— Не будет, — подтвердил Йерикка. Помолчал и добавил: — Если только кто-то не найдёт Радужную Дорогу.
— И тогда?.. — спросил Олег. Йерикка помолчал и ответил:
— Тогда мы уйдём. И вернёмся. Обязательно! — заключил Йерикка с силой.
— Радужная Дорога… — повторил Олег. — А если это сказка?
— Сказка? — переспросил Йерикка. — А, басня! Вот, послушай…
Вин пантас леу
Межи свайгстанас
Аби эрдас антарас.
По ана пантас
Зиндас манаг
Туста ети,
Под саулес антари…
— Это из древней анласской песни, Вольг. В ней рассказывается, как охотники нашли Радужную Дорогу, преследуя зверя. И многие племена пожелали уйти в миры, где светят иные солнца — и ушли. И те, кто первое время возвращался, рассказывали, что есть миры с синими, зелёными, багровыми, лиловыми солнцами, и с двумя солнцами в небе… Потом люди перестали возвращаться. Последними пришли славяне, но и они уже не помнили сперва, что Мир — это их старая родина… Нет, Вольг, они есть — Радужная Дорога и иные миры. Недаром и данваны так упорно ищут их! Но и они не знают, где Дороги. Кто говорит — в наших горах. Кто — в землях анласов. Многие убеждены — что на том материке, который лежит к юго-западу и на котором не были ни славяне, ни анласы…
— Слушай, — сказал Олег неожиданно тепло, — хороший ты парень, Эрик. Поговоришь с тобой — и вроде какая-то звёздочка среди туч зажглась…
— Ну-у… — в голосе Йерикки скользнуло смущение.
— Мудрецы наши, — не очень вежливо окликнул Ревок, — может, заткнётесь псу под хвост-то?
— Боишься, на вельботах услышат? — вопросом ответил Йерикка. Ревок хмыкнул:
— Нет… Баете интересно да красно, уснуть не могу.
— А это, кстати, обнадёживает, — заметил Олег.
— А? — удивился Ревок.
— Да то, что мы можем говорить о таких вещах, как звёзды.
Снег повалил, как из дырявого мешка. Он почти мгновенно таял, добавляя слякоти. Но эта поднявшаяся не с пенька метель сослужила горцам хорошую службу — видимость сделалась такой классной, что вельботы нехотя убрались, и чета рванула к горам.
До гор были сутки пути. И надеяться, что снег будет лепить все сутки кряду, не стоило. Шли молча и по возможности быстро. Метель кружила так, что следовало внимательно смотреть, не ушёл ли ты в сторону, и Олег, бездумно глядя в спину шагающего впереди Йерикки, вспоминал карту. Хорошо, что тут болотистые пустоши до самого Ан-Марья — меньше любопытных глаз…
Температура резко упала. По ощущению было не больше минус десяти градусов, изо ртов идущих вырывался парок, в котором таяли снежинки. Кое-где — у валунов, поднимающихся из вереска — намело уже небольшие сугробы, снег не таял. Точнее, не успевал таять.
— Что, зима начинается, что ли? — проворчал Олег. Йерикка повернул к нему до глаз закрытое плащом лицо. На коже таял снег.
— Скоро сойдёт — устало сказал он, поправляя ремень «дегтярева» на плече. — Пусть хлещет, иди трудно, но и нас не засечёшь.
— Метель в конце сентября, — Олег пнул кучу снега. Под ней оказался камень.
— На ровном месте лужа не стоит, — поучительно сказал Йерикка. Олег, скривившись, переспросил:
— А?
— Да так… Это ещё когда я жил на юге… Ехали мы с отцовским водителем по дороге за городом. Я, конечно, за руль запросился, сел, погнал вовсю. Вижу — лужа, ну, пустил её под колесо — ба-бах! Аж передком грохнулся! Нос разбил себе, кровь капает… А водитель посмотрел на меня спокойно так и говорит. — «Запомни, парень, на ровном месте лужа не стоит.» Сколько философских книг прочитал, но такого афоризма не слышал!
— У твоего отца был свой водитель? — поинтересовался Олег… Йерикка наклонил голову:
— Был.
— А вот интересно, — коварно спросил Олег, — есть на свете что-то, по поводу чего у тебя не найдётся слов?
— Конечно. Собственная смерть.
…— То и всё, — буркнул Гоймир. — Й-ой, вот не ко времени!
Олег его вполне понимал. Снег шёл всё реже с каждой секундой, а они торчали на полпути к горам, в середине пустошей.
— А бегом? — предложил Морок. Гоймир вдруг засмеялся: — Ты чего? — обиделся мальчик.
— Одно представил, как мы за полчаса-то восемь вёрст пробежим.
— Оно и сказать нельзя, — пробормотал Морок.
Снег прекратился. Выглянуло и пригрело яркое солнце. Олег переступил с ноги на ногу, потом спросил Йерикку:
— Почему снег под ногами так хрустит? — и сам пояснил: — Это у снежинок хребты ломаются.
Ему никто же ответил. Гоймир, похожий на волка, заслышавшего лай собак, озирался по сторонам. Наконец — махнул рукой так, словно рубил голову
— Под вереск!
— Я того слова ждал — что праздника…
— Одно — до чего лужа красовитая…
— Не занимать, то я застолбил…
Олег передёрнулся. Он был голоден и устал, как собака. Ложиться на мокрую, холодную землю, заползать под сыплющие капли вересковые стебли…
— Я не хочу! — вдруг истерично заорал кто-то. — Нет мочи больше! Идите вы!.. Убейте одно! Ну, убейте, устал я!
Мирослав с неузнаваемым, сумасшедшим лицом стоял и, зажмурившись, мотал головой, отталкивая руки Рвана и Краслава, пытавшихся его повалить. Тогда Йерикка, подскочив сзади, спокойно и точно рубанул психанувшего парня за ухом ребром ладони. Ноги Мирослава подломились, и он рухнул навзничь.
— Прикройте его, — бросил Йерикка. — Кому ещё помочь?
Олег брякнулся на живот и пополз под вересковый ковёр. Ну его к чёрту… Йерикка и Гоймир легли последними.
Солнце светило вовсю. От мокрых платой и одежды, пробиваясь через вересковые стебли, шёл пар. Впрочем, поднимался он и от мокрых камней, и от раскисшей земли. Те, кто лежал на спине, могли видеть, как в воздухе кружат пустынники — небольшие ширококрылые птицы вересковых пустошей; на Земле не было таких.
Потом появились вельботы.
Постепенно почти все погрузились в сон — тяжёлый, тревожный, прерывистый сон, в котором они всё равно слышали свист и треск над головами. Просыпались, прислушивались, засыпали вновь, ощущая одно — сырой холод. Сырой холод, пробирающий до костей.
Йерикка тоже просыпался и засыпал. Он был измотан больше остальных, потому что больше других от себя требовал. И он мог бы заставить себя уснуть, как следует. Но это значило — перестать контролировать обстановку.
Олег спал с ним голова к голове, и Йерикка мог созерцать грязное лицо землянина. По временам Олег открывал глаза и прислушивался, но, похоже, и в такие моменты не просыпался до конца.
Солнце ушло за тучи, и полил серый дождь. Вельботы продолжали барражировать, похожие на призраки.
— Им должно надоесть, — тихо пробормотал Йерикка. — Не могут же они вечно тут летать? Им ДОЛЖНО надоесть…
Ему показалось, что Гоймир, лежавший справа, что-то сказал. Йерикка повернул голову.
Гоймира трясло. Он лежал с закрытыми глазами, обхватив себя руками, и из-под век текли слёзы. Губы юного князя шевелились — быстро и беззвучно.
Йерикка коснулся рукой плеча Гоймира:
— Ты что?
Странно, но тот сразу открыл глаза и повернул голову к Йерикке. Во взгляде усталость мешалась со слезами.
— Устал одно, — быстро сказал он. — Я тоже могу устать, — он отвернулся, но продолжал говорить: — Идём, идём… идём день, сном — идём… и дождь! Он убить нас хочет. Все окоём нас убить хотят. В западню мы попали, нету мочи дальше тащиться. Грузно плечам, хребет трещит, я слышу, чую, Йерикка. Сломится часом хребет, и я в эту грязь свалюсь, и не схоронят меня — времени не сыщется… Отпустите меня, освободите… я умереть согласен, да пусть сразу, не хочу умирать день по дню, каплю за каплей… Не хочу одно часом мёртвым проснуться…
— Гоймир, ты заговариваешься, — тихо, но резко сказал Йерикка. — Ты взрослый человек, ты знал, на что идёшь, когда брал на себя груз взрослого человека!
На открывая глаз, Гоймир точным движением достал из кобуры ТТ, взвёл большим пальнём округлый ребристый курок и приставил ствол к виску. Указательный выбрал холостой ход…
— Это просто трусливая увёртка, князь.
Пистолет опустился.
— Ну да что, пойдём до конца, — совершенно спокойно ответил Гоймир.
Над нам смеялся даже Тантал:
— Опомнись, парень, перекури!
Ты целый век эту глыбу толкал,
присядь, любезный, хоть пот утри!
— Да брось ты этот булыжник, брось! —
в три пасти Цербер ему скулил.
А он улыбку ему как кость
швырял, а сам всё катил, катил…
Не внял ни крикам, ни песням нимф
бедняги окаменевший мозг.
— Я камень свой докачу до звёзд,
пусть камень мне будет памятник!..
…И пусть смеётся, кто не катил
такого камня в своей судьбе
назло пророчествам всех сивилл,
назло советчикам и себе…[20]
Говорят, что самая страшная пытка — пытка огнём.
За эти тридцать часов Олег понял, что это ложь. Глупая ложь. Самая страшная пытка — пытка дождём. Когда ты лежишь в грязи и сжимаешься, ощущая каждой клеточкой тела все летящие сверху капли — когда они бьют по тебе. Прицельно и тяжело. Как пули… Когда слушаешь тихое, несмолкаемое «ш-ш-ш…» в веточках вереска. Такое тихое, что оно заглушает треск и посвистывание вельботов своей монотонностью… Когда чувствуешь, что сходишь с ума. Каждую длинную, как жизнь, секунду — сходишь с ума. И тихие разговоры товарищей превращаются в часть безумного бреда…
…— Встану. Нет ночи больше. Встану…
…— Боги, боги, да что ведь меня никто не убьёт, убейте меня кто-нибудь…