За созиданием следовало разрушение.
Здоровье заканчивалось болезнью.
На самом пике счастья, блаженства вдруг обрушивалась дорога впереди.
Или плетью вселенской вздыбливался смерч перед человеком.
Или просто сосало сердце от предчувствия великого Хаоса.
Чумной хаос принял образ дядьки Черномора и тётки Куги.
Черномор.
Чёрно – Мор, с крыльями.
Летает над миром.
Куга – рысью ночной пластается. Чёрной кошкой скользит по земле.
…Началось сверху.
Матрёна почувствовала, как застоявшийся парной воздух колыхнулся от какого-то далёкого, едва уловимого удара, не громче копытного.
Солнце, гревшее спину, вдруг одновременно стало светить ей в глаза, отражаясь от плотной туманности в небе.
В этой высотной белёсой мути быстро распустилась горсть синьки и запахло льдом.
Обуял страх не только Матрёну.
Отец яростно нахлёстывал Воронуху концами вожжей. У Гонты кнут пошёл в ход.
Тягостной иноходью караван приближался к церкви на Погосте.
Спасенья чаяли под навесом храма, а оттуда в лоб ударило колокольным звоном.
Двенадцать раз перебором по зычному билу и сиплому тевтонцу.
Мёртвому на помин!
– Два счастья нам сразу на дорогу. И покойник, и дождичек, – бодрился отец.
Завели возы под навес.
Укрыли кожами.
Под первыми каплями гурьбой вломились в церковь.
В полутьме храма служил священник Парамон – Пекка из угорского рода Браго.
Матрёна всегда побаивалась его. Жесткие волосы дьякона ниспадали куполом, как очёсанный стожок. Брови были белесые, невидимые. А на лице проступали все кости.
Казалось, даже слышала Матрёна, как похрустывало и пощёлкивало в челюстях отца Парамона, когда он выговаривал многократно:
– Господи, помилуй!..
Оказалось, попало семейство на «воспоминания о сущих зде от язвы усопших», на Великую панихиду по царице Елене Глинской.
После службы, выйдя на паперть, недолго и неусердно погоревали. Повздыхали и стали разбирать вожжи. Сильнее бы тронула их весть о смерти какой-нибудь бабы из соседней деревни.
А царица что? Подати ей платил отец исправно. Она не чинила преград ему ни в работе, ни в торговле. Под ружьё не ставила.
Над душой не стояла.
Поехали дальше по склизкой дороге.
Приговаривали: кто намочил, тот и высушит.[83]
В жаркие дни грозы коротки.
Но в начале августа поднебесный холодок, бывает, и сутки придавливает.
А то вдруг дохнёт сверху осенью, да и вовсе не отпустит.
Так и случилось.
За мороком, после ливня, потянулись грязноватые облака, и закат выдался бурым.
Вброд переехали Паденьгу, ночевали в плотном ельнике, «где Матрёна была зачата».
А утром опять – дождь и ветер.
Лапти будто из глины вылеплены. Мокрые рогожи на плечах как рыбья чешуя.
Всё наперекор замыслу и поперёк пути.
Из последних сил глухой ночью переправились через Вагу, одолели береговую кручу.
Стали у запертых ворот Важского городка.
Батюшка Геласий Никифорович был человек в округе знатный, тороватый – стража не кобенилась.
Счастливо уснули в сухом домике, родном для матушки.
И с рассветом отец подался на торжище.
Обедать приходил домой, помнилось Матрёне, ещё собранный, сосредоточенный на делах, а к ужину явился разбитым.
Даже не похвалился купленным тарантасом с коробухой на кожаных ремнях, как люлька.
Спал разметавшись, в одних подштанниках.
Пылал жаром.
К рассвету принялся кашлять и сплёвывать гноистой слизью.
– Это нищий болезни ищет, а к богатому она сама идёт, – шептала матушка.
Чумой заражались от укуса блохи. Болезнь проявлялась через нескольких часов.
Внезапно поднималась температура до 40 градусов, начинались сильные головные боли и головокружение. Тошнота и рвота, бессонница и галлюцинации.
На месте укуса образовывалось пятнышко красного цвета, которое превращалось в пузырёк с кровянистым гноем.
Пузырёк лопался, разрастался до язвы. Воспалялись лимфатические узлы, ближайшие к месту проникновения чумных микробов, и образовывались припухлости – бубоны.
Подступала пневмония, человек кашлял кровью и задыхался. Высыпали многочисленные кровоизлияния на коже.
Поражался кишечник. В конце концов появлялись чёрные гниющие язвы вокруг шеи.
Петля затягивалась…
Торговать оставили Гонту.
В новенький тарантас уложили беспамятного отца.
На облучок уселась мать.
Матрёна следом, управляла долгушей с детьми.
Торопились – убегали.
Искали спасения в родных Синцовских пределах.
Не успели.
Помер, затих тятя в лесу на полпути.
И захоронили его в суете, проездом, на Погосте.
Наскоро отпели, не по чину.
Для долгих соборований у супруги не оставалось сил.
Сама едва стояла на ногах.
Померла на другой день.
Следом быстро отмучились младшие дети.
Копал скудельницу за деревней дядя Ананий.
Потом и его в эту яму сволокли.
Через месяц вымерла вся деревня.
Осталась одна Матрёна.
Дня не вынесла в одиночестве.
Кузовок за спину и скорым ходом – куда глаза глядят.
…Идёт мужик горбатый,
Гребёт землю лопатой.
Бьёт землю в грудь с маху,
А крови как не бываху.
Чем мужик проворней, шустрее,
Тем его лопата вострее.
Но этот мужик с лопатой
Никогда не станет богатый.
Не получит ни зерна, ни приварка,
А лишь поминальную чарку.
Ходи, ходи, лопата
По земле от рассвета и до заката.
Пеки пироги из дернины,
Посыпай песочек на домовины.
…Кому песня поётся,
Тому сбудется,
Исполнится, —
Не минется!
Аминь…
У Прозора мех с брагой былькал под боком. Только руку протяни – соска тут как тут.
Бахвалился он перед Матрёной всю дорогу, геройствовал. Но как только узрел впереди избы Игны, то не за хмельным потянулся, а за кувшином с дёгтем.
Щепку окунул и ну брызгать на Матрёну. Она закрывалась ладонями, а он говорил:
– От язвы это верное спасенье. Была бы бочка, так я бы тебя с головой кунул.
Перед самым въездом в деревню едкой смоляной вываркой Прозор и кобылку вокруг обмазал.
– Девка, а девка? Ты заговаривать умеешь? – спросил Матрёну.
– Не учила меня мама.
– Ну-ка, слезай тогда. Слышишь? Никак угорцы камлают. К шаманам под благословение пойдём. Это дело верное. Безбородые знают толк. Спокон века тут живут.
На горе завивался дым от двух обширных костров, мужского и женского. Жгли верес. Кидали в огонь пучки сухой крапивы и синего зверобоя – иссопа.
Стояли в очередь для окуривания.
Каждый разувался и по три раза заносил над огнём сначала правую ногу, потом левую.
Опускали голову в дым. Задирали подолы малиц, ровдуг, рубах и кружились в едких облаках.
– Я к мужикам. А ты, Матрёна, иди к бабам. Делай как они.
Для баб и шаманила баба. С изумлением и страхом глядела Матрёна на её квадратную шапочку с кистями, на личину из бересты с прорезями для глаз.
На шаманихе колыхалась широченная ягуша из рядна. В руках вместо бубна было по кукле – катье. Одна кукла – дочка Омоля из нижнего царства, набитая камушками. Другая из верхнего царства бога Ен с соломой внутри – лёгонькая.
Можжевеловый дым скоро одурманил Матрёну. Она отупела от пронзительного визга шаманки. Последнее, что увидела, – взлёт куколки Ен.
Идолка кувыркалась в белёсом осеннем небе с розовой натруской заката. Замедленно, в угасающем сознании Матрёны, будто палый лист, снижалась куколка на виду у дальних заречных лесов, песчаных островов Ваги.
А того, как шаманка кинула чёрную дочку Омоля в огонь, Матрёне видеть уже не довелось. Девочка повалилась бесчувственная.
Открыла глаза – ей в лицо тычут чем-то холодным. Тут бы Матрёне впору и опять в обморок унырнуть: собачьей мордой возили по её лицу, мёртвой отрубленной головой.
Она отбивалась, а угорские бабы добротворно наседали, гвалтили.
Поехали дальше, вон из чумной Игны, туда, «где смерти нет». Да недалеко уехали. В конце деревни поперёк хода лежала дюжина срубленых деревьев. Вал неодолимый.
И с крыльца ближайшей избы стрелец грозил бердышом.
Кричал служивый, мол, дальше путь закрыт.
А если ночевать негде, так из какой избы покойников перетаскаете в скудельницу, в той и живите.
Они поворотили.
– Ну, девка, выбирай хоромы!
Перед ними проплывали незатейливые избёнки и землянки.
Вожжи натянул Прозор у постоялого двора, судя по воротам с замком.
В избе дворника (хозяина постоялого двора) догнивало всё его семейство. Вонь спёртая – ни дохнуть, будто под воду нырнул.
Ближнего к порогу покойника Прозор забагрил за одёжу и поволок.
Матрёне тоже дело потребовалось.
– Давайте, что ли, лепёшек я вам напеку, дяденька.
– Лепёшки пеки, а меня дяденькой не смей кликать. Какой я тебе дяденька? Я хозяин твой. Мужик. Зови Прозор Петрович.
– Вы, Прозор Петрович, только огонёк мне разожгите.
И пока «дяденька» тягал в яму за деревней тела гиблых хозяев, Матрёна в очажке, на железной лопате, настряпала хрустящих колобков.
Прежде чем сесть во дворе за ужин, бывший подьячий затопил печь в опустошённой избе.
А дымник заткнул.
И дверь затворил.
Чтобы в жилье угаром нечисть заморить.
На жердь у коновязи с коваными кольцами Прозор накидал сукна и веретья. Под образовавшийся кров натолкал свежего сена – покойный хозяин заготовил корму в загад, на долгую зимовку, земля ему пухом! И было объявлено Матрёне, что тут, в шалаше, жить им до тех пор, пока в избе вся зараза не заколеет.