Не встречались и военные — по таким колдобинам не только машины, лошадь не пройдет, чтобы не сломать ногу. Все движение осталось в стороне, ближе к центру города; сюда же, на окраину, почти никто не заглядывал.
Приближался вечер. Холодный, сырой, промозглый. Падал на землю мокрый снег, над крышами домов свистел ветер. И весь мир, казалось, погружался в спускающийся с гор мрак, и в души людей вгрызалась острая безысходная тоска.
Денисио сказал Прадосу:
— Росита продрогла до костей. У нее совсем промокли ноги..
— Надо что-то делать.
— Надо. Но что?
— Попробовать попросить ночлег.
— Я думал об этом. Но…
— Боитесь, что можно нарваться на какого-нибудь фалангиста?
— А разве это исключено?
— Не исключено. Но придется рисковать.
— Наверное, этим делом займусь я, — предложил Денисио..
— Нет, — возразил Прадос. — Я лучше знаю своих людей.
Они остановились у забора, выложенного из камней. И сразу же во дворе захлебнулась лаем собака, а через минуту-другую послышался угрюмый голос:
— Кого надо?
Эмилио подошел к калитке, попросил:
— Откройте, пожалуйста.
Заскрежетал запор, калитка приоткрылась, и Денисио увидел очень худого, такого же заросшего, как и он сам, человека с недобрыми глазами. Эти глаза ощупали Эмилио с ног до головы, на мгновение остановились на его посиневших от холода руках и истоптанных, полуразвалившихся башмаках, затем немигающе уставились в лицо.
— Я хозяин! — Угрюмый голос будто исходил изнутри. — Я ничего не продаю и ничего не покупаю… Здесь никто ничего не продает и ничего не покупает.
— Я не за этим, сеньор, — тихо и как можно мягче проговорил Эмилио. — Простите меня, пожалуйста, но…
— Никакой я не сеньор! — отрезал хозяин. — Я Хуан Хименес. Говорите, что надо…
Весь неприветливый вид хозяина этого дома, его угрюмый голос, недобрый взгляд, какая-то уж слишком бьющая в глаза неприязнь — все это говорило Эмилио Прадосуотом, что вряд ли Хуан Хименес откликнется на чужую беду. Он уже хотел прикрыть калитку и уйти, но, вспомнив о дрожащей на холоде Росите, о ее мокрых, коченеющих ногах, Эмилио все же решил попытать счастья. Он сказал:
— Я, моя жена и ее брат идем издалека. Наш дом уничтожен, как уничтожена почти вся деревня. Не осталось ни крова над головой, ни пищи… Вот мы и бредем куда глаза глядят, ищем работу и кров… Если вы добрый человек, разрешите нам переночевать в вашем доме. Жена моя совсем продрогла, боюсь, как бы ей не заболеть…
Хуан Хименес бесцеремонно отстранил Эмилио, шагнул за калитку и посмотрел на Денисио и стоявшую рядом с мулом Роситу. Потом так же молча вернулся во двор и открыл ворота:
— Входите. Входите в дом, мула я сам приберу.
В доме были всего две небольшие комнатки и чуланчик, в котором на глиняном полу лежали ветхий тулуп, старенькое, но чистое одеяло и две набитые соломой подушки. Видимо, там спал или сам хозяин, или кто-то из его семьи. В одной комнате стояли довольно широкая кровать, над которой висело распятие Христа, что-то похожее на туалетный столик и сундук, покрытый куском простыни. В другой — стол, скамья, несколько табуреток и самодельный шкаф с посудой. Несмотря на убогую обстановку, в комнатах царила необыкновенная чистота — нигде ни соринки, ни пылинки. В печке потрескивали дрова.
Не раздеваясь, Эмилио, Росита и Денисио, ожидая хозяина, несколько минут стояли у печки, протянув к ней руки и не произнося ни слова. А когда Хуан Хименес вошел, Эмилио сказал::
— Если бы не непогода, мы не стали бы вас беспокоить…
Тот молча пододвинул Росите табуретку.
— Сядь.
Росита, продолжая дрожать, села.
— Снимай башмаки, — сказал хозяин. И не глядя на Эмилио и Денисио: — Вы тоже.
Он прошел в чулан, принес тулуп и положил его у ног Роситы.
— Это под ноги.
Росита спросила:
— Можно снять пальто? Так я скорее согреюсь.
— Снимай… И вы тоже… А я скоро вернусь.
— Странный человек, — сказала Росита. — И добрый, и злой.
— Почему — злой? — спросил Денисио. — Просто угрюмый.
— Он даже не смотрит на нас, — сказала Росита. — Буркнет два слова — и отворачивается. Как будто мы враги ему.
— А откуда он знает, враги мы или друзья? — проговорил Эмилио. — Да и мы не знаем, кто он — враг или друг.
— Страшно как-то. — Росита невольно передернула плечами. — Куда он ушел? И зачем? А вдруг приведет сюда фашистов…
— Все может быть. — Денисио из какого-то потайного кармана вытащил пистолет, внимательно просмотрел обойму. — Все может быть, — повторил он. — Война…
Хуан Хименес пришел один. Извлек из сумки кувшин вина, несколько небольших кусков подсохшего козьего сыра, кусок, вяленого мяса и булку хлеба. Выложив все это на стол, он достал из шкафа тарелки, нож, четыре стакана.
— Я помогу вам, — сказала Росита.
Он ничего не ответил. Сам нарезал сыр, мясо, хлеб, сам разлил по стаканам вино. И только после этого сказал:
— Садитесь.
Они сели. Сел и Хуан Хименес. Взял свой стакан и, прежде чем выпить, долго держал его, прислонив к виску и как будто глубоко задумавшись. Потом выпил, пожевал ломтик сыра и неожиданно сказал:
— Я видел вас там… Где танкетка… Я пришел оттуда перед вашим приходом… Кто вы такие?
— Крестьяне, — ответил Прадос.
— Нет. — Хуан Хименес глазами указал на его руки. — У крестьянина таких рук не бывает. И крестьяне так не говорят…
Прадос промолчал. А Росита сказала:
— Мой муж — лекарь. А брат — учитель.
— Лекарь, — как бы про себя повторил хозяин. — Учитель… — Помолчал, помолчал и так же, будто про себя, добавил: — А через фронт сейчас не пробраться. Много войск. Много шпионов… Чего не пьете и не едите?
Они засиделись далеко за полночь.
Хуан Хименес больше ни о чем у них не спрашивал: наверное, для себя он уже решил, кто они такие. А о себе сказал, что живет один. Жена умерла три года назад. Сын, тоже Хуан Хименес, где-то там — он взмахнул рукой в неопределенном направлении. Воюет. А может, вот так же, как те двое, на площади…
Два или три раза он куда-то уходил, унося с собой пустой кувшин и возвращаясь с наполненным. Когда они оставались одни, Росита говорила: «Не похож этот человек на врага. Угрюмый он, это правда, но кто же будет веселым после того, что мы сегодня видели?»
А Хуан Хименес становился все более разговорчивым: не от вина, а от появившегося доверия к своим гостям. Хмуро покачивая головой, он рассказывал о жизни в городе после фашистского мятежа. Каждый день кого-то убивали, грабили, насиловали. Он не мог понять, почему все это происходит. Итальянцы, марокканцы, немцы — другое дело. Пришли, напакостили и уйдут. Им ничего не жаль — чужие люди. А испанцы? Почему, если они стали фашистами, перестали быть людьми?
Наконец Хуан Хименес сказал:
— Пора спать. — Он указал Денисио на чулан: — Вы располагайтесь здесь. — Потом Эмилио и Росите: — В той комнате ваша постель.
Эмилио и Денисио переглянулись. И Росита это заметила.
Она опустила глаза и молча стояла у двери в комнату, куда должна была идти вместе с Эмилио. Что ей теперь делать? Как ей поступить? И почему Эмилио ничего не говорит хозяину? Может быть, нельзя? Может быть, они с Денисио не совсем ему доверяют?
Денисио сказал:
— Спокойной ночи, Росита. Спокойной ночи, Эмилио.
— Спокойной ночи, Денисио, — ответил Эмилио. — Идем, Росита.
И вот они остались вдвоем.
Эмилио прикрыл дверь, и сразу их охватила темнота. Он взял Роситу за руку и осторожно подвел к кровати.
— Давай посидим, Росита.
— Хорошо, — шепотом ответила Росита. — Давай посидим, Эмилио.
Впервые она назвала его по имени. Не сеньор Прадос, а вот так: Эмилио. И прислушалась к своему голосу: «Эмилио…» Он не рассердился? Кажется, нет… Заглянуть бы сейчас в его глаза. О чем он думает? Что хочет сказать?.. Возьми меня за руку, Эмилио. Обними меня, Эмилио. Слышишь, какая буря разбушевалась за окном? Чувствуешь, как там тревожно? На душе у меня тоже тревожно. Война… Рядом смерть… Тысячи танкеток наползают на людей… Тащат по булыжникам мостовых связанных и окровавленных летчиков… Страшно, Эмилио. Страшно оставаться одной в этом мире… Протяни мне руку, Эмилио, и страх уйдет. Любовь сильнее страха… Ты слышишь, Эмилио, о чем я думаю?
— Ты не боишься меня, Росита?
— Нет, Эмилио.
Какая теплая у него рука!
— Нет, Эмилио, я тебя не боюсь…
— Сядь поближе ко мне… Вот так… Меня часто охватывает тоска, Росита, а почему — я не знаю. Может быть, это горестное предчувствие, а может быть — от одиночества. Человек ведь иногда испытывает его даже тогда, когда вокруг него много людей…
— Я понимаю, Эмилио.
— Ты помнишь тот день, в горах?
— Помню.
— Я долго после этого тебя искал. Хотел увидеть.
— Спасибо, Эмилио.
— Сейчас мне хорошо с тобой.
— Мне тоже, Эмилио.
И на от холода вздрагивает Росита, а от чего-то другого. Волна дурманящего тепла омывает сердце Роситы, и тонет она в этом тепле, замирая от незнаемого доселе необыкновенно светлого чувства…
…Можно, я прикоснусь ладонями к твоему лицу, Эмилио? Можно, я прикоснусь ладонью к твоим губам? Ты больше не чувствуешь одиночества? Война опустошает твою душу, а я хочу наполнить ее своей любовью. Своей и твоей… Мой отец, старый бедный пастух, говорил: «Любовь и страдание — родные сестры. Но любовь старше и сильнее». Ты слышишь, Эмилио? Я буду любить тебя всегда, всю жизнь… Если ты разрешишь. Если ты захочешь… Нет, нет, Эмилио, не бойся этого, это тоже любовь. Твои беспокойные руки, твое дыхание — это тоже любовь… Пусть простит меня святая дева Мария за то, что я разрешаю тебе делать все, что ты хочешь. Нет у меня сил противиться твоим желаниям. Твоим и своим…
А потом они долго лежали рядом на этой чужой постели, которая сделала их близкими людьми.
Выл за окном холодный ветер, нес с Иберийских гор черные тучи, косыми струями дождя бил в ставни, свистел в голых ветвях старых олив, мокнувших во дворе под черным небом. Совсем недалеко отсюда грохотала война, они, кажется, слышали в своих сердцах ее отзвуки, но все это было сейчас вне их чувств, а только в сознании, каким-то образом проложившем границу между жизнью, наполненной страданиями, ненавистью, отчаянием, борьбой, и этой ночью их любви.