Вот упокоилась – будто бы и не жила.
Пусто в дому. Позабыт заведённый порядок.
Чахнет скотина. Тесто не дышит в квашнях.
Благо ещё, коль невестка подхватит упадок,
Так же бесследно промаявшись в этих стенах.
Скажете – дети! Не лучшая ль память о бабах!
Плоть унаследуют, облик и нрав не они ль?
…Едет Матрёна. Дроги гремят на ухабах.
Лошади мерно взбивают дорожную пыль…
Старший ушёл за ватагой хотячих из Вятки
В войско царёво, на Астрахань, лиха избыть.
Дом – полной чашей. Женись, обживайся в достатке…
Видно, взыграла в нём бабки цыганская прыть.
Сгинул на воле… Едва улетучилось горе,
Средний – красавец, любимец, на гуслях игрец —
В драку полез с безбородыми. Ловкий угорец
В сердце ножом – и навеки уснул молодец.
Младший (не в братьев) – домашней, хозяйственной стати.
Мать у огня. Постояльцы и кони – на нём.
Хворому тяте отрадно с печи наблюдать:
Сын обходителен, вдумчив и скор на подъём…
Кроткую брал… Оказалась змеёй подколодной.
Норов собачий, чуть что – за ухват и в оскал.
Мать костерит самоходкой, воровкой безродной.
Брату отцову, мол, двор этот принадлежал!
Сыну бы встать на защиту родительской правды,
Власть показать. Укротить молодицы разгул.
Видно, сробел. На крылечко лишь вышел на проводы.
Выйти-то вышел, но даже рукой не взмахнул.
Едет Матрёна, солёные вёрсты считая.
Солнце на небе, в судьбе – непроглядный туман.
Мимо Матрёны промчалась чума моровая,
А домовая под корень срубила чума.
Матрёна стала поворачивать, а кони заупрямились, словно просили возницу ещё раз подумать, туда ли правит.
Кнутом получили умники. Ринулись по заброшенной дороге. Крушили копытами сушняк. Молодняк обламывали вальком.
Вот впереди молодая майская листва осветилась ягелем.
Последний рывок – и запалённая пара вылетела на просторы соснового бора.
Матрёна ослабила черезседельник, кинула под морды лошадей по клоку сена. Успокоила Прозора Петровича:
– Комариков тут вовсе нет. Благодать. Отдохни. Я недолго.
И пошла с гребком в руке между соснами в ту сторону, где на подъёме, казалось, лес вовсе кончался.
Вдруг словно на невидимое препятствие наткнулась – отшатнуло её от могучей сосны с затесью в гроздьях смолы.
Она пала перед ней на колени:
– Мама, благослови!
С одного маху гребок легко вошел в мох.
Со второго вонзился в песок.
Углубилась по пах.
Присела в яме, скрылась с головой и опять гребком из-под ствола стала выпархивать влажный песок.
И тут обрушился свод её пещеры и сверху вывалился фамильный ставец – прямо в руки Матрёны, будто сам батюшка Геласий Никифорович подал с небес.
Ставец был как новенький, даже просмолённые веревочки на крышке, крест-накрест, не сгнили.
Лезвием гребка Матрёна перепилила завязку и подняла крышку.
И вдруг стало светло на дне ямы – опять незабываемым сном обволокло Матрёну: будто её, девочку, тятенька на торжище в Важском городке подвёл к лавке персиянина. Звёздами блистали там украшения.
И тятенька предлагал выбрать колечко по душе…
Здесь же, в ставце, всклень было и колечек с камушками, и браслетов из витой золотой проволоки.
Сверкали хрустальные бусы и височные кольца из бронзы. Дорогим яйцом жар-птицы сиял золотой колт с расплавленной эмалью в перегородках.
А запусти руку поглубже, и вычерпнешь горсть монет.
Тут и гривны слитками, будто крохотные веретёнца, и серебреники со златниками ценой в куну (сорок шкурок куниц). И чеканные грошики.
Тридцать лет Матрёна в памяти держала маменькины слова про зарубку на этой сосне в бору на Заболотье.
Не растратчицей жила, – работницей.
Помнила про чёрный день.
Вот он и настал.
День дождливый к вечеру, ветреный.
Всю дорогу тянулась, гналась за Матрёной сизая туча, а когда здесь настигла, то будто и силу свою потеряла, и желание увязить повозку в хлябях лесных.
Встал морок, постоял и повалил в сторону.
Засветилось всё кругом.
Словно искры от каменьев из ставца в яме разбежались по миру Божьему.
И будто от этого запала вспыхнуло солнце, взрывно разнесло жаркий свет по неоглядным далям, рассыпало по мокрым листьям и травам, по речным перекатам.
На возу Матрёна уложила ставец в корзину с бельём.
Прикрутила верёвкой к козлам.
И опять сена под бока мужа наподтыкала.
– Сейчас Ржавое болото будет, Прозор Петрович, потом перелесок. А там и деревенька моя родная. Оттуда уж нас с тобой никто не выгонит…
Можно с уверенностью сказать, что второе пришествие в деревне Синцовской или, вернее, на то место, где до разгула чумы стояла эта деревня, произошло в 1570 году.
В Архиве древних актов хранятся растрёпанные листы твёрдой, когда-то, видимо, синей бумаги. Эту историческую труху даже в руки не дают. Только в фотокопии. Страницы не нумерованы. Начала и конца фолиант не имеет. От одной из записей вдруг повеяло теплом:
«…важский писец Никита Зарубин со товарищи лета 7070 осьмаго (то есть в 1572 году от Рождества Христова) узрел в дер. Синцовской на реке Пуе дворы пусты язвою. А пашут те дворы наездом из деревни Кремлихи Николка Ошурок и Василий Брага. Пашни 17 четвертей без полуосьмины. Сена 130 копен… Там же двор вдовы Матрёны Ласьковой. Пашни 23 четверти. Сена 180 копен…»
Значит, Прозор Петрович к тому времени уже помер, иначе бы женщину не упомянули писцы. Женщина в те времена вполне могла распоряжаться только своим приданым.
И, как видно, распорядилась – дом построила, распахала залежи. Сена наготовила. Лошадям на прокорм хватало. Ещё и корове оставалось. Одной ей, конечно, за два года не одолеть было столько работы. Наймиты, закупы были пущены в дело.
А денежки тятеньки и дальше продолжали «работать».
Из оброчной описи в «Данской книге» Важского уезда за 1580 год находим следующую запись: «…Мельниц на оброке… На реке Пуе – одна нижнебойная в д. Синцовской у Василия Браги…»
Это ли не свидетельство хозяйской разворотливости Матрёны (а кто же кроме неё мог раскошелиться в «чумовой» деревне на постройку мельницы?). Не угорец же Василий Браго. Хозяином «мукомольного производства» его записали как мужчину. Но инвестором-то выступила, конечно, Матрёна, ставшая к тому времени мужней женой.
Так и попал счастливчик Браго в историю.
Ну, и сказать остаётся, что мельницы на реках строили тогда двух видов – верхнебойные и нижнебойные. В зависимости от того, сверху или снизу лился поток воды на лопатки колеса.
Часть VПеснь Купалы
Прозрачный, слюдяной бог Фес из последних сил упирался в берега ногами и руками, терял всеподавляющую власть над рекой – под брюхом его взбухали талые потоки, ослабевали связи с земной твердью, рвались жилы, трещали кости; наконец раздался глубинный выдох-стон, и дух Льда вознёсся над Пуей, разлился причудливой дымкой по небу.
Побежали по стылому покрову трещины. Гулко переломился становой хребет реки. Плиты мёрзлой воды начали наползать друг на друга в толчее, словно рыбы на нересте.
Змеище с грозным шорохом тронулось в путь.
Следом двинулись люди на берегу. Шагали по проталинам, хлюпали в лужах, перепрыгивали ручьи.
Старая нижнебойка со снятым колесом стояла крепко. Сруб был наполовину вкопан в берег, выступал один угол.
Льдины разламывались на ледорезах. Теряли разгон и вес. А когда, увёртливые, всё-таки доставали мельничный амбар, то сооружение отзывалось утробно, как пустая бочка. Гул затухал ступенями, уносясь в тусклую голубизну небес будто воззвание к Фесу, мольба о пощаде.
Удары учащались, и Василию Браго – высокому рыжему мужику в армяке нараспашку, в сдвинутой на затылок шапке-четырёхклинке – пришло на ум вымолвить:
– В барабан бьёт! Свадьба нынче у Водяного. Охомутал, знать, Шишигу.
И будто в подтверждение его слов две льдины кряду долбанули по срубу.
Откликнулся малый в зипуне и валяном колпаке – тоже рослый и рыжий, как Василий, его сын Тит, законнорождённый.
– Не то баешь, батька! Это Чужие с верховьев к Нему приплавились. Вот Он с ними на кулачках и лупцуется.
Другой сын Василия, двадцатилетний Авдей, «рождённый во блуде безбатешник», с чёрными кудрями под маленькой круглой тафьёй, в накинутой на плечи епанче, истолковал опасность по-своему:
– Нищих летось из Ровды мы, человеколюбцы, чем одарили? Хлебных корок насовали – и буде. А хотя бы полбы отсыпать. Досадили им, вот они, видать, и кинули за плотину чушку либо мосолыжку[87].
– Знамо, голь на пакости хитра.
Невдалеке от мужиков, у самой «молочной реки» начинал молебен «о щите пред стихий» отец Мирон, молодой поп с горящим взором и золочёным орарем через плечо – из четвёртого поколения сулгарских пастырей, – выученный в Юрьевом монастыре и назначенный самим Новгородским архиереем.
В отличие от здешних зачинателей Православия – героического миссионера отца Паисия, дьякона Петра и перенявшего у них сан простодушного угорского выкреста отца Парамона (Пекки), отец Мирон «бысть вельми честолюб и оглашен».
Кланялся, словно дрова рубил.
Едва не подпрыгивал, воздевая руки к небу.
– …Приди ко мне, чтобы обрёл я спасение. Пусть минуют мя молоньи, ураганы, грады и засухи. Да не будет погибелью ни вода, ни ветер, ни огонь…