Арно Шарвен предпочитал ничего не загадывать. К гибели летчиков интернациональной эскадрильи он относился как к неизбежному злу, остро переживал потери и испытывал такое чувство, будто всякий раз ему наносят незаживаемую рану.
Но вот не вернулись Гильом Боньяр и Денисио. Надежды на то, что однажды кто-нибудь из них вдруг появится вновь, ни у кого больше не оставалось. И у Арно Шарвена тоже. Может быть, он только сейчас до конца осознал, кем для него были Гильом Боньяр и Денисио. Теперь он связывал с ними все, чем жил, клял себя за то, что не всегда ценил их дружбу в той мере, в какой должен был ценить. И ходил потерянный, став нелюдимым и раздражительным. На висках его появился первый иней.
Раньше доброжелательный и корректный, теперь он даже с Эстрельей, которая страдала не меньше его, подчас разговаривал таким тоном, точно она была в чем-то виновата.
А Эстрелья тянулась к Шарвену, ища в нем родственную душу, с которой она могла бы поделиться своим отчаянием.
— Мне рассказывали, — говорила она Шарвену, — что бывали случаи, когда сбитые летчики возвращались даже через полгода.
— Кто вам рассказывал эти сказки? — прямо-таки обрывая ее, спрашивал Шарвен. — Какой идиот мог придумать подобную чушь?!
Эстрелья делала вид, будто не замечает грубости Шарвена. Никто ей ничего такого никогда не рассказывал, но она очень, хотела услышать от летчика подтверждение своим тайным мыслям, очень хотела, чтобы он вселил в нее хотя бы призрачную надежду.
— А почему нет? — В глазах у нее стояли слезы, которые Арно Шарвен не хотел замечать. — А почему нет? Испания не такая уж маленькая страна. У нас кругом горы. Возможно… где-то человек выбросился на парашюте, кругом враги, вот он до поры до времени и скрывается где-нибудь у добрых людей. Разве такое исключено?
Арно Шарвен изображал на своем лице улыбку, полную скептицизма:
— Моя мать говорила: «Блажен, кто верует…»
— «Блажен, кто верует…»? — Эстрелья ненадолго задумывалась, потом говорила: — А разве можно жить без веры? Я имею в виду веру, которая поддерживает дух человеческий. И не дает человеку в своем горе забыть доброту и уважение к ближнему.
— Вы кого имеете в виду? Меня?
— Да, господин Шарвен, вас. Вы стали совсем другим. — Она, не найдя отклика, начинала не на шутку сердиться. — В вас ничего не остается товарищеского.
— Поэтому вы называете меня господином?
Эстрелья уходила, давая себе твердое слово никогда больше не говорить с Шарвеном на эту тему. Однако, видя, как он глубоко страдает, уже на другой день снова подходила к нему, теперь уже желая не столько утешить себя, сколько Арно, опять пыталась убедить его в том, что еще не все потеряно и надо надеяться.
В эскадрилью Хуана Морадо прислали пополнение: русского летчика под именем Мартинес, испанца Кастильо и венгра Матьяша Сабо. Все они летали в одной части под Мадридом, хорошо знали друг друга, и Хуан Морадо соединил их в одном звене.
Мартинесу было двадцать три года, но выглядел он старше. Медвежеватый, с волевым квадратным подбородком и рано залегшими над переносицей глубокими морщинами, по земле он ходил так, точно старался определить ее прочность: ступит одной ногой, вдавит своей тяжестью скупую траву и как бы с большой неохотой поставит вторую…
Мартинес не уставал любоваться красотой. И находил ее всюду. В этом он был как две капли воды похож на Митю Жильцова — Бенито. Кто-то другой пройдет мимо полузасохшего оливкового дерева с уродливыми ветвями и даже не заметит его, а он остановится рядом и долго смотрит, как на неповторимое чудо. Смотрит и думает: «В Сибири у нас ель да кедрач — царица и царь. А тут королева — олива. Вон как руки раскинула — будто повелевает, или к небу их простирает, чтобы влагой ее оросило. Гордая! Умирает уже, а горделивую красоту свою сохраняет…»
А то увидит робко выползающий из земли зеленый стебелек, присядет возле него на корточки и вслух, как с живым, беседует: «Силенок у тебя, брат ты мой, еще маловато, да ты потерпи. Все мы так начинали: дунут на нас — мы и зашатались. А все же выросли. Видишь, какими стали? Так и с тобой будет… Это я тебе точно говорю…»
Дрался Мартинес расчетливо, как умудренный опытом солдат. Без надобности в пекло не лез, всякая бравада, показная храбрость была противна его натуре. Горячий, как большинство испанцев, летчик Кастильо не раз ему говорил: «Ты очень осторожный, камарада Мартинес, на войне так нельзя…» На что Мартинес неизменно отвечал: «Матушка моя на свет родила меня в великих муках. Родила для того, чтобы я жил. И чтоб внуки у нее были — продолжение рода человеческого. Понял, брат ты мой Кастильо? Чего ж я ради бахвальства голову свою под фашистские пули подставлять стану? Дурак я, что ли?»
Кастильо продолжал: «Идешь в атаку и молчишь. Я уже открыл огонь, Матьяш нажал на гашетки, а ты все молчишь. Почему? Фашисты не железные, они тоже огня боятся».
Мартинес спрашивает: «Ты знаешь, сколько стоит сотня патронов? Ты знаешь, что у Франко их в тысячу раз больше, чем у нас? Чего ж ты пуляешь в белый свет со скоростью тысяча песет в минуту!»
— Странный ты летчик, камарада Мартинес! — подытоживал разговор Кастильо.
Однако этого «странного» летчика он не променял бы ни на кого другого. Кто-кто, а Кастильо знал, что ни осторожность Мартинеса, ни его расчетливость и кажущаяся медлительность не мешают тому драться с удивительной храбростью и с не менее удивительным хладнокровием.
Однажды — это было вскоре после прибытия их в интернациональную эскадрилью мексиканца Хуана Морадо — они втроем вылетели на барражирование.
Утро еще не наступило, Мадрид лежал в сумерках — затаившийся, готовый ко всему Мадрид. Как всегда, они направились к вершинам Сьерра-де-Гвадаррама — именно оттуда можно было ожидать появления фашистов. Горы отливали густой синевой и дышали покоем. Но летчики знали, что этот покой страшно обманчив и коварен: в любую минуту горы могли загрохотать эхом рева десятков «юнкерсов» и сопровождающих их «фиатов».
Так случилось и на этот раз. Не успели Мартинес и его ведомые Кастильо и Матьяш Сабо набрать и трех тысяч метров, как на встречном курсе показалась пятерка «юнкерсов» и шесть «фиатов». Бомбардировщики летели плотным строем — лидер впереди, два справа и два слева — излюбленный «клин» фашистов. «Фиаты» сновали по сторонам, то опережая «юнкерсов» то отставая от них, чтобы подобрать высоту.
Мартинес подал команду: «Атакуем!» И первым бросился на лидера. Кастильо, летевший от него справа и чуть позади, видел, как на машину Мартинеса устремились длинные пулеметные трассы, а несколько секунд спустя ударили по нему и пушки. Мартинес же молчал. И не отворачивал ни на градус. Вокруг его «ишачка» бушевал огонь, и казалось чудом, что истребитель до сих пор не взорвался. Потом на Мартинеса, как собаки на дичь, бросилась тройка «фиатов». Кастильо пошел в атаку на одного из них, но тот увернулся, сделал сложный маневр и, снова оказавшись недалеко от Мартинеса, открыл по нему огонь.
А Мартинес продолжал лететь в лоб лидеру, точно заколдованный от пуль, и когда летчик «юнкерса», решив, наверное, что в истребителе сидит или сам дьявол, или безумец, не выдержал этой страшной игры нервов и попытался отвернуть, Мартинес двумя короткими очередями разнес кабину и взорвал бензобак.
Матьяш Сабо тоже поджег один «юнкерс», ушел свечой вверх, чтобы снова пойти в атаку, но там, наверху, его уже поджидала пара «фиатов». За Кастильо в это время также гнались два или три истребителя — в этой кутерьме он ничего не мог понять. Ему только стало ясно, что Матьяш на помощь прийти не сможет, а Мартинес… Он потерял Мартинеса из виду, хотя был уверен, что тот в драку с истребителями не ввяжется, для него сейчас главное — разбить, до конца разбить строй бомбардировщиков, не пропустить их к Мадриду, заставить повернуть назад.
Боковым зрением он увидел, как еще один «юнкерс» свалился на крыло, задымил и начал падать. Это было делом Мартинеса. «Вива, камарада!» — вслух сказал Кастильо. И тут же почувствовал, как вздрогнула, точное лихорадке, его машина. «Фиат», давший по нему очередь, промчался так близко, что Кастильо увидел лицо летчика. Итальянец — что это был именно итальянец, Кастильо почему-то не сомневался — злорадно и торжествующе улыбался. Да, он улыбался, Кастильо успел заметить его растянутый в улыбке рот. Он яростно выругался, хотел подвернуть свой самолет и послать вдогонку фашисту пулеметную очередь, но машина не послушалась рулей. А потом начала заваливать влево, готовая вот-вот сорваться в штопор.
«Конец, — подумал Кастильо. — Это конец. — Увидел, как оставшаяся пара бомбардировщиков развернулась и легла на обратный курс, добавил — Камарада Мартинес выиграл бой. А мне конец…»
Мартинес, словно Кастильо мог его услышать, закричал: «Прыгай, Кастильо! Прыгай, машину все равно не спасешь!»
Летчики «фиатов», не без оснований полагая, что с Кастильо все кончено, втроем навалились на Мартинеса. По-видимому, это были настоящие асы: в их действиях не замечалось ни торопливости, ни излишнего азарта, ни той горячности, которая присуща истребителям неопытным, еще мало побывавшим в боях. Они, наверное, прекрасно слетались, каждое движение друг друга понимали по тем подчас неуловимым сигналам, которые постороннему глазу не сказали бы ничего.
Вот левый ведомый вырвался вперед, свечой взмыл вверх и оказался метров на триста выше «моски». Не возникало сомнения, что оттуда, сверху, он будет сейчас атаковать. Именно он, потому что двое других в это время брали Мартинеса в клещи, лишая его возможности произвести какой-либо маневр. Согласно железной логике Мартинес и должен был все внимание сосредоточить на этом истребителе — он ведь представлял в эту минуту главную опасность. Смертельную опасность! Атака сверху — самая страшная атака: атакуемый не всегда может увидеть того, кто мчится на него со страшной скоростью, развиваемой за счет запаса высоты.
Но Мартинес тоже не был новичком в боях. Десятки вылетов, каждый из которых сопровождался отчаянной схваткой, не только закалили его, не только научили быть хладнокровным в самой, казалось бы, безнадежной ситуации, но и выработали в нем умение мгновенно разгадывать все хитросплетения и уловки фашистских летчиков. В боях у него рождалось какое-то внутреннее зрение, особая прозорливость, когда человек и видит, и понимает, и чувствует, что может предпринять тот, другой, кто жаждет твоего поражения и гибели…