— Какая именно идея? — уточнил я.
— Ну, например, он может сообщить своим пленителям, что альбит и анортит — это совершенно новые, прежде неизвестные химические элементы, относящиеся к радиоактивным, но не размещенные пока на периодической таблице.
— Слишком много допущений, — проворчал я. — Если бы да кабы… А что если профессор не догадался и рассказал фрицам все, как есть?
— Напрасно вы недооцениваете профессора Галанина, — с упреком произнесла Шаховская. — Это человек весьма остроумный, истинный патриот и глубоко порядочный ученый.
— В любом случае, ему нужно помочь.
— Я этим как раз и занимаюсь. Будучи секретарем академика Вернадского, я хорошо изучила его почерк и манеру письма. И вот составила черновик. Это якобы письмо Владимира Ивановича Мирону Саввичу, написанное несколько лет назад, еще до войны… Да что я вам на словах буду пересказывать. Вот, почитайте сами…
И Анна Дмитриевна протянула мне листок. Я взял его и принялся читать.
'Москва. 20.XI.939
Дорогой Мирон Саввич,
Ровно через два месяца отвечаю на Ваше письмо — оно не скоро до меня дошло, и я здесь затуркался со всякими делами. Работаю и работал много, но результаты еще не ясные. Очень мне хотелось бы повидать Вас в этом году, но в моем возрасте поездки в наших условиях очень нелегки, и хотя несколько раз получал приглашения в Академию в Киев, ни разу не решился поехать. Я стараюсь меньше бывать и на заседаниях нашей Академии, в которых сейчас много начинает проявляться трафаретных форм. Я вижу в этих попытках навязать науке XX века — той форме человеческого сознания, которое непрерывно с конца прошлого века находится в расцвете — язык и облик 1830−1840-х годов, когда было живым то гегельянство, которым сейчас набивают у нас головы. Удивительно, что ни война, такая, какой была 1914–1918, ни экономический кризис, которым никогда подобного не было, ни на йоту не остановило все идущего научного движения. Реальное ему было, вероятно, в 5–6 веке до РХ — создание греческой науки и религиозно-философской мысли Индии, и м. б, и другой области Азии. Ну а теперь — о деле, ради которого я и затеял это письмо. Не будет ли Вы любезны, проверить мою гипотезу о наличии в протоархейских отложениях Балтийского щита альбита и анторита хотя бы в следовых количествах. Понимаю, что дело это нелегкое, требующее серьезных изысканий, посему не тороплю.
Я печатаю теперь статьи о биохимии и биосфере, надеюсь в третьей статье этой серии коснуться человека. Не знаю только как цензура.
Всего лучшего. Наш привет МС.
Ваш всегда В. Вернадский.'
— В основном — это текст подлинного письма, я лишь изменила дату, адресата, ну и добавила про альбит и анторит, — сказала княгиня. — Так что сомнений оно не вызовет. Нужно только, чтобы оно попало в руки немцев и чтобы они показали его профессору.
— Перепишите набело, и я постараюсь, чтобы оно попало в руки кого следует, — сказал я, возвращая ей листок.
— Хорошо. Я сейчас сделаю. Подождите немного.
— Работайте. Я пока поболтаю с Матреной.
Поднявшись, я отправился на кухню. Домработница Галаниных тут же усадила меня чистить картошку. Я не возражал. И покуда клубни под моим ножом избавлялись от кожуры, пришлось выслушать все городские слухи и сплетни, а также — жалобы на засилье проклятой немчуры, а особливо — разных там чухонцев, от которых совсем житья не стало. Я был согласен с этой ворчливой, но доброй старухой на все сто. Потом на кухне появилась Шаховская и протянула мне листок «белого» варианта письма.
— Все хорошо, — проговорил я, разглядывая его. — Одно плохо. Листок новенький, да и экспертиза чернил может подтвердить, что написано оно недавно, а не два с лишним года назад.
— Что же делать? — растерялась Анна Дмитриевна.
— Ладно, покажу его кое-кому. Может, что и придумают. Проводи меня, Матрена.
Еще до наступления комендантского часу, я решил наведаться на улицу Некрасова, дом десять. Рабочий день в Поганкиных палатах уже завершился, так что велика была вероятность, что доцент Новиков и его постоялец дома. Где живет Виктор Семенович мне подсказали играющие во дворе ребятишки. Вот ведь — война войной, а жизнь течет своим чередом. Пацанята с увлечением строили в грязи плотинку, создавая искусственную лужу, и потихоньку спускали из нее воду.
Я постучал в дверь пятой квартиры. Некоторое время никто не отзывался, я даже хотел уйти, как вдруг послышался тихий шорох и створка приоткрылась. Блеснули очечки и дверь распахнулась во всю ширь. В прихожей я разулся, снял пальто и шляпу, и все это проделал под наблюдением хозяина жилища, который не спускал с меня глаз. Ни здрасте, ни добро пожаловать. Видать, бывший эсер с дореволюционным подпольным стажем полностью мне пока не доверял. Проводил меня на кухню и ушел. Через минуту появился Лаврик.
— Суровый у тебя хозяин, — проговорил я, пожимая его ладонь.
— Я предупредил Виктора Семеныча о том, что ты можешь прийти, но лично он тебя увидел только второй раз в жизни и мнения о тебе пока не составил. Так что — не обессудь!
— Все нормально! Правильно делает! В нашей работе доверять кому-либо с первого раза смертельно опасно.
— Кстати, о работе, — хмыкнул собеседник. — Эшелон с танками — твоих рук дело?
— Скорее — удачное стечение обстоятельств, — скромно произнес я и, как бы между делом, осведомился: — И много я навалял?
— Сто сорок две единицы техники — штатный состав танкового батальона вез эшелон. Примерно половина ушла под откос, остальные остались на платформах, а те — на рельсах. Так что ущерб был бы невелик, если бы не партизаны. Они напали, когда начались восстановительно-спасательные работы. Смяли охранение, забросали гранатами и бутылками с зажигательной смесью опрокинутые танки с бронетранспортерами. Те, что остались на колесах, сам понимаешь, сразу эвакуировали в Псков. В общем — пожгли фрицовскую технику. Так, что можешь вертеть дырку на кителе под орден. Я уже передал в Центр.
— И что тебе ответили?
— Пока молчат.
— Ладно. С наградами повременим. Мне нужна помощь, Юрий Иванович.
— Слушаю!
— Нужно передать абверовцам один документ.
— Это лучше сделать через твоего нового знакомого, герра Бюлова, — сказал Карнаус. — Кстати, тебе удалось установить его подлинное имя?
— Утверждает, что он Гарри Локвуд — британский разведчик.
— Союзничек, значит… Ну что ж, надо и о нем сообщить Центру, пусть там решают…
— Передать-то я передам, да только документ этот новенький, с иголочки, а должен выглядеть так, как будто был написан два— три года назад.
— Минутку! — Лаврик приоткрыл дверь кухни. — Виктор Семеныч, можно вас!
Очкастый доцент тут же нарисовался. Видать, далеко не уходил. Подслушивал. Ладно, если чекист ему доверяет, то у меня нет оснований не верить его оперативному чутью.
— Да, Юрий Иванович? — спросил Новиков, игнорируя мое присутствие.
— Вот у товарища есть одна просьба, — обратил его внимание на меня Карнаус.
— Слушаю вас!
— Вы не знаете, можно ли состарить документ, так чтобы он выглядел года на три старше? — нехотя осведомился я.
— Вы полагаете, что я занимаюсь подделкой документов? — желчно спросил доцент.
— Виктор Семеныч, не лезь в бутылку! — призвал его к благоразумию чекист. — Сам знаешь, мы здесь не в бирюльки играем.
— Я лишь хотел сказать, что сам этим не занимаюсь, — пошел тот на попятную, — но знаю одного человечка, у которого в этих делах большой опыт!
Глава 17
Чудо-мастер, способный состарить документ настолько, что не всякая экспертиза установит подделку, обитал в таких трущобах, куда и полицаи-то, наверняка, боялись лишний раз нос совать. Я с трудом отыскал среди нескольких десятков покосившихся домишек, почти землянок, хибару, по окна вросшую в землю. В кармане у меня покоилась бутылка немецкого шнапса, хорошей водки достать не удалось, и шмат сала, завернутый в газетку — иной платы мастер и не принимал.
Как меня и научил Виктор Семенович, я постучал в окошко три раза и тут же направился к калитке, врезанной в глухой, высокий хотя и покривившийся забор. Возле нее пришлось потоптаться минут пять, покуда хозяин не соизволил отворить. Наконец, калитка открылась, я вошел во двор. Меня встретил мужик лет семидесяти, коренастый, седой. Пальцы его крепких мосластых рук были синими от татуировок. Сразу видно — сиделец с большим, видать, еще с дореволюционным стажем.
— Ну, чё надо? — неприветливо поинтересовался он.
— Меня Новиков к вам прислал, — сказал я.
— Тады пошли! — пробурчал мастер и повел меня в свою хату.
Внутри, вопреки моим опасениям, оказалось чисто. Занимавшая большую часть избы русская печь сияла свежей побелкой. В красном углу — божница, с тлеющей лампадкой. Комод. Железная, аккуратно застеленная койка. Стол, лавка, сундуки. Этажерка с книжками и журналами. Даже пахло приятно — сушеными травами. А вот и они — на веревке, протянутой от вешалки у входа до печи, висели пучки сухих растений. Пол был застелен лоскутными половиками.
— Скидавай прохоря! — распорядился хозяин.
Я сразу учуял, что за всей этой простоватой внешностью и простонародно-воровским лексиконом кроется личность неординарная. Чем-то мне этот дедок напоминал Кузьму. И еще я почувствовал, что к такому спиной лучше не поворачиваться. Скинув башмаки, я вынул из кармана пальто бутылку и сало, и водрузил угощение на стол. И только тогда снял пальто. Мастер тем временем достал из небольшого шкафчика пару граненых стаканов, взял разделочную доску и нож. Я счел это приглашением и сел за стол.
Рассмотрев этикетку, хозяин хмыкнул, сорвал пробку, разлил по стаканам, ножом накромсал ломти сала. Ни слова не говоря, брякнул краем своего стакана о мой, выпил, потом схватил кусок сала, запихнул его в пасть, принялся жевать. Я тоже выпил. Взял самый тоненький кусок, да и от того отрезал половину. Закусив, мастер снова наполнил стаканы. Я не возражал. И только после третьего он убрал бутылку, вымыл руки под рукомойником и достал из-за иконы футляр с очками.