалка оказалась, заваленная старой автомобильной резиной, ну, и конечно, почти каждый прихватил с собой бутылочку беленькой с домашней закуской. Так и грелись всю ночь.
А слухи идут один страшнее другого, мол, китайцы уже границу перешли и их танки движутся в сторону Уссурийска. Что им сотня километров. Представляешь, если бы и в правду, все так и было, так и полегли бы все, соколики, в этом поле, и никто бы о нас никогда не вспомнил.