Бывало, к сумеркам весь берег испишут буквами и словами.
C холодами затея сникла.
А замысел продлился. По просьбе отца Паисия первый его прихожанин, ныне покойный Синец, сковал иглы в палец длиной.
Привязал их к палочкам распаренными жилами. Жилы высохли – стянули железо и дерево в единое стило – орудие грамотности, по числу учеников.
Сам отец Паисий ободрал не одну березу. Уложил кору под гнёт, чтобы расправить в лист.
И зимой, в безвременье, в безделье, к нему в келью битком набивалось учеников. Выцарапывали они иглами на бересте угорские слова и целые предложения.
Службу в церкви отец Паисий давно вёл по-угорски. А теперь, воспитав достаточно чтецов, взялся и за перевод книги Бытия.
Строка «Вначале сотворил Бог небо и землю» писалась по-угорски так: «Кэздэт теж Истен эг эс фёлд».
Первыми крещёными стали Габор, Кошут, тётка Водла и отрок Пекка.
Кроме них приходили слушать литургию и просто любопытствующие. Дивились храму, пению дьякона на клиросе и горению множества свечей, вылепленных старцем из воска диких пчёл.
Долина туземцев Сулгара на голубиные песнопения отца Паисия, на его азбучные дары отозвалась роптанием.
Племя почуяло угрозу духовной кабалы.
Для возбуждения самобытности решили угорцы выстроить на противоположном берегу реки Суланды, напротив православного храма, в укор и назидание отцу Паисию знатную кумирню в честь своей богини солнца Хатал Эква.
По заповедному замыслу возвели квадратный сруб-куб.
Из прежнего жертвенника в пристройке кузницы перенесли в новую кумирню священные шкуры, медные нагрудники, оленьи рога и главное – деревянного идола, вырубленного из узловатой сосны: брюхатая богиня сидит воздев к небу руки-сучья.
Переносили всем народом, с воплями и биением бубна.
Духом соперничества прониклись. Потребовали, чтобы Ерегеб на вызов отца Паисия отмечал каждую четверть луны камланием в новом святилище. Ерегеб сослался на старость и просил уволить.
Тогда бобыль Балаш объявил, что часто бывает в стране мёртвых и потому готов стать новым шаманом.
Балаш человеком был нервным, дёрганым. Про него говорили – «болонд»[64].
Каждое полнолуние начиналось у него с обморока.
Сутками бродил по лесам и выкрикивал понятные только ему одному «имадки» – призывы к небу. Падал на колени, бил кулаками о земь и хрипел «гоноши» – заклятья.
Лучшего шамана не найти!
По требованию племени Ерегеб передал Балашу бубен.
Молодой шаман взялся за дело со страстью. Перед всяким камланьем постился три дня. Обряд вел до потери сознания – помирал заживо у святого огня на глазах соплеменников.
Или вдруг в конвульсиях изрыгал борост (янтарь). Снова глотал его. Уверял, что камушек будет надежно храниться у него в желудке до следующего камланья.
Отец Паисий был тогда ещё жив.
Однажды он забрёл с сетью в омут, а Балаш крикнул ему с другого берега:
– Растопчу икону – и твой Бог ничего мне не сделает!
Священник тоже был не робкого десятка. Отвечал из воды достойно:
– Твоего идола изрублю – ни волоска с моей головы не упадёт!
И ещё много опасных слов наговорили они тогда сгоряча друг дружке. Слух об этом богословском споре разлетелся по суландской долине. Распря духовников всколыхнула племя.
На другой день угорцы толпой ринулись к двуглавому храму.
Выкрикивали угрозы поджога.
Потрясали дрекольем.
Отец Паисий осмелился встать к нашествию лицом. Сердцем прикрыл Христово строение.
Предложил испытать силу веры не на деревянном срубе, а на плоти человеческой. Мол, кто из них, Балаш или он, отец Паисий, невредим пройдёт через огонь, того и вера крепче.
Бунтовщики вняли рассудительному попу.
На берегу, где когда-то священник обучал их азбуке, выстроили из сухих веток проходной шалаш.
В назначенное время и слепые притащились к ристалищу, и неходячие приползли.
А уж весь здоровый угорский люд, мужской, женский, детский – в малицах, ровдугах и рубищах, в лаптях и моршах, с утра толокся здесь.
Стояли первые тёплые дни после ледохода.
Солнечный, кумирный, берег уже облило зеленью. А под тенистым, церковным, ещё белел снег.
Гуси валкими клиньями проплывали над Суландой.
Ватаги уток падали с неба и ускользали за поворотом реки.
Мать-и-мачеха (ранник, выстрочник) расползалась по проталинам.
Окукливалась ракита.
Всё кипело вокруг.
И страсти бурлили меж людей.
Огонь принесли из кузницы Ерегеба.
Однако отец Паисий углядел в нём враждебную языческую силу и потребовал равенства.
Факел затушили в реке.
С обеих сторон сушняковой арки ударили кресалами по кремням.
Ветки взялись дружно.
Первым ринулся в пылающую купель пылкий Балаш.
По условию, позволено было испытуемым только мокрую рогожку накинуть на голову.
Темечком вперёд Балаш исчез в огне.
В толпе поднялся гвалт.
Бабы заверещали словно перед концом света:
– Ерош Истен![65]
Пылающее сооружение пошатнулось – испытатель в огне сбился с направления.
Сунулся в самый жар.
Толпа в ужасе застонала.
И, видимо, так припекло Балаша, что он вынужден был в огненной пещере пасть на колени.
На четвереньках, в россыпи искр вырвался в весеннюю прохладу.
Люди стали пригоршнями брызгать на него из реки.
Глаза угорцев горели торжествующим огнём.
Если Ерегеб, будучи шаманом, осмеливался только прикладывать угли к голой груди, а Зергель перекатываться через костёр, то Балаш в овладении испепеляющей стихией стократ превзошёл их.
Толпа взывала к отцу Паисию.
Дьякон Пётр внушал священнику:
– Держитесь левее, батюшка! Там оно прохладнее. Ветерок-то с горки тянет.
– Уповаю на Отца, Сына и Святого Духа! Господи, помоги! – молвил отец Паисий.
С крестом в руке нетвёрдой стариковской походкой приблизился к огнедышащему устью.
Народ вокруг умолк как по команде. Моргнуть боялись, не то чтобы слово молвить.
Ни охом, ни вздохом не отозвались на его решительный шаг. Наоборот, как бы усиливая жар, горящими глазами проводили священника в печище.
Гул разочарования раздался среди них, когда сначала показалась из огня рука с крестом, а потом и священник в тлеющей рясе.
Обгорели у него только пясть и конец бороды.
Одежда занялась в нескольких местах, но подбежавший дьякон Пётр сбил огонь ветками черёмухи.
Вышла ничья. Разошлись умиротворённые.
Вместе с угасшим огнищем остыли, казалось, и возмущённые души. Процветать бы и дальше двоеверию в Сулгаре, да тут вдруг так некстати на рыбалке и пропал отец Паисий.
Это послужило знаком, подхлестнуло неуёмного Балаша. Каждый вечер он теперь стал камлать возле кумирни напоказ, с тем смыслом, что провидение рассудило в пользу Хатал Эква.
Радуйся, племя!
Поп пропал, а шаман – вот он. Бьёт в бубен, пляшет вокруг костра, вступает в беседу со своими богами.
И слышит их наказ: очистить угорщину от пришельцев!
Своей духовной силой возбудил Балаш патриотизм туземцев. Засомневались в Православии после исчезновения отца Паисия даже им лично крещёные.
Обретение тела отца Паисия не только не охладило духовного пыла угорцев, но подлило масла в огонь. Угорцы стали яростно отвергать обвинение в убийстве священника.
Кричали, что коли душа отца Паисия на том свете, то распорядятся теперь ею в горней сшибке Истен Мед и Саваоф, Омоль и Антихрист. А здесь, на земле, пускай останется по-старому, как было «езер ев езелотт»[66].
И до того растравил Балаш возмущение своего народа, напитал паству злобой, что дьякон Пётр вынужден был бежать в Важский городок.
Там, в съезжей, бил дьякон челом воеводе. Жаловался на язычников, мол, «смертоубийство православных замышляют».
…Енех-Енька дёргала репу на своём огороде.
Старший Иван сворачивал головы вершкам, а корешки корзинами таскал в яму.
Ананий и Ласло сидели на горке ботвы, грызли ломти сладкого корня.
С речного переката донёсся хруст копыт по камешнику, шумное взбалтывание воды, незнакомые голоса.
Енех распрямилась.
Три всадника в красных кафтанах с брызгами и пеной выезжали на берег.
У первого пищаль за спиной, а на груди – берендейка с гирляндой зарядов.
У других сабли на белых перевязах.
Младшего подхватила Енех на руки как оборону. Ивана с Ананием подгребла к подолу.
– Эй, баба! Где твой мужик? – крикнул передовой.
С испугу у Енех вырвались по-угорски:
– Ен говани.
– Чего лопочешь? Мужик где, сказывай!
– На болоте.
Стрельцы поскакали по дороге в гору, куда указала Енех.
…Никифор на болоте попеременно тянул рукояти ворота. Плот скрипел и тащился по трясине. Железистая жижа плескалась в корыте до краев.
Словно леший во плоти, Никифор кругом был илом заляпан, обвешен кореньями…
Выскакали из лесу верховые.
– Ты, что ли, Никишка Синцов?
– Я есть.
– Велено тебя в Сулгар доставить.
– Кто велел?
– Урядник.
– Зачем?
– По-бусурмански понимаешь?
– Есть такое.
– Толмачом, значит.
Сбруя позванивала. Фыркали воинские жеребцы. Мужицкая кобылка волновалась.
Как попала эта Кукла к покойному Синцу, так коня и не нюхивала. А тут сразу компания.
И чтобы кони «шеи не сломили», морды не заворачивали на гривастую, приказано было Никифору выпрягать сладкую из повозки посреди леса, забираться на неё, трястись охлюпкой впереди посыльных.
Без остановки проехали мимо Енех с детьми.