— Устал? Или что другое? Может, думаешь, что напрасно погибли Павлито, Гильом, Эстрелья, Мартинес, Матьяши? Все равно, мол, мы ничего не добились?..
— Нет! — закричал Денисио. — Нет! Ничего подобного я не думаю!
Арно Шарвен будто обнажил его мысли, будто содрал с раны повязку. Ему стало страшно. Не больно, а страшно. И еще он почувствовал брезгливость к самому себе. Посмотрел бы на него сейчас пилотяга Денисио-старший… Или комбриг Ривадин… «Вы все хорошо взвесили, лейтенант? Вы хорошо понимаете, что вас ожидает в Испании?.. Каждый воздушный бой будет смертельной схваткой. Не всем, кто поедет в Испанию, будет суждено вернуться на свою родину…» — «Я все обдумал, товарищ комбриг. И твердо обещаю вам, что никогда не подведу…»
— Но я ведь думаю не о себе, — сказал Денисио, глядя на Арно Шарвена и видя перед своими глазами Денисио-старшего и комбрига Ривадина. — Я не за себя боюсь, я буду драться до конца. И боль моя — это…
— Подожди, Денисио, — прервал его Арно Шарвен. — Я тебя понимаю. Я все понимаю… Помнишь, ты мне однажды сказал: «Мы воюем с тобой в Испании, но уже сейчас деремся и за Францию, и за мою Россию». Помнишь? А Павлито говорил: «Я защищаю человечество…»
— Все помню, Арно… Просто болит душа…
К счастью, минуты упадка и разлада с самим собой были недолгими. Они — как наваждение: являлись и вскоре уходили, и Денисио вспоминал о них с горьковатым, болезненным чувством досады, вновь обретая в себе силы, хотя и давалось ему это нелегко.
26 января 1939 года пала Барселона, а вслед за ней и Херона. 3 февраля итальянские и немецкие бомбардировщики подвергли массированному налету городок Фигерас. Воспрепятствовать этому налету республиканская авиация уже не могла — кучка оставшихся истребителей прикрывала отступление разрозненных республиканских частей, над которыми висели «юнкерсы» и «мессершмитты». Но вскоре и прикрывать стало нечем: не было больше ни боеприпасов, ни горючего.
Фигерас бомбили с малых высот. Веером заходила одна группа, вслед за ней — другая, потом — третья, четвертая, и снова — первая; бомбы сыпались беспрестанно, город горел, рушились дома, улицы были устланы трупами, корчились раненые, которым некому было оказать помощь.
Накануне, сказав Эмилио Прадосу, что она вместе с шофером Сантосом съездит на маленьком грузовичке в Фигерас за продуктами, Росита отправилась в город. Эмилио попросил:
— Не задерживайся и лишней минуты. Через час-полтора мы будем выезжать к французской границе.
Их оставалось всего полтора десятка человек: летчиков, механиков, мотористов, оружейников — и два подбитых СБ, на которых нельзя было взлететь и которые Прадос приказал поджечь в последнюю минуту.
Росита уже села в кабину, и шофер тронул машину с места, когда Прадос крикнул:
— Росита!
У него был необычный голос, Росита это сразу почувствовала. Она вылезла из кабины и, подойдя к нему, спросила:
— Что, Эмилио? Ты чем-то встревожен?
— Может быть, ты не поедешь, Росита? Сантос и сам справится.
Росита улыбнулась. Она вдруг подумала, что Эмилио сейчас чем-то напомнил ей того мальчишку, которого много лет назад она встретила в горах Сьерра-Морены, когда, спускаясь в долину купить бобов, подвернула ногу и упала на камни, плача от боли и отчаяния. Чем он напомнил ей того Эмилио, Росита не могла сказать, но вот взглянула в его глаза — и такая же теплая волна нежности, как и в тот день, охватила все ее существо. Поддавшись порыву, она обняла Эмилио, прижалась к нему и замерла, ощущая, как колотится ее сердце. И вдруг тихо заплакала — от избытка обуревавших ее чувств, от нежности к Эмилио, давшего ей так много в жизни.
А Эмилио, поглаживая ее волосы и вытирая слезы на ее щеках, говорил:
— Ну что ты, Росита, что ты, детка?..
Она с трудом оторвалась от него, и ей показалось, будто что-то в ней оборвалось, что-то внутри застонало, словно лопнувшая струна издала печальный звук.
— Святая мадонна! — прошептала Росита. — Святая мадонна, избавь меня от скорбных предчувствий. Я боюсь их, очень боюсь…
Мать когда-то говорила: «Если в душу закрадываются предчувствия — их надо гнать от себя: хочется плакать — ты смейся, хочется смеяться — плачь!..»
Она, не успев вытереть слезы, засмеялась:
— Пока, Эмилио! Сантосу одному будет трудно. Я скоро вернусь, Эмилио, слышишь?
Вот так она и села снова в кабину — смеясь и плача, плача и смеясь…
Фигерас — как огромный табор. Улицы запружены машинами, повозками, толпами людей, по улицам гонят овец, нагруженных осликов, скачут лошади с ординарцами и связными, гудят клаксоны, орут испуганные вавилонским столпотворением дети, плачут старухи, стучат молотки (забивают досками окна и двери домов), кто-то сворачивает разбитые на площади палатки, кто-то такие же палатки разбивает — прибой даже штормового моря не так гудит и тревожит, как то, что происходит в Фигерасе.
Они с великим трудом нашли продовольственный склад, где обычно брали продукты для полка, но там не оказалось ни одного человека — все уже было вывезено или разграблено: двери сорваны с петель, оконные решетки выдраны, в маленьком дворике догорают костры с тлеющим хламом.
Росита сказала:
— Попробуем что-нибудь достать в магазинах.
Сантос погнал машину по запруженным улицам, наводя ужас на шарахающихся в стороны людей. Где-то зацепил повозку, она опрокинулась, но Сантос даже не оглянулся, хотя вслед ему неслись проклятия и ругань. У булочной он резко затормозил. Толпилась очередь — женщины, старики, старухи. Кричали, силой выволакивали тех, кто пытался прорваться без очереди, бородатый дед в изорванных штанах размахивал палкой, грозил:
— Убью, если кто…
— Последний шанс, — сказал Сантос.
Не заглушая мотора, он вылез из кабины, извлек из деревянной кобуры американский кольт. Росита стала рядом, с мешком в руках.
— Я буду говорить речь, — сказал Сантос Росите. — О нуждах республиканской армии и сознательности.
Однако прежде чем начать речь, он трижды выпалил из кольта в воздух. Очередь мгновенно притихла, попятилась в сторону от Сантоса, давая ему дорогу. Тогда он сказал:
— Мы с этой сеньорой, которую зовут Роситой, представители центрального правительства и его армии… Я понятно говорю? В этот тяжелый для Испании час правительство и его армия требуют от всех испанцев железной дисциплины… Я понятно говорю?.. Железной дисциплины и сознательности… А что происходит тут?.. Я спрашиваю, что происходит тут?.. Вы все должны быть сознательными людьми, я, кажется, понятно говорю…
Высокая худая женщина с цветастым одеялом на плечах вместо шали сказала:
— Ты можешь говорить короче, представитель? И спрячь свою пушку, пока мы не пересчитали тебе ребра.
Сантос не обиделся. Посмотрел на Роситу и шепнул ей:
— Говори ты. Росита сказала:
— Мы с аэродрома. Летчикам нужен хлеб. Они голодные.
Женщина с цветастым одеялом на плечах взяла из рук Роситы мешок и коротко бросила:
— Идем.
Никто не произнес ни слова. А когда они вышли из булочной с полным мешком и погрузили его на машину, бородатый дед вновь поднял свою палку и приказал:
— Теперь опять чтоб порядок…
Сантос снова погнал машину. («Я знаю в одном местечке два магазина, где можно купить консервы из бобов и мяса».) Он все время улыбался.
— Ну, как я произнес речь? Ты видела, как они развесили уши?
Остановив машину у небольшой лавки, где толкалось не больше двух десятков человек, все женщины, Сантос сказал:
— Ты оставайся здесь, очередь небольшая, а я поеду дальше. Квартала через четыре есть еще один магазинчик… Только никуда не уходи, — добавил он, — в такой кутерьме не сразу друг друга и найдешь…
Росита встала в очередь за молодой женщиной. Видно было, что когда-то она была очень красива — большие выразительные глаза, высокий чистый лоб, тонкие, даже утонченные, черты лица. Сейчас же кожа на лице одрябла, губы отливали синевой, нос заострился — все от голода, подумала Росита, все от нужды.
Женщина сказала:
— Еще три дня назад ничего не продавали, а сейчас бери, сколько хочешь. Наверно, потому, что все из города бегут. Говорят, будто скоро сюда нагрянут фашисты. И еще говорят, будто на город могут налететь ихние бомбардировщики… Вы можете себе представить, сеньора, какая каша тут будет…
— А вы остаетесь? — спросила Росита.
— А куда бежать? У меня на руках двое вот таких соплячишек и больная мать. Куда мне с ними… — И вдруг умолкла и смешно, словно птица, склонила голову набок, чутко к чему-то прислушиваясь. Глаза у нее стали встревоженными и испуганными.
— Вы слышите, сеньора? — дрогнувшим голосом спросила она у Роситы.
— Да. Это фашистские самолеты, я знаю, — так же встревоженно ответила Росита.
Женщины сбились в тесный круг, стояли с побледневшими лицами, не зная, на что решиться, — бежать куда глаза глядят или выждать: может быть, летят не сюда, может быть, беда минует. Да и где от них скроешься, как узнаешь, куда упадет и разорвется бомба…
А бомбардировщики все приближались, рев моторов нарастал, и теперь казалось, будто гремит все небо от края до края, — тысячи колесниц с железными ободьями громыхают по невидимой каменной мостовой, рвутся барабанные перепонки, кровью наливаются глаза. Женщины становятся на колени, молятся: «Пресвятая богородица, сохрани и помилуй нас, защити от кары небесной…»
В узких улочках — страшная паника. Срываются с места лошади, тащат опрокинутые повозки, ревут насмерть перепуганные мулы, истошно кричат дети. Трое солдат и один офицер в форме республиканской армии пытаются навести хоть какой-то порядок, но обезумевшая толпа раскидала их в стороны, подхватила, понесла, как волны несут крутящиеся в водоворотах щепки.
Первые бомбы упали на окраине. Много бомб — земля раскололась, и, будто из недр ее, вырвались султаны огня и дыма, смрадом поплыли над городом, и город вздрогнул от мощной взрывной волны, задохнулся от удушья… А вторая группа «юнкерсов» уже заходила к центру, пикировала на главные улицы и площади. Тройка бомбардировщиков пронеслась почти над самыми крышами домов, открыв ураганный пулеметный огонь.