Что у них там стряслось, в леспромхозе: перепутали дни, забыли позвонить? Нечего сказать, хорошенькая история!
Странно, что Федосей Матвеевич был такой спокойный. Ни одна жилка не дрогнула на его сухом и смуглом, как дозревшая кедровая шишка, лице. И только глаза его на минуту помрачнели и брови сбежались в одну общую темную полоску.
— Бегите за баграми, — отрывисто и резко бросил он. — Живо!
Возле конюшни лежало наготове штук пятнадцать длинных, очищенных от коры осиновых багров. Они вытащили из вороха три штуки и снова помчались на берег.
Лавина приближалась. Теперь уже не крохотные черточки, а длинные тяжелые стволы неслись вниз по реке.
Глеб еще никогда не видел, как сплавляют лес молем, то есть без плотов.
Он думал, что первыми достигнут цели легкие, увертливые бревна. Но нет, впереди лесной эскадры мчались толстые, грузные колоды. Тонкие бревна кружили на водоворотах, метались из стороны в сторону, становились на попа. Тяжелые — даже на самой крутой быстрине держались строго и степенно. Они без труда догоняли легкомысленную мелочь, порой сердито и укоризненно толкали ее в бок и продолжали свой путь.
От берега почти к середине реки тянулась гряда острых подводных камней. Стаями проносились вдоль этой узкой, светлой полосы юркие ельцы; в ямках меж камней сидели, будто мыши, ленивые, неуклюжие широколобки. С той стороны бежала наперерез течению и обрывалась над черной глубокой пропастью такая же высокая и крутая гряда.
Федосей Матвеевич взял в руки багор и, буруня воду ногами, неторопливо пошел по камням к этим черным узким воротам.
Варя тоже было кинулась к реке, но Федосей Матвеевич тут же осадил ее.
— Куда, Варька? Назад!
Варя нехотя вышла из воды. Выжала край намокшего платья, посмотрела на Глеба и сердито, даже с каким-то раздражением сказала:
— Чего стоишь? Ты помогай Федосею Матвеевичу. Ты мужчина!
Глеб никогда не был трусом. Но сейчас по его спине волной побежал колючий, неприятный холодок. Это не шутка — идти по такой полоске. Чуть в сторону с камней — и крышка. Был Бабкин Г.Е., да сплыл...
Но Глеб не ударил перед Варей лицом в грязь:
— Не кричи! Без тебя знаю, что делать!
И он пошел за Федосеем Матвеевичем. Как это случилось, он и сам не понимал. Шел по узкой каменистой гряде и совсем не думал о том, что каждую минуту может грохнуться в воду и пойти на дно, как утюг.
Федосей Матвеевич уже зацепил багром брус и очень ловко, казалось без всяких усилий, поволок его вдоль каменной гряды.
— Тащи к берегу! — крикнул он. — Не зевай!
Глеб вонзил багор в колоду, напряг мускулы.
Бревно медленно и неохотно пошло вперед. Оно будто бы чувствовало, что попало в слабые и неумелые руки: вертелось в воде, норовило улизнуть с крючка или напороться со всего разгона на камень.
Глеб не справился и с первым бревном, а Федосей Матвеевич уже подвел ему второе, еще больше прежнего.
— Паря, не зевай! Не зевай, паря!
Глеб работал без передышки час, а может быть, и два. Пот застилал глаза, все мельче и неровнее становился шаг. Ноги как-то сами по себе спотыкались на камнях, в сапогах чавкала и пищала вода.
А бревна все шли и шли... одно за другим... одно за другим...
Не раз уже ему хотелось бросить в воду тяжелый неуклюжий багор и уйти прочь.
Все равно не выдержит, все равно свалится в реку от этой страшной, разламывающей все тело усталости.
Глеб воткнул багор между камнями, прислонил щеку к мокрому, холодному дереву. Перед глазами поплыли красные, синие, зеленые круги. Он сомкнул веки, но круги не исчезали и в темноте. Прыгали, плясали, мерцали, будто светляки, тусклым нехорошим светом.
Тяжело плюхая сапогами, подошел с бревном на поводу Федосей Матвеевич.
Остановился, вытер лицо рукавом.
— Ты, паря, отдохни, — сказал он. — Ты не того... я сам управлюсь...
В словах Федосея Матвеевича не было ни укора, ни насмешки, но они будто крючком зацепили Глеба за сердце.
— Я сейчас, я только сапоги сниму. Я не устал.
Глеб поспешно стащил разбухшие сапоги. Размахнулся и один за другим швырнул Варе на берег.
Разве он хотел оставить работу? Ну нет! Он не такой...
Глеб прицелился, подцепил огромную колоду и потащил ее вдоль гряды к Варе.
— Принимай щуку!
За «щукой» пошли «сазаны», «ельцы», «пескари»... Сколько их еще там? Много? Давай все! Давай! Давай!
У Вари работа пустяковая: приняла «рыбину», толкнула легонько багром в бухту и снова жди. Но Глеб Варе ни капельки не завидовал. Что ни говори, а он все-таки мужчина.
Мужчина разбил в кровь ноги на острых камнях, но боли совершенно не чувствовал. Подумаешь, кровь! На фронте и не так бывает.
Теперь Глеб уже не поджидал, как раньше, Федосея Матвеевича, а сам бежал на помощь к черным воротам.
— Взяли! Еще раз взяли!
Но вот уже и брать нечего. Ни «щук», ни «сазанов», ни мелких «пескарей». И только еще кружит на быстрине — то нырнет, то снова появится на поверхности легкая плоская щепа.
Глеб шел на берег и даже не глядел по сторонам, на бушевавшую справа и слева реку. Все ликовало и пело у него в душе. Ему хотелось стать на берегу вот так, как он есть, — мокрому, с разбитыми пальцами, — и крикнуть на всю тайгу, на весь белый свет:
— Ого-го-го-го! Ого-го-го-го! Ого-го-го-го!
Варя сидела на берегу и очень старательно вытряхивала из Глебовых сапог воду. Она, казалось, и не заметила гордого, ликующего вида Глеба. Брови ее были опущены, ямочки на щеках вытянулись и стали похожи на две запятые. И во всем лице ее — осунувшемся и усталом — было что-то виноватое и очень горькое.
— Ты чего? — смущенно спросил Глеб.
— Я, Глеб, ничего, я просто так...
Варя вытряхнула сапог, погладила рукой потемневшую, разбухшую кожу.
— Глеб, — сказала она, — как ты думаешь, наши найдут Зину-Зинулю?
Глава тринадцатая
А жизнь берет свое: надо есть, надо пить и надо спать.
Они умяли втроем булку хлеба, опустошили банку тушенки и разошлись по вагонам.
Глеб заглянул к Димке Кучерову.
Димка лежал в прежней позе и таращил глаза в потолок.
— Болит? — спросил Глеб.
Димка застонал в ответ и еще сильнее выпятил свой коричневый живот.
— Пощупай... Кажется, увеличилась, — сказал он, помедлив.
Глеб вежливо отказался.
— Ты мне дай немножко йоду, — попросил он. — Я себе ноги на камнях разбил.
Димка не поинтересовался, где и каким образом Глеб приобрел такие ссадины. Он ревниво смотрел, как Глеб мазал пятки йодом и, наконец, не выдержал:
— Ты, Глеб, не особенно, на мышцу мне оставь.
Глеб ткнул на место пузырек и пошел на свою половину.
«Без йода проживу, — решил он. — Пускай сам мажет...»
Ранки на ногах пощипали немного и утихли. Глеб уснул.
Это была первая ночь, когда ему ничего не снилось. Лег на кровать, положил под голову кулак, и всё — будто в колодец провалился.
Проснулся Глеб на рассвете. В вагоне стояла зыбкая синева. За окном качалась черная колючая лапа сосны; вдалеке мерцала серебряными блестками река.
Все было как в сказке: и эта беспрепятственно затекавшая в окно синева, и рогатый месяц над рекой, и лежавший напротив Глеба Лука...
Федосей Матвеевич обещал разбудить Глеба, когда все вернутся, но так и не разбудил. Наверное, Лука пришел очень поздно. Лицо у Луки было спокойное. В уголках рта, там, где кудрявились ни разу не бритые усы, лежала хорошая тихая улыбка.
Глеб понял, что все было в порядке. Они нашли Зину-Зинулю и привели ее сюда. Иначе Лука не улыбался бы. Никогда. Даже во сне.
Глеб втихомолку рассматривал лицо брата.
Крупный, немного седловатый нос, черные и какие-то очень широкие брови.
В Иркутске Лука ходил с Глебом в парикмахерскую.
Лука сидел в кресле перед большим облупившимся зеркалом, а Глеб наблюдал за ним из прихожей.
Высокий и тонкий, как палка, парикмахер постриг Луку машинкой, заглянул, как доктор, в уши и ноздри, щелкнул маленькими ножницами.
— Бровки подстричь? Вы не беспокойтесь, сделаем аля-фуше, первый сорт.
Лука сдернул с шеи занавеску с ржавым пятном посередине и поднялся.
— Не надо фуше. И так сойдет.
Протянул в кассу рубль, получил десять копеек сдачи и пошел к выходу, поглаживая круглую черную голову.
Лука не носил прически. Он всегда был таким, как сейчас, — стриженным под «нуль», с широкими бровями, без всяких глупых и непонятных «аля-фуше».
Он был очень красивый, Лука...
Лука, должно быть, почувствовал взгляд Глеба. Веки у него дрогнули, сквозь узенькую щелочку блеснул черный зрачок.
Глеб хотел притвориться спящим, но было уже поздно.
— Ты чего смотришь? — шепотом спросил Лука.
— А ты чего? — тоже прошептал Глеб, еще не зная, как вести себя: улыбнуться или, может быть, пока подождать.
Лука не ответил. Встал с кровати и не торопясь начал одеваться.
Он ходил по вагону из угла в угол и напевал песенку. Слов у этой песенки не было, а были только какие-то «три-та-та, тру-та-та».
Лука всегда напевал одно и то же. Но песенка всякий раз окрашивалась новым оттенком. Если настроение у Луки было хорошее, «тру-та-та» звучали весело и нежно, как лесной ручеек. Если Лука злился, эти же самые звуки становились отрывистыми и глухими, как удар солдатского барабана.
Сегодня в песне Луки собрались все ручьи и все лесные птицы. Сомнений не было — Зина-Зинуля была здесь. Это для нее Лука надевал чистую и почти что новую гимнастерку и наяривал щеткой порыжевшие, сбитые на носках сапоги.
Глеб уже видел кинокартины, на которые дети до шестнадцати лет не допускаются, и поэтому знал, что влюбляться можно только в красавиц. Странно, что Лука был неравнодушен к Зине-Зинуле. Тоненькая, остроносая, и на лице веснушек— хоть веником выметай. Нет, Зинуля положительно не была красавицей...
Глеб не стал расспрашивать Луку про таежный поход.
Спросишь что-нибудь — и невпопад, и снова ссоры, и снова колючие вопросы: «А что?», «А зачем?», «А почему?» Нет, лучше он как-нибудь так узнает...