Гоймир тут же улёгся на бок — лицом от Олега — и закрыл голову плащом. Олег с шутовской поспешностью шлёпнулся на «постель» и, треснувшись затылком в стену, зашипел.
— Шарик спустил, — отчётливо сказал в наступившей тишине Йеерикка.
— Кто в шарик спустил? — откликнулся Воибор. Веранда взорвалась хохотом, а когда он утих, все услышали похрапыванье. Это спал Олег.
Проводником оказался мальчишке лет 11–12 — рослый и молчаливый. Горцы встали рано, но мальчик уже сидел на скамейке у ворот и грыз яблоко. Он был одет в куртку, подпоясанную ремнём, бесформенные штаны, заправленные в хорошие, пошитые по ноге сапоги; между колен вверх стволом стояла одностволка 410-го калибра, в которой Олег узнал изделие Тульского завода. На поясе висел нож.
Лил всё тот же серый дождь — он всю ночь шуршал по крыше, убаюкивая ребят, и они хорошо выспались. Мальчишка поднялся навстречу и безошибочно протянул руку Гоимиру:
— Владимир.
Имя у него было старое, не крещёное, и вёл он себя солидно и обстоятельно.
— Гоймир, — горец серьёзно пожал протянутую руку. Мальчишка посмотрел на небо:
— Ну чего, пошли, что ли?
— Идти далеко? — поинтересовался Йерикка.
— До закатного края — дня три, если напрямик, без затей, — обстоятельно стал разъяснять мальчишка, — а если тропами, да чтоб не знал никто — все четыре.
Йерикка свистнул и поправил на — волосах повязку. Гоймир спросил:
— А разом до реки, да и плотом?
— А всё равно трое. Только там не незаметно не проплывёшь, и думать нечего.
— Одно сможешь так вести, чтоб не вытропили нас? — допытывался Гоймир. — У нас вон оборужение есть тяжёлое…
— Проведу, — коротко ответил мальчишка, всем своим видом показывая, что ему надоели бессмысленные расспросы. — Так идём?
Тропинка была хорошо знакома Мишке. Он почти бежал по ней — налегке, только с двустволкой на одном плече и небольшим рюкзаком — на другой. Эти места, он знал отлично, а Гоймир хорошо объяснил, как и где найти чету Квитко.
«А всё-таки мать неправа, — думал юноша, размеренно двигая ногами. — Надо воевать с ними. Мы живём на этой земле, а они приходят и хотят, чтобы мы жили, как надо им. Наши прадеды ушли от такого сюда. А нам куда уходить? Да и сколько можно уходить?»
Он вспомнил горцев, ушедших дальше, на закат — и снова восхитился этими ребятами, которые были младше его…
…Мишка не ожидал никого встретить на этой тропе. И не мог даже предположить, что она окажется перекрыта, что на неё могут наткнуться хотя бы случайно. Поэтому и заморгал глазами удивлённо, когда шесть горных стрелков появились сразу со всех сторон и шесть стволов уставились на него.
— Кто такой? — спросил старший.
«Хлопов,» — хотел сказать Мишка, но не открыл рта. Ему стало страшно, да ещё и прибавилась злость, что попался так глупо.
— Ты что, оглох? — ствол винтовки шевельнулся.
— Кудыкин. — выдавил Мишка, — Степан.
— Откуда? — продолжал допрос стрелок.
— Из Каменного Увала, — назвал Мишка большое село на полночь. — Охочусь тут.
Стрелки совершенно отчётливо расслабились, и Мишка ощутил облегчение.
— Документы есть? — спокойно уже спросил их стёрший. Мишка пожал плечами:
— Да вы чего? Кто же на охоту бумажки берёт? Не верите — ну, проверьте как там… — это предложение он выдал, обмирая от ужаса, но стрелок повернулся к своим и махнул рукой, уже не глядя на Мишку:
— Вали отсюда. Крюк тебе придётся сделать. Иди на запад, потом сворачивай домом, как подальше отойдёшь.
— Эй, чего такое? — удивился Мишка, уже собираясь идти, куда сказано. Стрелок без раздумий пояснил:
— Да зажали тут, место не далеко, горцев, человек двадцать. Обложили, ждём сигнала, они и не чуют ничего… Давай, шагай, нам некогда.
— А-а, — уже без интереса отозвался Мишка. — Ну ладно, пойду я.
— Ни пуха, — пожелал стрелок.
— К чёрту, вам тоже, — уже машинально ответил Мишка, шагнув в кусты…
…Он спустился на сотню шагов по отлогому склону и вслушался. Стояла тишь. Но сейчас она взорвётся выстрелами, взрывами, криками… Мишка перевёл дух и вытер пот с лица. Дико осмотрелся вокруг. Он не сомневался, что речь идёт о тех, к кому он добирался — о чете Квитко. А горцы даже ничего не знают! Что же делать, что делать-то — Господи, помоги, подскажи…
«А какой подсказки ты ждёшь? — сурово спросил он сам себя. — Что тебе должны подсказать? Как нужно поступить?»
Он дёрнул плечом, сбрасывая в ладонь ружьё. И двинулся обратно. Вверх, но параллельно тропе, вслушиваясь и вглядываясь. Он запретил себе думать о чём бы то ни было — абсолютно обо всём, чтоб не поддаться страху.
Первый кордон он обошёл. По расчётам, сумел прошагать половину расстояния до горцев, когда услышал резкий окрик с хангарским акцентом:
— Эй, стой!
Он выстрелил на звук — сразу из обеих стволов, как учил отец. И закричал на бегу:
— Братцы, братцы-ы! Окружают ва-ас! — переламывая ружьё.
Удар в голову был таким, что всё разом закружилось — небо, камни, трава, кроны деревьев, бегущие к чему перевалистые фигуры хангаров… Потом камни полетели навстречу, но Мишка не успел упасть них, подумав: «Ох и расквашу я морду!» — они вдруг растворились, стали гудящей чернотой без дна… а потом — ничем…
…Неподалёку загрохотал крупнокалиберный «утёс», перекрывая частый лай автоматов и винтовок. Отряд Квитко рванулся из кольца, как взбесившийся зверь из непрочного ошейника…
Тяжёлый грузовик остановился в центральной улице Стрелкова. Мегафонный жёсткий голос собрал на площадь всех жителей. Он звал без угроз — но угроза была в самом тоне, в манере выговаривать слова…
Дождь не прекращался. Десяток солдат — не стрелков, а хобайнов, громоздко-устрашающих в полном снаряжении — цепью выстроился вокруг грузовика. Хобайны глядели поверх голов людей, положив руки на висящие поперёк груди многоствольные, разлапистые автоматы.
Высокий офицер-данван поднялся на кабину, заложив руки в жёлтых перчатках за спину. Ещё двое хобайнов с чем-то возились в кузове; потом подняли и установили у откинутого заднего борта сбитый из досок щит.
По толпе прокатился полувздох-полустон. Она качнулась в стороны, словно круги побежали от брошенного в воду булыжника. На щите вбитыми в ступни и ладони гвоздями был распят труп Мишки Хлопова. Вода смыла кровь, шляпки гвоздей казались чёрными точками на белом фоне кожи. Епте один гвоздь был вбит в лоб, чтобы держалась голова. Сбоку от чего, над бровью, чернел довольно большой пролом, из него дождь ещё вымывал розовые струйки…
— Молчи, — сказал Хлопов жене. И она задавила крик, лишь глаза стали безумными, Колька, старший, обнял её, не отрывая взгляда от спокойного, безмятежного лица брата, которое ничуть не уродовала дыра и вбитый в лоб гвоздь…
Офицер заговорил. Он держал шлем в руках за спиной — то ли барахлила система перевода, то ли данван хотел казаться «ближе к народу». Но язык он знал плохо, говорил с сильнейшим акцентом, тянул гласные и наоборот — вылаивал короткие слова, будто команды перед строем. Очевидно, он и сам понимал, что не очень хорошо объясняется, потому что то и дело морщился — вполне по-человечески — и потирал лоб перчаткой.
Смысл сказанного был, тем не менее, ясен. Юноша назвался Степаном Кудыкиным из Каменного Увала. Он сорвал операцию по захвату горской банды. В Каменном Увале Степана Кудыкина нет. Тело возят по весям с целью опознания. Если кто-то знает мёртвого — пусть скажет. Офицер-данван напоминал о долге перед армией, принёсшей в эти дикие места закон и порядок. Он говорил о том, что горские банды могут явиться куда угодно и «причинить чрезмерно слишком страшный вред мирным весникам».
Люди молчали. Каждый из них знал, что горцы провели тут прошлую ночь. Никто не слышал от них плохого слова. Никто из горцев, бывавших в веси до начала этой войны, не причинял никому из лесовиков вреда. Горцы были вспыльчивы, горды, но честны и отходчивы. Беду принесли не они. Беду принесли приехавшие на грузовике.
Люди так же молча начали расходиться в улицы. И данван, знавший, конечно, что в каждом доме тут есть ружья, подождал ещё, отдал команду и сел в кабину, откуда торчал ствол пулемёта. Солдаты опустили доску, попрыгали в кузов, подняли борт — и грузовик поедал прочь через дождь. Хобайны покачивались в его кузове и молчали. Говорить им было не о чем. Родины и старых привязанностей ни у кого из них давно не осталось. Друг друга они знали так хорошо, как только могут знать солдаты-профессионалы, долго служащие вместе. А говорить о войне, находясь на войне, было глупо. По этому они молчали. И лишь когда грузовик уже взбирался, ревя мотором, на гряду холмов у леса, молодой солдат, глядя за борт, сказал:
— Дождь.
Ему никто не ответил…
…Хлопов вошёл в комнату сыновей, когда Колька шнуровал рюкзак — хороший, отец привёз братьям такие с юга. Парень обернулся, глаза у него были красные и бешеные.
— Не держи, батя! — хрипло сказал он. — Всё равно уйду!
— Я и не держу, — Хлопов перевёл дух. — Мать уснула… Ты ступай, сынок. Ты найди этого Квитко. Как хочешь, где хочешь. Скажи ему… ну, то Мишка должен был сказать.
— В потом? — Колька не спускал с отца настороженных глаз. Хлопов посмотрел мимо сына:
— Иди, к кому захочешь. Лучше б к нашим, если есть отряды такие.
Колька встал на колени:
— Благослови, батя.
Володька оказался превосходным проводником. Во-первых, он был поразительно вынослив. Конечно, трудно было ожидать иного от мальчишки, выросшего в здешних местах. Но он шагал вровень со старшими горцами. Кроме того, он шёл первым, выбирая какие-то одному ему ведомые тропки. За три дня пути чета раз двадцать, не меньше, проскакивала буквально под носом (или — у ног, или — над головами, или — за спиной) у многочисленных патрулей врага. Всё это время было холодно, шёл дождь, ночи превращались в пытку, вставали все не выспавшиеся, с запавшими глазами, злые, как уво