6-й корпус с генералом Билером во главе прошел через снег, и 23-й армейский корпус генерала Шуберта тоже прошел, со всеми дивизиями и техникой. 6-й и 23-й встретились, и саперы из Гамбурга пожали руку кавалеристам Фогеллайна. Русские теперь были окружены в своих болотах. Оставалась несшитой прореха возле Сычевки.
Вальтер Модель приказал обергруппенфюреру Отто Кумму и его полку «Дер Фюрер» – удержать коридор, образованный между Сычевкой и Волгой. Полк был хорош, а дивизия, откуда взят полк, – дивизия СС «Рейх» знаменита; но это был всего один полк.
Обергруппенфюрер прибыл в новый командный пункт генерала Моделя, перенесенного час назад прямо в Сычевку – на расстоянии пяти километров от русских кавалеристов и мотострелкового батальона, который уже прибыл и расчехлял пулеметы на станции. Модель все делал стремительно и вопреки правилам. Отпраздновал юбилей рюмкой шнапса – и поехал со штабом на передовую. Приказал – и перенесли штаб в Сычевку. На Кумма это произвело впечатление: он сам любил риск.
Отто Кумму было на двадцать лет меньше, чем генералу, у Кумма была ямка на подбородке и широкие скулы. Он был наборщиком типографии, с двадцати лет в партии. С самого начала войны – в дивизии СС «Рейх». Три месяца назад в Путивле эти же эсэсовцы отбивали атаки курсантов Харьковского военного училища. Пулеметы установили на низких стенах деревянного кремля, ровно на том месте, где княжна Ярославна рыдала по мужу, попавшему в плен князю Игорю. В тот день ей слез бы не хватило. Русские курсанты шли в атаку мерным шагом с пением «Интернационала», примкнув штыки, они шли обреченно и неумолимо – было чего испугаться. Юноши пели, что добьются освобождения своею собственной рукой, монотонная, страшная песня. Им давали подойти ближе, чем требовалось, – для верности. Дело было ясным днем, и Кумм скомандовал ждать, пока не увидишь глаза врага. Когда взглянули им в глаза, открыли огонь. Их убивали, ряд за рядом валился, пулеметчики били в живот. А они шли и пели, что разрушат мир насилия до основания. Кумм сам лежал за пулеметом в тот день. Работники всемирной, великой армии труда были мертвы все. Из курсантов не выжил ни один, перебили все училище до последнего человека. Полк СС потери понес незначительные, полк практически свежий; сегодня должны выдержать любой натиск.
Замерзшую Волгу уже перешла 29-я армия русских, еще один день, и Модель оказался бы в кольце. Но русские провели в Мочульских лесах четыре месяца – русские обморожены, они голодные и без боеприпасов. Можно представить отчаяние русских: если не прорвутся – смерть на холодных болотах. Будут драться отчаянно. Вплоть до того, как сомкнутся 6-й и 23-й корпуса армии, следовало удержать Сычевку.
– Любой ценой удержать, вы меня поняли?
– Слушаюсь, – сказал Кумм.
– Вам приходилось слышать о подвиге спартанцев?
– Да, господин генерал.
– Солдаты цивилизованной страны отличаются от варваров тем, что их сила не в толпе; каждый из нас – отдельная крепость.
– Понимаю, господин генерал.
– В ваших руках судьба армии, Кумм.
От того, соединятся ли корпуса, от того, удержится ли Отто Кумм, зависела жизнь тысяч людей, жизнь всей 9-й армии.
– Предложить вам выпить, Кумм? Сегодня день моего рождения. Круглая дата.
– Для меня это честь, господин генерал.
– Прошу вас, – Модель налил шнапс в маленькую рюмку.
Кумм поглядел прямо в глаза генералу:
– Большая честь сражаться под вашим командованием, герр генерал. С днем рождения! – и выпил.
С тех пор как Модель повел солдат в атаку по глубокому снегу, идя впереди в генеральской шинели, он мог отдать любой приказ. Маленький и жилистый, с моноклем в глазу и пистолетом в руке, он пошел по рыхлому снегу впереди батальона – и русские не смогли в него попасть. Где Модель – там удача.
Кумм поставил пустую рюмку на стол:
– Разрешите идти?
– Удачи, Кумм.
– Хайль Гитлер!
Поглядел в личное дело Кумма – рабочий из Гамбурга; северные люди не подведут. Сам генерал был из Гентина, что близ Магдебурга. Отец – учитель музыки.
3
Немец ел колбасу с хлебом и булочку с изюмом – причем одновременно. В левой руке немец держал ломоть, намазанный маслом и накрытый жирной колбасой, а в правой – булочку, испеченную в форме загогулины и усыпанную изюмом. Немец кусал булочку, потом совал в рот бутерброд с колбасой, далеко совал, чтобы ухватить кусок побольше. Все перемешивалось у него во рту, но, судя по довольному лицу, немцу было вкусно. Он благосклонно смотрел на свою фрау – та ела булочку, посыпанную сахарной пудрой. Нежные мысли посещали немца во время еды, он порой высовывал изо рта толстый розовый язык и совершал им в направлении фрау лизательно-вращательные движения; язык был в крошках. Когда булочки и бутерброд были съедены, пара начала целоваться, причем немец протолкнул свой толстый язык далеко в рот своей фрау, так далеко, как он себе запихивал бутерброд с колбасой.
Ракитов наблюдал за тем, как немцы целуются. Он стоял за ветхим забором палисадника и смотрел в окно дома. Пришли в город ночью, нашли пустой деревянный дом на окраине, неподалеку от адреса, данного лесными жителями, – остались в пустом доме на ночлег. Крыльца в доме не было, сени сгорели, но сам дом был чистый, и даже мебель имелась. Жидок порывался этой мебелью топить печь, хотел согреться, но ему запретили, и они спали в холоде.
Теперь их было трое: пока шли к Ржеву, пропал молодой вор Голубцов. Он отстал, шел последним, и когда вышли из леса, то обернулись – а Голубцова нет. Прошли обратной дорогой километра три – но их следы уже замело, даже непонятно – здесь они прежде шли или не здесь. И темнеет уже. Кричать и стрелять боялись. Решили выходить в город без Голубцова – что делать.
– Людоед это, – сказал Мишка Жидок, – не зря бабка про людоеда говорила.
– Молчи, Жидок, не пугай, и так страшно.
– Мог в болото провалиться, – сказал Ракитов, и подумал, что болото – это лучше, чем людоед или немцы.
Утром Ракитов вышел на белую улицу, подошел к тому дому, который они искали, через забор заглянул в окно. Увидел, как фашисты кушают, а потом целуются; фашисты сидели в тепле, расстегнув тулупы. Ракитов долго немцев разглядывал. Люди как люди, даже целуются друг с другом. Если люди целуются, значит, они добрые. Улица была пустая, дом тихий. Зачем ему этот адрес дали? Ракитов решил войти к немцам. Ракитов давно понял, что все дела делаются на кураже, на бесстрашии.
Он постучал, имея на своем лице то беспечное выражение, которое сопутствовало ему в бесчестных проделках. Толкнул дверь и двинулся вперед – бесцеремонно и обаятельно, как он умел.
– Хенде хох, – завязал беседу Ракитов, входя в дом, а потом поправился: – То есть вы рук-то не поднимайте, граждане немцы, это я так шучу, господа хорошие! Просто больше ничего по-вашему не знаю. Хенде хох и данке шон.
– Спасибо скажи, что мы не немцы – тебя за такое «хенде хох» на месте пристрелят, – по-русски сказал фашист. На столе перед ним лежала кобура – он положил на нее розовую руку.
– Так вы русские! Вот повезло! – Ракитов сам поражался, откуда к нему приходят слова. – Русские люди! Братишки! Небось и православные? А ну, перекрестись! Нет, даже не крестись! И без креста вижу, что православные… От самой Москвы иду и живую душу не встречу.
– В Москве не понравилось? – спросил человек в немецкой форме и подвинул к себе кобуру.
– Так ведь коммунисты в Москве, – сказал Ракитов, – изверги сталинские.
– Неужели изверги?
– Веришь, брат, друга моего Гришу Дешкова арестовали. На моих глазах. Пришли ночью и давай руки крутить! Пиявки! – Приходят ли пиявки ночью, Ракитов сказать с уверенностью не мог, но прозвучало убедительно.
– А за что арестовали? – спросил фашист, облизнул губы розовым языком, собрал остатки крошек.
– Тебе зачем знать? – спросил Ракитов, зная, что требуется показать характер.
– Когда спрашивают, отвечать надо.
– Строгий ты человек, – сказал Ракитов.
– За что арестовали? – повторил фашист.
– Так за правду арестовали! За то, что не может лгать человек! Жить, говорит, хочу не по лжи! Так и сказал на собрании. Собрался там, значит, коллектив. Вышел, перед всеми упырями встал и говорит: желаю жить не по лжи! НКВД его тут же – цап!
– Только за это?
– Говорю тебе: звери! Друг так сказал: я, говорит, немцев жду, желаю империю добра строить. Не простили ему.
– Коммунисты Гитлера не любят, – резонно сказал фашист. – Нормальная логика. Твоему дружку молчать надо было.
– Не может человек больше молчать. Накипело у мужика. Вот ты стал бы молчать? Если Гитлера, к примеру, обижают, ты бы стерпел? А для него – Троцкий, как для тебя – Гитлер, понял? Если твоих друзей по тюрьмам гноят? Молчал бы, да? По глазам вижу – не можешь ты молчать! – Ракитов почувствовал, что перегибает палку, но, как обычно с ним бывало, уже не мог остановиться. – Евреи кругом, вся Россия под жидами. Как молчать, брат?
– Смелый у тебя друг, – сказал человек в форме немца.
– В России героев много, – сказал Ракитов искренне.
– Скажи, а партизаны – герои? Скажи мне, что ты о партизанах знаешь.
– Ни одного не видел.
– Через лес шел, а партизанов не видел. Ты ведь сам партизан. Говори мне правду.
– Я, гражданин фашист, совсем не партизан, – сказал Ракитов, – я как раз наоборот: вор и шпион.
– Вор?
– Вор московский, а шпион германский. Дешков с Гамарником восстание готовили, ты что, не в курсе? По заданию абвера, между прочим. Оружие мы в квартире прятали. Гранат столько! Мне Гриша так сказал: власть возьмем, я коммунистов постреляю, а тебя генералом сделаю! – Ракитов достиг той стадии звонкого вранья, когда сам начал верить своим словам. – Генералом! Понял? Что, не слышал про шпиона Гамарника? Ваш шпион, германский!
– Шпион, значит?
– Вот те крест.
– Как же ты от Москвы до самого Ржева дошел? – спросила женщина. Когда Ракитов смотрел на нее через окно, женщина выглядела мягче. Вблизи оказалась опасной, и глазами она двигала медленно, ощупывая всякий предмет, который попадался взгляду. А глаза у женщины были непонятные, как у волка. Когда волку в глаза смотришь, нипочем нельзя догадаться, что волк думает.