— Это поклеп и провокация! — театрально-оскорбленным голосом воскликнул я. Чтобы даже кретин догадался, что я фальшивлю. А Серебряков все-таки не совсем кретин. Он или выследил, или вычислил банду Лазаря. Про меня он, похоже, был не в курсе. Так вот я сейчас ему намеренно дал понять, что тоже имею к этому отношение. Он тут явно не с целью закон и порядок устанавливать. Вербануть собрался, сучок. Вот пусть меня и вербует.
— А ты хорош, Василий Порфирьевич, — усмехнулся он. — Я думал, что ты хлыщонок ветренный, у которого только бабы в голове. А вот гляди-ка…
— Деньги, знаете ли, всем нужны, — пожал плечами я. — Не все же мне у моего дяди столоваться, если вы понимаете, о чем я…
— Знаете, в восемнадцатом году, в Киеве, мне приходилось иметь дело с людьми вашего сорта, — Серебряков громко выдвинул стул на середину комнаты, сел напротив меня и закинул ногу на ногу. — Но тогда я был молод и наивен. И потому попросту пускал этих ловкачей в расход. Сейчас — сорок второй, мне на двадцать с лишком лет больше, да и оккупация нынче другая. Так что я не намерен, как выражаются большевики, разбазаривать ценные кадры. Вы продолжите вашу деятельность, но под моим присмотром. Разумеется, в распределении доходов я тоже намерен участвовать.
— А не много ли вы на себя берете, поручик? — спросил я, приподнимая бровь.
— Немного, — криво усмехнулся Серебряков, покачивая носком сапога. — Особенно если учесть, что достаточно одного доноса, и от всей вашей шайки останется мокрое, дурно пахнущее место.
— Фи, поручик, ну что вы сразу угрожаете? — я сморщил нос. — Мы же с вами цивилизованные люди. И сможем наладить… так сказать… взаимовыгодное сотрудничество. Верно, Лазарь Иванович?
Часовщик кивнул.
— Взаимовыгодное сотрудничество, — кривляясь, передразнил меня Серебряков. — Экий вы все-таки скользкий тип, Василий Порфирьевич. Если вы плохо понимаете по-русски, может вам на каком другом языке объяснить? Я теперь буду вами командовать, ясно? А ты и твоя шайка плебеев — прыгать по команде, как дрессированные собачки. И если я хоть на секунду заподозрю что-то…
— Все я понял, понял! — я примирительно поднял перед собой руки ладонями вперед. — Банкуйте, господин Серебряков.
Тот поднялся. Щелкнул каблуками.
— А чтобы у вас не возник соблазн увильнуть от ответственности, — сказал он самодовольно. — Я вам оставлю Юхана. Малый он неплохой, но начисто лишен воображения, поэтому при любом непонятном ему повороте событий действует решительно и жестко.
Он шагнул к выходу. И у самой двери оглянулся.
— А с вами, Василий Порфирьевич, я не прощаюсь. Вы ведь будете сегодня на вечере у своего дяди?
И вышел. А финн остался.
— Э-э, — протянул Лазарь Иванович. — Васенька, не будешь ли любезен… Там, в буфете, настойка… Накапай старику…
Покосившись на неподвижного, как истукан, Юхана, я подошел к буфету, извлек рюмку и бутылку. Вынул пробку, наполнил рюмку и протянул ее Лазарю Ивановичу. Скрипнула дверь. В комнату заглянул Митяй.
Увидев его, финн оскалился в широкой белозубой улыбке и сграбастал парня за шкирку.
— Ити сюта, петури… — сказал он и тряхнул Митяя, как тряпичную куклу.
— Эй, это нечестно! — вскрикнул Митяй. — Я же все рассказал…
— Расскасал наам, расскашешь и труким, так? — финн весело подмигнул Лазарю. Тот застыл с каменным выражением лица.
Финн, громыхая ножищами, выволок Митьку из комнаты и поволок к выходу. Тот заверещал что-то, но тут же захлебнулся. Твою мать.
— Слушай сюда, Саня! — быстро зашептал Лазарь Иванович. — Сам понимаешь, положение аховое… Нормально работать под приглядом этого чухонца мы не сможем, лавочку надо закрывать, но мне, старику, так быстро не соскочить… Подготовиться надо. Придется вам со Степкой провернуть еще одно дельце, довольно бессмысленное, но шумное… Подломите интендантский склад… Там ничего путного — бэушное обмундирование да обосанные матрасы из госпиталей, но надо устроить так, чтобы не мы, а поручик на этом деле погорел.
— Я подумаю, — кивнул я. — Где Степка?
— Общак ховает, — ответил старик. — Знаешь, у нас как в «Двух капитанах», бороться и искать, найти и перепрятать…
Заскрипели ступеньки на лестнице. Такую тушу они безропотно не принимают. Бах-бах, раздались шаги совсем рядом с нами и в апартаментах часовщика вновь нарисовался чухонец. Не сотрешь.
— Где этот засранец? — спросил я, принюхиваясь не пованивает ли порохом.
Выстрела я не слышал, но ведь громила мог воткнуть ствол пацану в живот и спустить курок. Все равно, что стрелять в подушку.
— Оттал патрулю, — неожиданно тонким голосом пропищал гигант. — Там у меня прательник. Потержат в кутузке то утра, а потом в оврак и к апостолу Петру на сут…
— Это ты сам такой отличный план придумал, или тебе Серебряков подсказал? — язвительно протянул я. С облегчением, которого, надеюсь, простодушный Юхан не заметил.
— Не тфое тело, Фася, — огрызнулся финн.
— Сам же сказал, что Митька предатель, и проболтается на раз-два, — сказал я.
— Не прополтаается, — махнул рукой финн. — Снает, что тогда мамка его…
Он многозначительно чиркнул пальцем по горлу.
Ага, вот, значит, как Серебряков прихватил Митьку за жопу…
Ладно. Пока что он живой, и то хлеб. До утра надо его вытащить.
— Ну что вы тут пез меня притумали? — поинтересовался Юхан. — Токоворились, что епнете меня по колове, пока я путу спать?
— Да вот думаем склад подломить в Крестах, — задумчиво произнес Лазарь Иванович. — Ты в деле?
— Я в теле.
— Ну и отлично! — сказал я. — Вы тут все перетрите, а я пойду. Мой дядя, князь Сухомлинский, ждать не любит.
— Иди, сынок! — откликнулся старик. — Мы с Юханом все обмозгуем, а потом я за тобой пришлю.
Кивнув чухонцу, который отчетливо скрипел мозгами, соображая стоит ли ему меня отпускать, я вышел из комнаты. Ссыпался по ступеням, выскочил в дивный апрельский вечер. От дома Марфы до полицайского участка, в котором служили финны и эстонцы, было около километра. Придется помесить грязь. Штиблеты очищу у Рубина. Завтра у нас очередной контакт. Надеюсь, будет весточка из отряда. Как там Наташа? Совсем ли Лаврик с особистом подмяли под себя Слободского, или тот все еще трепыхается? Последнее время что-то не слыхать об успехах партизан. Хорошо хоть Свободное держится.
Ага, вот и участок. Ну и само собой у крылечка топчется белесое чухонское рыло. Нервно как-то топчется, то и дело оглядываясь на дверь. Я навострил уши. Сквозь тишину весенних сумерек пробивались голоса, распевающие разухабистую песню. Понятно. Дружки бухают, закусывая конфискованный на толкучке самогон конфискованным же салом, а часовому завидно. Вот и нервничает, бедолага. Надо ему помочь, в смысле — чтобы перестал нервничать. И я, изобразив поддатого гуляку, шатаясь направился к полицаю.
— Кута прешь! — с обычным чухонско-эстонским акцентом окликнул меня он.
— Слышь, друг! — отозвался я, остановившись в нескольких шагах от него и шаря по карманам. — Закурить не найдется?
— Пшел прочь, русская свинья! — закономерно отреагировал полицай.
— Чего ты лаешься?.. — благодушно спросил я. — Свой я! У меня мама из Таллина…
— Сейчас посмотрим, какой ты свой, — пробурчал часовой и перехватив винтарь поудобнее, потребовал: — Претъяви аусвайс!
— Пжалста, — фыркнул я и полез во внутренний карман, одновременно незаметно сокращая дистанцию.
Он как загипнотизированный шагнул ко мне, тыча мне в живот стволом «Маузера-98К». Этого мне и требовалось. Я резко отвел винтовку вбок, разворачивая полицая спиной к себе и перехватив его оружие так, чтобы оно в прямом смысле оказалось ему поперек горла. Хрустнули шейные позвонки. Часовой обмяк, сползая в грязь. Я схватил его за подмышки, перетащил к забору, сдернул с белобрысой башки кепарь, а с рукава повязку полицая. Выдернул из ножен на поясе нож. Обшарив карманы, вытащил документы и деньги. Натянув повязку и головной убор, кинулся к крыльцу.
Здесь голоса звучали громче. Веселье продолжалось. Я тихонько поднялся. Отворил дверь. Участок располагался в здании какой-то конторы, так что я сразу оказался в длинном темном коридоре с рядом дверей. Одна из них была приоткрыта, из щели падал неяркий свет керосинки — электричество в Плескау подавали только на объекты, где работали или проживали немцы. Пьяные голоса нестройно, но душевно выводили по-эстонски: «Я навозец разбросаю, я навозец разбросаю. Жижу в поле разливаю, жижу в поле разливаю…». Ну что ж, этот навозец еще удобрит поля и леса нашей советской Родины.
Обычно узники в полицайских участках не задерживались. А тех, кто попадался, держали в холодной. Этот участок мне знаком. Я выправлял здесь какую-то бумажку. Пришлось оплатить пошлину в виде четверти шнапса и круга полукопченой колбасы. Где у них здесь находится холодная, я тоже знал. Прокрался на цыпочках мимо приоткрытой двери в дальний конец коридора. Прямо была дверь, ведущая во двор, а справа от нее — та, за которой должен был томиться Митька. Хорошо, что у меня с собой всегда связка отмычек. Ведь никогда не знаешь, чем может закончиться обычная прогулка.
Замок, запирающий холодную, оказался примитивным амбарным. Как любил шутить Лазарь, остановить такой может только честного человека. Я его отворил в два счета. Света не было, но я отчетливо услышал, как заключенный вскочил испуганно дыша, вернее — стараясь не дышать. Ну понятно. На фоне чуть более светлого дверного проема он видел мой силуэт в кепарике и с винтарем.
— Митяй, ты? — спросил я.
— Дядя Саша! — выдохнул он.
— Тихо! Выходи!
Крадучись, он выбрался в коридор. Я запер холодную. Чтобы полицаи не сразу хватились узника. Толкнул дверь во двор. Мы с Митяем выскользнули в узкий закуток между зданием участка и сортиром. Заборчик здесь был пониже. Я подсадил Митяя, затем перемахнул сам. Мы оказались в темном переулке. Пацан хорошо соображал, поэтому сразу ссутулился, заложил руки за спиной и побрел. Я позади, с «Маузером» наперевес. С понтом полицай, конвоирует схваченного нарушителя нового порядка. Понятно, что маскировка эта могла произвести впечатление только на случайных прохожих.