– Пойду приведу врача, – говорил Фридрих Холин; он вставал, резкими шагами ходил по комнате, надевал пальто, выглядывал в окно – за окном была беспросветная декабрьская ночь, и врача в этой ночи не было. Врачи работали в госпиталях для раненых, детских докторов было мало – и лекарств было мало тоже.
– Чаю выпей, чайку горячего, – говорила Люба, но мальчик не мог пить, болело горло.
Пришел наконец врач, тихий еврейский доктор с большим носом. Он просил Пашу открыть рот, наклонялся к мальчику, сдвигал круглые очки на лоб и рассматривал Пашино горло. Потом достал трубочку и прикладывал к Пашиной спине и груди. И стучал по ребрам согнутым пальцем.
– Что у него болит, доктор? – спросил Фридрих Холин.
– Горло болит, и ваш ребенок это вам сказал. У ребенка скарлатина. И мальчику дышать трудно. У мальчика воспаление легких.
– Как это? Как – скарлатина?
– У еврейских детей, как правило, слабое горло, – сказал врач. – Такова наша особенность. Началось, вероятно, со скарлатины. Потом воспаление. Организм очень слабый.
– Наша особенность? – сказал Холин. – Еврейская особенность?
Отец его был наполовину евреем, однако еврейскую бабушку Холин никогда не видел, бабушка жила во Львове – умерла лет десять назад. Отец, правда, называл себя евреем. Но сам он не еврей, какой же он еврей?
– Разве я не увижу, когда ребенок еврей? – сказал врач. – Ваша жена тоже еврейка, это на ней написано. А у вас кто еврей из родителей, папа или мама? Папа? Я так и думал.
Верно: жена тоже наполовину еврейка. Как все-таки некоторые люди быстро нацию определяют. Холин спросил:
– Доктор, это опасно?
– Воспаление легких – это очень опасно. Быть евреем опасно. Вы сами знаете.
– А скарлатина?
– Скарлатина тоже опасно. Но быть евреем гораздо опаснее.
– Как вас зовут, доктор?
– Розенблюм, Захар Абрамович.
– Захар Абрамович, он не умрет? – Зачем спросил? Как страшно эти слова прозвучали. И темно в комнате, и на улице темень.
– Не пускайте в дом господина Гитлера. И достаньте нужные лекарства. И все будет хорошо.
– Какие лекарства, доктор?
– Стрептоцид и норсульфазол. Чудесное лекарство.
– Нам страшно, доктор, – сказал Холин.
– Мне тоже страшно, и моей жене страшно. Когда давно боишься, привыкаешь. Становится легче.
– Я уверен, что победа близко, – сказал Холин. Но думал он только о ребенке.
– Не сомневаюсь, – сказал Розенблюм, – победа очень близко. Не удивлюсь, если завтра уже случится победа. А что потом?
– Вы говорите это странным тоном.
– Скажу вам как еврей еврею, я очень хочу, чтобы господину Гитлеру намылили шею. Только думаю: когда немцев прогонят, мне будет трудно дружить с теми советскими людьми, которые выдавали евреев немецким фашистам.
– Предателей у нас в стране очень мало.
– Вам так кажется?
– Что делать, Захар Абрамович?
– Надо принимать предписанные лекарства. И хорошо кормить мальчика.
– И поможет? Поможет?
– Должно помочь, – сказал Розенблюм, который видел разное.
Паша болел тяжело, через неделю стало понятно, что стрептоцид ему не помог. Люба ночами сидела у постели мальчика, держала руку у него на горле. Паша шептал: «Горлышко болит, мама, положи на горлышко ручку». Люба называла его «пряничек». «Спи-усни, пряничек, проснись здоровенький». Но мальчику стало совсем худо. Температура поднялась до сорока, он мерз. Люба кутала его байковым одеялом, взятым у Рихтеров; на одеяле были нарисованы зеленые медведи.
Пришел доктор Розенблюм, сказал, что нужен пенициллин.
Что такое пенициллин, Холин не знал, и врач им объяснил, что это новое лекарство, очень сильное. В Англии изобрели – на фронте так раненые спасаются.
– Как хорошо, что пенициллин есть, – сказала Люба и стала гладить руки доктора. – Спасибо вам, голубчик Захар Абрамович.
– Пенициллина у меня нет, – сказал доктор, – Бывает только в госпиталях для раненых. Присылают из Англии, мне рассказывали в Первой градской. У них есть для инфекционных раненых. Если загноение при ранении в живот. И советский пенициллин в Боткинской больнице есть. Точно не знаю, не видел никогда, но говорят, что советский пенициллин есть.
– А вы не поможете достать?
– Как же я вам помогу? – и Розенблюм сжал руку Холина. – Вы отец, у вас должны быть силы. На черном рынке, говорят, купить можно.
– Мы книги продадим, – сказал Холин.
– Боюсь, ваши книги сегодня никому не нужны. Продайте пальто.
На Тишинском рынке, где продавали вообще все, даже ковры и мед в больших банках, – пенициллина не было.
Ночью они сидели с женой возле Паши, а Паша дышал слабо. И Холин прижимал ухо к груди мальчика, думал, что тот уже не дышит. Но сын дышал, тонкий хрип проходил сквозь тело, еле слышный звук, как сигнал далекого паровоза – словно далеко проходила железная дорога и оттуда донесся звук. Они друг с другом не разговаривали почти до утра, а под утро Люба сказала:
– Если Паша умрет, что же делать будем? Жить будет трудно.
– Я тогда жить не буду, – сказал Холин. Как и всегда в эти дни, сказав о своих переживаниях, Холин почувствовал, что сказал глупость. Он хотел сказать, что ему невыносимо больно, но получилось, что он свое переживание уравнивает со смертью, а смерть – вот она, перед ними. И смерть приходит без всяких переживаний. Ему стало стыдно. Почему я не умею говорить нужные вещи, думал он.
– Надо жить, – сказала Люба, – вокруг столько горя. Надо людям помогать. Но будет трудно жить.
В Боткинскую больницу пошли вместе с Рихтером – тот знал профессора Рабиновича.
Профессор Рабинович более на работал в Боткинской больнице – а где он теперь работает, никто не говорил.
– Вам к кому?
– В хирургию нам. В отделение Якова Рабиновича.
– Ждите, вызовут, когда Урсин освободится.
Они стояли в холле и ждали.
Холин спросил у Моисея Рихтера:
– Вы чувствуете, что вы еврей?
– Да, я еврей, – ответил старик Рихтер.
– А вот я не чувствую себя евреем, – сказал Холин. – Вся страна на фронте, я вместе с народом, не имею нации.
– Не говорите глупости, – сказал Рихтер. – Слушать противно.
– А скажите…
Но Рихтер отвернулся: он не любил обсуждать глупости. И правда, думал Холин, о чем я говорю, какая разница.
Их пригласили внутрь. Врач Владимир Урсин, полковник медицинской службы, перевезенный в Боткинскую вместе со своими пациентами из-под Вязьмы, лечил последних калек из уничтоженной 29-й армии. В отделение гнойной хирургии он попал после того, как арестовали заведующего, профессора Рабиновича.
– Пенициллин у меня есть вот для него, для него и для него. – Урсин показал пальцем на койки. – А для тех трех уже нет пенициллина. Надеюсь, они сами справятся, на норсульфазоле вытянут. У самого дети. Проблему понимаю.
– Умрет?
– Нельзя, чтобы за сорок ушла. – Это врач про температуру сказал. – Сбивайте чем можете. Спиртом протирайте. Организм может справиться. Ресурсы у нас есть.
– А если…
– Прекратите, товарищ Холин, – сказал Урсин. – Вы не один. Сегодня на повестке дня война.
Они пошли обратно домой. Долгую часть пути шли пешком, по заметенному шоссе, причем старик Рихтер ковылял рядом, не отставая. Потом сели в автобус. Холин боялся возвращаться домой.
– Ты мой пряничек, – говорила Люба мальчику, и лицо ее было такое же белое, как у больного мальчика. И Холин плакал, когда жена на него не смотрела.
Холин теперь почти не ходил в редакцию – за время Пашиной болезни был на службе всего один раз. Спустя десять дней пришел снова. Теперь он уже не боялся Фрумкиной, как прежде, ему было безразлично.
– Странно вас видеть здесь. Вы больше здесь не работаете, – сказала ему Фрумкина. – Приготовила докладную записку в отношении вас. Ставлю в известность. Передаем по инстанции.
– Достаньте мне пенициллин, – сказал Холин.
Он теперь просил всех подряд. Просил у Рихтеров, просил у жены Щербатова: «Вам, в вашем ведомстве, может быть – выдают? Пожалуйста». Он просил даже свою бывшую возлюбленную – пришел в ту самую квартиру, где прежде прятался: «Ты ведь любишь Пашеньку, достань нам пенициллин». Но бывшая возлюбленная подняла брови, поджала губы – она горько переживала обиду. И где же ей пенициллин взять. Сказала: «Вы уж как-нибудь сами. От души сочувствую».
– Помогите мне, – сказал Холин.
Господи, думал Холин, сделай так, чтобы помогли. Господи, спаси сына, Господи, прости меня! Я не верил в тебя, Боже мой, прости меня, Господи.
Он сказал Фрумкиной:
– Мне нужен пенициллин, не знаю, где взять, помогите.
Фрумкина поглядела твердыми вороньими глазами. Она презирала Холина.
– Придите в себя. Стыдно. Размазня.
– Сын болен.
Фрумкина спросила:
– Сколько лет ребенку?
– Пять. Началась скарлатина. Потом легкие. Воспаление. – Господи, зачем я все это говорю? Кому?
Вороньи глаза смотрели пристально. Фрумкина не поверила.
– Придумали про сына. Какой позор! Знаете, что немецкие фашисты убивают детей? – вдруг сказала Фрумкина. – Пока пьете водку и трусите, фашисты убивают еврейских детей.
– Доктор Розенблюм сказал, что у еврейских детей слабое горло. Вот и Паша заболел. Воспаление началось. – Он говорил невпопад и думал: что я говорю, Господи, зачем говорю? Они меня слушают и смеются. Оглянулся на сотрудников редакции; действительно, все на него смотрели.
– Не знала, что вы еврей, – сказала Фрумкина.
– Я не пью больше. Еврей, да. Какая вам разница! Как это – детей убивают?
– Убивают детей. Расстреливают детей немецкие фашисты. В Румбульском лесу расстреляли семь тысяч еврейских детей. Возраст до десяти лет.
– Где это?
– Неважно. В Латвии. Под Ригой.
– Детей убивают? – Он не понимал.
– Ступайте домой, к сыну. Пенициллина мало. Только для нужд фронта. Вы не можете достать пенициллин.
– А на рынке? Я ходил на рынок. – Он всем рассказывал теперь про рынок, оправдывался, что не смог достать лекарство. Но ведь старался. Холин каждому объяснял, что он старался. – Я ходил на Тишинский рынок. У соседей спрашивал.