— Поясни.
— Они спросили, насколько ты был хорош. Я ответил, что ты не уверен, что вошло более плавно, член или нож. — Светло–голубые глаза Ота Квана сверкали, он веселился. — Теперь ты — мужчина и сэссаг. Но убийство собственных соплеменников не должно входить в привычку, теперь ты лучше должен понимать, что значит быть Диким.
— Это значит, что здесь каждый сам за себя.
Он снова сплюнул. Его учили убивать всю его недолгую жизнь, и первая неудачная попытка убить другого человека привела к тому, что он стал рабом. А сегодняшний неожиданный успех больше походил на очередное унижение, чем на победу. Он весь был заляпан кровью и кое–чем похуже, и все же эти люди поздравляли его.
— Здесь нет никаких законов.
Ота Кван отрицательно помотал головой.
— Не говори глупости. Здесь много законов, но самый главный из них: сильнейший остается сильнейшим. А еще из любого существа, слабого или сильного, выходит неплохой обед. — Он захохотал. — При королевском дворе почти точно так же. Только здесь все честно и справедливо, по крайней мере никто не лжет. Скадаи быстрее и смертоноснее, чем я когда–либо стану. Я никогда не брошу ему вызов. Но кто–то другой, будь то мужчина или женщина, может, и тогда матроны назовут вид испытания, и бросивший вызов встретится со Скадаи лицом к лицу. Или просто нападет на него, но такого рода победа не всегда приводит к тому, что убийца получает власть и престиж, которых ищет. Я понятно изъясняюсь?
— Более чем, — ответил Питер. — Я хочу помыться.
Он хотел избавиться от этого чуждого ему человека, его краски и его ауры жестокости.
— Я рассказываю тебе это, потому что теперь другие воины видят в тебе мужчину и могут бросить тебе вызов. Или просто убить. До сегодняшнего дня ты находился под моей защитой.
— Зачем им меня убивать?
Ота Кван пожал плечами.
— Чтобы увеличить число людей, которых они убили. Или заявить права на Сенеграл, твою женщину. — Он засмеялся. — Грунтаг умер быстро, потому что думал, ты — раб. Он так и не стал настоящим мужчиной, но все же был воином, а его тупость отпугивала людей. Но тебя они не боятся, хотя то, как ты выпотрошил его и вырезал глаза, может кое–кого и напугать. При этом многие хотят Сенеграл, а она не любит говорить «нет».
Питер направился к ручью и погрузился в небольшую запруду, где люди мыли чашки. Он не обращал внимания ни на холодные острые камни, ни на пиявок, ни на слой набухшего в воде зерна, оставшегося после мытья сотни деревянных мисок. Он хотел лишь отмыть руки, живот и пах от липкой крови и желудочно–кишечного содержимого.
Все еще находясь в воде, он спросил:
— Может, мне просто ее убить?
Ота Кван захохотал.
— Прекрасное решение, вот только ее братья и сестры, как пить дать, тебя после этого прикончат.
Холодная вода отрезвила ум и порядком застудила тело. Но он все же нырнул и поплыл к берегу. Выбраться оказалось нелегко: ногам было больно, когда он пытался удержать равновесие на острых камнях.
— Что же мне делать?
— Раскрасься! — ответил Ота Кван. — Как воин на боевом задании. II тогда тебе ничто не будет угрожать. Если только ты сам не бросишь вызов кому–то, конечно. Но люди не так быстры, как другие животные, не так смертоносны, у нас нет когтей и не такие длинные руки и ноги. Но когда нас много, мы — самые опасные животные в землях Диких, а когда мы красим свои тела, мы — стая. Понимаешь?
Питер качнул головой.
— Нет, но я раскрашусь. И тогда мне придется воевать против людей, которых я не знаю, чтобы дома было немного мира и покоя. — Он рассмеялся. И смех его был странным, диковатым и немного сумасшедшим. — Правда, они сделали меня рабом, так что теперь ответят за это.
Ота Кван кивнул.
— Как только я тебя увидел, сразу понял, что ты станешь одним из нас. Не презирай нас, мы делаем то же самое, что и другие люди, просто не называем это красивыми словами. Сейчас мы воюем на стороне Шипа, но для того, чтобы все остальные убийцы и все остальные хищники увидели нашу силу и оставили нас в покое. Чтобы боялись нас. И тогда мы сможем вернуться домой и выращивать тыкву. Не все же время воевать.
Питер вздохнул.
— Надеюсь, нет.
Ота Кван издал какой–то непонятный звук, а потом сказал:
— Думаю, тебе нужно раскраситься поскорее и получить имя. Но назвать тебя я позволю кому–то другому.
Он подал Питеру руку, помогая выбраться из ручья, и проводил его к костру, где принялся снимать целую кучу пиявок, облепивших тело бывшего повара. В любой другой день пиявки привели бы его в ужас, но сегодня Питер едва взглянул на них. Более взрослый мужчина уважительно что–то пробурчал.
Ота Кван начал говорить. Все мужчины и несколько женщин подошли ближе, внимательно выслушали его, затем сходили к своим свернутым одеялам и вернулись с красивыми круглыми коробочками — некоторые из глины и дерева, украшенные потрясающими узорами из разноцветных волос или игл дикобраза, а некоторые даже из золота или серебра. В каждой маленькой коробочке оказалась краска — красная, черная, белая, желтая или синяя.
— Можно, я раскрашу тебя? — спросил Ота Кван.
Питер улыбнулся.
— Конечно, — устало произнес он, измученный и полусонный.
Краску на его тело наносили три мужчины и раскрашенная женщина, но под чутким руководством Ота Квана. На это у них ушел целый час, и, когда они это завершили, Питер стал наполовину черным, наполовину красным.
На лице они нарисовали что–то более замысловатое. Он чувствовал, как пальцы женщины прикасаются к щекам, как она водит вокруг его глаз. Видел, насколько она увлечена и как необычно смотрится ее слегка приоткрытый рот и все лицо за счет нарисованных поперек ее глаз рыб.
Когда они закончили, мужчина принес небольшое круглое зеркальце в роговой оправе, и Питер посмотрел на маску на своем лице: белые, красные и черные полосы, напоминавшие кости селедки. Он кивнул. Рисунок нашел отклик в его душе, правда, он не был уверен, какое именно значение в нем заложено.
Свою рубашку юноша оставил им.
Он шагал в темноте, воздух обдавал прохладой его раскрашенную кожу, а от горевших в каждом лагере костров исходило тепло, ощущавшееся даже на расстоянии. Ота Кван водил его от одной группы к другой, и воины что–то тихо говорили ему.
— Что они говорят? — спросил он.
— В основном приветствуют тебя. Некоторые отмечают, что ты стал значительно выше. Старик говорит, чтобы ты держал свой окрас чистым и четким, а не грязным, как ты когда–то делал. — Ота Кван расхохотался. — Естественно, ведь раньше ты был Грунтагом. Ясно?
— Господи, — прошептал Питер.
И все же произнесенные тихими голосами приветствия обрадовали его. Он расправил плечи и выпрямился. Он ликовал. Теперь ему не нужно будет убивать своих сородичей. Он был живым, высоким и сильным, и ему нравилась его новая раскраска.
У его костра Сенеграл разложила все имущество Грунтага, протянула Питеру чашку теплого, сдобренного специями чая, и он выпил его. Ота Кван стоял на границе тьмы и наблюдал.
— Она говорит, чтобы ты посмотрел на этот хороший лук, он твой. Некоторые стрелы очень плохие. Ты должен либо заменить их, либо перепродать. А еще она говорит, что постарается не возбуждать других мужчин, если ты будешь заботиться о ней так, как она этого хочет.
Питер осмотрел все предметы, поднимая каждый высоко в свете костра. Два превосходных ножа, добротный лук, правда, с никудышными стрелами, несколько меховых шкур, пара леггинсов и две пары простых мокасин. Небольшой сосуд из рога, полный черной краски, стеклянная баночка с красной. Две чашки. Медный котелок.
— Я думал, женщины делают своим мужчинам ботинки, — произнес Питер.
Ота Кван громко засмеялся.
— Женщины, которые любят своих мужчин, делают им превосходные мокасины.
— Понятно, — сказал Питер и сложил все обратно в корзинку.
К нему подошла его женщина и встала прямо напротив него, и он засунул руку ей под юбку, провел вверх по ноге до бедра, затем обхватил его. Она пискнула, и вскоре они оказались в том же положении, в котором были, когда ныне покойный ударил его ногой по голове.
В какой–то момент она что–то сказала, и он рассмеялся над нелепостью всего этого. Ему захотелось, чтобы Ота Кван перевел ей кое–что, но, конечно же, тот давно ушел.
«Почему он мне помогает?» — промелькнуло в голове у Питера. С этой мыслью он заснул.
Утром все раскрашенные люди поднялись, взяли лишь необходимые на войне вещи и отправились в путь под предводительством Скадаи. Питер взял лук и лучший нож, краски и красное одеяло и побежал, обнаженный, за Ота Кваном. Оказалось, удивительно легко не задавать вопросов, а просто за кем–то следовать.
Позже он спросил у Ота Квана, где достать стрелы, и мужчина молча протянул ему десяток.
— Почему? — спросил он. — Разве здесь не каждый сам за себя?
Собеседник рассмеялся.
— Ничего ты не понимаешь. Ты ведь следуешь за мной? Ты будешь выполнять мои распоряжения, когда вокруг полетят стрелы, а воздух наполнится звоном стали?
Питер задумался.
— Полагаю, что буду.
Ога Кван снова расхохотался.
— Пойдем. Найдем тебе имя.
К ЮГУ ОТ АЛЬБИНКИРКА — ДЕ ВРАЛЬИ
Жан де Вральи поборол собственную нетерпеливость, а она, дело обычное, перешла в ярость. Пребывая в ярости, он всегда ощущал себя грешником и погрязшим в нечистотах недочеловеком и недорыцарем. Поэтому, несмотря на то что они скакали по высоким горным хребтам и поросшим весенними цветами благодатным землям Альбы, он осадил боевого коня, спешился и, приведя в замешательство братьев по оружию, преклонил колени для молитвы прямо в грязи около дороги.
Боль, возникающую от долгого стояния на коленях, не назовешь сильной, но она всегда усмиряла его.
Перед внутренним взором Жана де Вральи проплывали образы: вот он представил распятие Христа; вот увидел себя рыцарем, скачущим, чтобы спасти гроб Господень; вот он — охранник каравана, сидящий на могучем коне позади трех царей