Красный свет — страница 73 из 142

Это рассказал Соломон Рихтер, а Фридрих Холин ему тогда возразил, Холин прочел вслух стихи Пастернака – что-то по поводу «вакансии поэта», мол, зачем в дни великого совета оставили вакансию поэта – это опасная должность! Дескать, пока философы принимают решения, что поэту делать? Ждать от старших указаний, или можно самому писать, что в голову придет? Да и Щербатов решил съязвить, спросил: значит, если я беременным тетям место не уступаю в трамвае – я не свободный человек?

Соломон сразу отрезал: нет, тогда ты не свободный. Обыкновенный хам трамвайный.

И Холину он тоже резко ответил. Сказал, что есть три стадии организации людей – личное становление, гражданское общество и государство. И вот получается так, что гражданское общество – уже почти достаточное объединение: люди договорились, каждый делает свое дело, и у них есть связи. Но если нет общей идеи, которая поверх цехового интереса – получится корпоративное общество, союз жадных цеховиков, и тогда власть легко захватит сильный и злой правитель. А государство имеет свою идею, идея государства выше корпоративной морали, идея государства – это идеал развития человека! Вот этой идее общество и следует. Холин на это ему возразил: а как же «свободное развитие личности – условие свободного развития всех»? Манифест-то читал, философ, или только Платона с Гегелем? А как же «персонлихкайт», если ты понимаешь, Соломон, что я имею в виду? И вообще, если следовать идеям марксизма, государство должно отмереть. Государство – получается лишнее, а свобода личности – на первом месте! Тут Соломон разозлился, стал кричать, что не следует путать Бакунина, авантюриста и шарлатана, с немецкой классической философией! И вообще, довольно демагогии! Пастернак, Бакунин, Маркс – все в одну кашу!

Но Щербатов не вслушивался в спор – он уже думал о своем выборе. Как важно точно найти свое место! Работать в органах – это решение на всю жизнь. Как важно служить именно государству, именно обществу – а не просто начальнику. Это самое главное в работе сотрудника органов госбезопасности. И Щербатов отнесся внимательно к своему выбору, изучил вопрос досконально.

Щербатов вступил в ответственную должность уже при Берии – его товарищи смеялись над нерасторопностью Щербатова, неумением продвинуться по службе; однако эта нерасторопность, по всей видимости, спасла ему жизнь. В год великого перелома, когда партийные фракции и группировки были одна за другой уничтожены, а фракционеры и уклонисты – расстреляны, когда ОГПУ оказалось вовлечено во фракционную борьбу – и кара постигла тех чекистов, что связали свои надежды с Рыковым или с Зиновьевым, – в этот страшный миг Щербатов уцелел. Иные сказали бы, что ему повезло и в том, что репрессии тридцать седьмого года творились без его участия: мол, не замаран. Но основное везение заключалось все же в ином – он умудрился не примкнуть к группировке Ягоды или Евдокимова, не связал карьерного роста с Трилиссером или Ежовым, и когда расплата настигла ретивых вожаков ЧК, его никто не тронул.


Сам Щербатов не завидовал своим старшим успешным товарищам, которые успели выслужиться, войдя в доверие к легендарным Блюмкину или Агранову. Щербатов, как и прочие рядовые курсанты, знал о невероятной власти, сосредоточенной в руках Агранова и уж тем паче Трилиссера; он наблюдал за личной охраной Ягоды, видел молодцов из Дивизии особого назначения при ГПУ; однако никаких усилий для того, чтобы войти в ряды избранных, он не предпринял.

Слышал он, как в двадцатые годы бойкие курсанты старались попасть в отряд спецпоезда Льва Троцкого; был такой бронепоезд, оборудованный пулеметами и пушками, библиотекой, тюрьмой и палачом, – и при поезде существовала легендарная охрана, облаченная в узкие желтые кожанки с железной бляхой на левом рукаве, люди привилегированные и отчаянные. В эту грозную «кожаную сотню» всякий хотел войти. А потом несладко пришлось бойцам – когда Троцкого разоблачили. Этот урок надо вызубрить и не торопиться. Историю затем и пишут, чтобы внимательно смотреть – кто где ошибался.

Двадцать лет, миновавших после смерти вождя пролетарской революции Ленина, – были годами внутрипартийной борьбы: самовластие Сталина, который лишь к 1937 году сумел уничтожить оппозицию, – преувеличивают. Скорее система правления напоминала триумвират Августа, Марка Антония и Лепида – председатель Совнаркома Рыков, первый секретарь компартии Сталин, глава Коминтерна Зиновьев. Вот они, вожди; а старший из вождей – Григорий Зиновьев, потому что советская коммунистическая партия – только часть большого Коммунистического интернационала. И в Берлине, на съезде Коминтерна, будет решаться – как идти мировой революции. Власть членов триумвирата зависела от шатких договоренностей, от зыбких отношений с сотней вождей помельче. Троцкого они сумели отодвинуть в сторону, Каменев с Зиновьевым поддержали кандидатуру Сталина на пост первого секретаря, но главный пост, пост вождя Коминтерна, оставался за Григорием Зиновьевым.

О, как возбудились вожди после смерти Ильича! Как занервничала страна! Мужики и бабы стояли в очереди к гробу – поглядеть на того, кто обещал их всех спасти, да не успел; а вожди и лидеры ринулись заключать союзы и контрсоюзы, подписывать друг с другом пакты о ненападении, засылать шпионов в лагеря противника. Ну чем не отношения Германии и России, Британии и Франции? Точно так же, как большие страны, большие люди срочно организовывали системы личной безопасности; и поскольку каждый из них был как большая страна – вот и получилось, что организаций госбезопасности у нас много. Десятки отделов и подотделов госбезопасности возникли по стране, приписанные к разным ведомствам.

В те годы всякий курсант училища ОГПУ был в смятении; подростки не знали – в какую охрану идти, в какое подразделение записываться. Главным, судя по всему, оставался Лев Троцкий – его роскошный дворец в Архангельском («русский Версаль», как его именовал сам Лев Давидович) многим чекистам казался средоточием власти – мало ли что там решат в Кремле, а Лев Давидович все перерешит по-своему. Всесильный председатель Реввоенсовета, наркомвоенмор, жестокий и крикливый, – он ходил, окруженный плотным кольцом охраны, а телохранители косились по сторонам – в кого бы пальнуть. Многие считали, что Троцкий завтра возглавит страну – и сам Лев Давидович так думал.

Большевики собрали пленум и осудили мелкобуржуазные уклонения Льва Троцкого, но Демон революции был еще силен, а его изгнания в Алма-Ату еще ждать и ждать. И кто знает, какие пружины он умеет нажимать, этот опытнейший человек, с кем он связан договорами о ненападении и взаимовыручке? Курсанты ОГПУ колебались – а ну как новое решение возникнет? И сколько других возможностей имелось! Рыков, председатель Совнаркома; Томский, глава профсоюзов; Пятницкий, организатор международной коммунистической общественности; председатель московского ЦК Каменев; Фрунзе, сменивший Троцкого на посту наркомвоенмора, – у каждого было столько власти, что люди ужасались их возможностям. Власть российскую рассыпали, вывалили власть на пол, власти было много, до поры до времени ее хватало на всех – и безумные люди ходили по колено во власти, полными горстями зачерпывая золотые монеты вседозволенности.

Расстрелы заложников и пытки подозреваемых и весь так называемый «красный террор» – возникли не как свидетельство жестокости одного самодержавного жестоковыйного человека, но как свидетельство брожения власти, перегноя многовластия. Власть в одночасье стала рыхлой и пьяной – и скрепить ее могла только кровь. Всякий из вождей желал удостовериться в том, что он тоже распоряжается жизнями смердов, ему тоже полагается по штату пытать и пороть, – и всякий лидер желал утвердиться в своем величии, лишая людей жизни.

Рассказывали, что охрана Зиновьева выволокла троих моряков прямо из кабинета вождя и во дворе дворца расстреляла (Зиновьев занимал Белый дворец, ныне Музей естественной истории в Петербурге) – может быть, враги народа соврали, и такое бывало часто. А еще рассказывали про Троцкого – как он влет подмахивал расстрелы, как его молодцы врывались в дома и выволакивали людей на улицы. Врали? Придумывали подробности вдовы белогвардейцев в своих слезоточивых мемуарах? И про ленинское предписание взять заложниками семьи белых генералов тоже врали? Вожди и их дружины обрастали слухами, как новгородские и киевские богатыри – былинами.

Вплоть до наших дней дошли сказания о бронепоезде Льва Троцкого, об охранниках Якова Свердлова, о расстрельных приказах Зиновьева, в младенчестве нареченного Григорием Апфельбаумом. Точно предания о княжеских дворах и безрассудствах удельных князей, сохранились свидетельства о том, как собирали пролетарские вожди дружинников под свой красный стяг; их иногда называют варягами, этих безродных пришлецов, в одночасье ставших командирами и препоясавших чресла своих дружинников ремнями и маузерами. Назвать их варягами, чуждыми благостных обычаев родной земли, несправедливо: к тому моменту, как стали отдавать свои расстрельные приказы, они были уже обучены, насмотрены и наслышаны – уроки управления народом им преподали именно в отечестве. Их воспитали кровопийство Русско-японской и Первой мировой, столыпинские лекарства, даденные матери-России, Кровавое воскресенье и благостный царь, отправивший русский народ на бойню с добродушным напутствием. Совестливый застенчивый человек, поименованный Струве «палачом народа», взирал на вверенные ему пространства с недоумением; схожее недоумение испытывал и вечно бухой президент освобожденной от большевиков России; обкомовский либерал точь-в-точь так же недоумевал: «Эттта што ж получается? Мы им свободы, а они, панимаешшь, гражданскую войну?» В отличие от обкомовского либерала, Николай не пьянствовал в то время, как курляндские лесные братья начали резать немецких помещиков, а на Кавказе началась армянская резня, – царь лишь маялся и недоумевал. Рабочие бунты, марксисты, денежные махинации… как не любил брезгливый царь денежные махинации, всю эту финансовую нечистоплотность… как горевал он, глядя на бедность своего народа… но не об финансистов же мараться, право! Проще было отправить миллион