Дамы пожали плечами. Они не представляли, что увидят. Это была причуда, а причуды невозможно отменить.
– Если я правильно понял генерала, – сказал Мэкер, – ваш сын служит в Девятой армии.
– У вас служит и его друг, Отто Кумм, – сказала Елена. – Про него мой сын рассказывал чудеса.
– Кумм – храбрец. Знаете этого молодого человека?
– Молодого человека я кормила жареной картошкой на кухне – в тридцать третьем. Давно! Мне было всего тридцать пять, казалось, вся жизнь впереди, представляете, Фрая?
– Знаю слишком хорошо. Наш Хельмут-младший только родился. Я думала – вот оно, счастье.
– Не могу поверить в эти невозможные цифры, – галантно сказал Мэкер.
– Мне сорок пять лет, господин Мэкер. – Елена научилась до такой степени не стесняться возраста, что бравировала им.
– Согласитесь, лагерь для военнопленных на самое подходящее место, чтобы принимать даму. Есть работа, которую должны делать только мужчины. Не припомню, чтобы женщины посещали наши лагеря.
– Неужели? – сказала графиня фон Мольтке. – А как же Эльза Кох?
– Эльза Кох… Позвольте… – Адъютант отвернулся, делая вид, что припоминает.
Они собрали досье, думал я. Эльза Кох по прозвищу «Бухенвальдская овчарка» была женой коменданта лагеря в Бухенвальде Карла Коха; заключенные боялись ее больше, чем ее мужа. Эльза Кох приказывала шить из кожи убитых перчатки и абажуры. Ее еще называли «Фрау Абажур». Я надеялся, что про абажуры Елене пока не доложили. После успешной работы в Бухенвальде чету Кохов перевели с повышением в Майданек, где уровень смерти был значительно выше – в Бухенвальде в день умирали 120 человек, для Майданека пределов не было.
Интересно, что именно из этого знает Елена. Мольтке – люди пунктуальные, юристы любят подробности.
Вообще говоря, Кох был обаятельный человек, придерживался либеральных взглядов в бизнесе. Однажды я наблюдал его на конгрессе партии – Кох говорил здраво. Я слышал, его потомки сделали неплохую карьеру; что-то по финансовой части.
Мы подъехали к лагерю.
11
Немецкие лагеря состояли из трех зон. Сперва шла зона бараков, оцепленная проволокой, за ней комендантская зона с административными бараками, в этой части располагались также печи и крематорий, потом шла зона коттеджей, где у каждого офицера был свой небольшой домик с небольшим палисадником. Женщины – некоторые офицеры обзавелись экономками из местных жительниц – ждали мужчин с работы, варили обед. Женщины выходили на крыльцо, высматривали своих мужчин сквозь морозный туман, сквозь дым крематория. Из труб коттеджей тянуло духом теплого жилья, иногда зимний воздух наполнялся запахом жареной картошки, значит, какому-то офицеру сегодня повезло. Из-под руки, прищурившись на низкое красное солнышко, высматривала хозяйка офицера, идущего домой. Сейчас он войдет в сени, стряхнет с шинели снег.
Зимние домики офицеров по-новогоднему были припорошены снегом, но в зоне бараков снега не было совсем – земля стояла черная, выеденная беззубыми ртами умирающих. Черный квадрат остался после съеденного снега, заключенные съели все, они съели снег и съели редкие травинки под снегом, высосали воду из ям. Это была сухая черная земля – а за проволокой лежал глубокий снег.
Хорошо, что это был заурядный дулаг, каких сотни по России – а не Майданек, не Собибор, не Биркенау, не Бжезинка. Мы прошли сквозь зону бараков и не увидели, как голых людей гонят по Himmelstrasse, «дороге в небо», как называли в лагерях уничтожения огороженный колючей проволокой узкий коридор, который вел прямо в газовую камеру. По таким коридорам ежедневно гнали сотни и тысячи евреев, их раздевали, приговаривая: сейчас вы пройдете дезинфекцию, а затем вас отправят на работы в Польшу. И голые костлявые евреи и еврейки шли в камеры, понимая, что их сейчас задушат, но цепляясь за фразы палачей: ведь блокфюрер сказал, что только дезинфекция. Им состригали волосы и заставляли аккуратно сложить вещи: вещи отправляли спецпоездами в Германию – из Биркенау вывезли двадцать семь вагонов детских колясок – что остались от задушенных младенцев. Голых евреев вели по Himmelstrasse, названной так в честь Гиммлера, чье имя обозначает «небесный», и отчасти – в духе средневековых хоралов: удачный культурный компромисс. Детки смолкали на руках голых костлявых матерей – догадывались, что их сейчас задушат. А потом их душили, а трупы сгребали ковшом бульдозера и складывали в ящики, которые транспортировали в крематорий, еврейские трупы сжигали в печах, а пепел и кости ссыпали в могилы. Захоронением занимались тоже евреи – те, что рассчитывали прожить немного дольше; иногда это удавалось. Спустя месяцы зондеркоманда № 1005 уничтожала следы казни. Могилы разрывали, обливали бензином, начисто выжигали захоронение, словно и не было на земле евреев никогда – не было этих горбоносых визгливых женщин с их курчавыми детками. Мираж был – и растаял.
Здесь такого мы увидеть не могли; лагерей уничтожения было всего пять или шесть; там даже редко строили бараки для жизни: там просто людей душили и жгли, душили и жгли. Здесь же был заурядный дулаг № 240, сборный пункт военнопленных, и я благодарил судьбу – или благодарил Бога, если Господь занимается такими вещами тоже, – что он отправил нас с визитом не в Биркенау, а всего лишь в славянский городок Ржев.
Машина Вальтера Моделя подкатила к воротам, взвод эсэсовцев выстроился для встречи. Адъютант помог дамам выйти из машины.
– Прошу вас, графиня, – говорил адъютант, придерживая Фрею фон Мольтке за локоть, чтобы она не поскользнулась на черной распутице, – не делать поспешных выводов. Не забывайте, что мы на войне. То, что вы увидите сегодня, не радостно. Но это война.
– Благодарю, – отвечала Фрея, – я здесь для того, чтобы видеть. Идемте, Елена.
– Фрау фон Мольтке, – сказал галантный адъютант, – делают то, без чего никакая армия не может считать свой долг выполненным до конца. Милосердие к побежденным, забота о проигравшем сражение враге. Вас поставил в известность полковник Маршалл, полагаю? Это – господин Ханфтштангель, канцелярия фюрера. Я – полковник Мэкер, представляю штаб Девятой армии.
Рудольф Мэкер поднес руку к кокарде – вермахт не признавал приветствия «хайль».
Лицо майора Клачеса стало совершенно желтым, но постепенно восстановило прежний перламутровый оттенок.
– Хайль Гитлер! – отозвался майор, но адъютант руки в ответном жесте не поднял. Не поднял руки и я.
Мы встали во внутреннем дворе первой зоны, там, где снег был съеден до черной земли. Возле нас стояли эсэсовцы, удерживая на поводках овчарок, а блокфюрер, что привел нашу делегацию, объяснял нам схему расположения бараков.
– Здесь – военнопленные солдаты, а здесь – офицеры; условия не позволяют их перевести в офлаг, в этом помещении содержатся женщины и женщины с детьми.
– Евреев содержите отдельно? – спросила Елена.
– Евреев и комиссаров выявляем непосредственно в день доставки.
– Что вы с ними делаете? – резко спросила графиня.
Ей никто не ответил. Адъютант Рудольф Мэкер попросил ознакомить нас с отчетностью.
Два охранника (нам объяснили, что это русские пленные, завербовавшиеся в германскую полицию) приблизились, ожидая приказов от блокфюрера. Один из охранников постоянно щурился и тянул шею вверх, стараясь понравиться начальству. Другой охранник был грузен, с широким задом и короткими ногами. Блокфюрер крикнул им – и оба бросились на административную половину лагеря, к канцеляриям, видимо за отчетностью. Пока бежали, с одного из охранников упала шапка, он оказался совершенно лысым. Овчарка с лаем побежала за шапкой, принесла шапку солдату-эсэсовцу.
Майор Клачес объяснил, что русских в комендатуре лагеря достаточно; в охране и на хозяйственных работах используются в основном русские. Переход русских солдат на сторону вермахта – явление сейчас массовое. В деревне Дубровка формируется 247-й карательный батальон из русских, согласных с новым режимом. И Бранденбургский полк тоже вербует некоторых русских.
– Эти двое, сотрудники Бимбом и Сиповский, – он указал на охранников, – ходят по баракам, выясняют настроения. Следят за внутренней дисциплиной.
Бараков в лагере не было: использовали бывшие склады зерна и навесы для хранения расфасованных мешков – только у двух помещений были стены, остальные представляли собой крыши на столбах. Под навесами люди спали в три слоя, я знал и прежде, что так делают, чтобы те, кто лежит в середине, согрелись между телами товарищей. Перед бараками были вырыты ямы для трупов; раз в сутки свежий пласт трупов забрасывали землей. Я отметил про себя эту странность: обычно в лагерях имелась всего одна яма – впрочем, в дулаге № 240 смертность в те дни была высокая в каждом бараке.
Комендант майор Клачес предупредил, чтобы мы не приближались к баракам – возможно заражение тифом.
– Вы не проводите дезинфекцию? – спросила графиня. Я видел по лицу Фреи, что она сдерживает себя с трудом.
– В данных условиях, фрау Мольтке, дезинфекция – нереалистичная задача. На морозе невозможно мыть заключенных. Больных мы переводим в другие помещения – лазарет имеется на станции Ржев-2.
– А здесь разве люди здоровые?
– Более здоровые, – сказал майор Клачес.
Адъютант Рудольф Мэкер спросил, не хотим ли мы говорить непосредственно с заключенными – возможно, есть жалобы на содержание. Впрочем, инспекция была не столь давно.
Посреди черного квадрата съеденной земли стояла сумасшедшая женщина, прижимая к груди ребенка. Шею ее закрывала тряпка, замотанная вокруг тощей шеи как шарф, а грудь была открыта морозу, потому что полой телогрейки женщина прикрывала ребенка. Она была настолько худа, что на ее груди можно было считать ребра. Кожа груди была серая. Грязные свалявшиеся волосы серыми космами висели вдоль лица.
– Почему не побрили заключенную? – резко спросил коммендант Клачес. – Вот вам и причины эпидемий!
– Виноват, господин майор!
Сумасшедшая пошла к нам, и эсэсовец поднял автомат.