Матрёна держала перед ним образ преподобного Арефы Печерского (старца по пояс в бурлящих водах).
Баба вздрагивала от ударов льдин. Её знобило от шороха на реке. Отвлекали неожиданные всплески.
Икона в её руках постепенно клонилась долу.
Разгорячённый молитвой дьякон, в напоминание Матрёне о долге, топнул ногой и взвопил:
– Господи, помилуй! Всё Твоё. Не жалею о сём. Господь дал. Господь взял. Аминь!
С досады добавил:
– А более того скажу тебе, раба Божья, напасть эта за непотребства ваши с Василием! Прелюбы творить – нечистому служить! «Не преступай клятвы!» – не для тебя ли писано, Василий?!
Словно дети-проказники потупились седовласые Василий с Матрёной. И Авдея с Титом зацепило.
Тит лаптем ковырял землю. Авдей – задрал голову, будто бы для наблюдения за тем, как в разбавленном молоке апрельской выси колыхалась паутина журавлиной стаи, стремительно пролетали кулики и на голых ветках шмыгала, пищала всякая птичья мелочь…
Священник выхватил у Матрёны икону и затолкал в котомку.
– Не прогневайся, батюшка. Отобедать изволь! – потерянно просила Матрёна.
Поп сопел, словно его лично обидели.
Душевное зависание защитительного молебна прервал дикий, оглушительный скрежет-визг.
Повалился ледорез, и набравшийся было перед ним ропак (гора льда) обрушился на стену мельницы, сплющил сруб.
От сжатия выстрелили стропила, вонзились в ледяную кашу будто стрелы униженного Феса.
Туча дранки и мучной пыли окутала то, что было мельницей.
Из угловых связей сруба начали выворачиваться брёвна. Разверзлись внутренности. Туда хищно ринулись льдины. Глодали чрево – только клочки летели.
Выкинуто было в проём стены лобовое колесо с множеством деревянных пальцев по окружности. Ледоход сожрал его.
Выкатилась на лёд цевочная шестерня.
И тоже вскоре поглотилась крошевом.
И кружилово, и бегун, и порхлица – весь этот бесценный механизм мельницы высыпался наружу.
Заглотнулся ненасытным чудищем.
Последней была вырвана кишка полотняного мучного рукава.
После чего выпотрошенная нижнебойка съехала набок и грудой брёвен уплыла на горбу ледополья в небыль.
Долго молча стояли поражённые сказочным исчезновением строения. Будто с погребения брели к дому Матрёны.
Рассаживались за столом как на поминках.
Первым подал голос отец Мирон.
– Блуд есть исполнение похоти, содеянное с кем-либо без обиды другому. Это бы ничего! – объясняя крах дурным поведением хозяев, толковал он. – А вот прелюбодеяние ваше было – суть навет и обида чужому союзу. И это тяжкий грех! Покайтесь. И ты, Василий, вернись к Лизавете. Снова будешь мною воцерковлён. Откроются тебе врата Царствия Небесного. Иначе несчастья и впредь не минут тебя.
За столом молчали.
Старшие, Василий и Матрёна, с покаяньем на лицах.
Тит – с открытой душой, почтительно.
Авдей – насторожённо. Обуреваемый сомнением, он вдруг кинулся грудью на стол в направлении отца Мирона и выпалил:
– Старики угорские сказывали, что и по пять жён имели. Не люба – прощай! Ты мне не жена!
Удар ложки отца Мирона по столешнице был такой силы, что остатки щей с неё брызнули на Авдея.
Пока он утирался, дьякон кричал:
– Зри в Книгу Царствий, дерзкий! Сказано там про твоих разлюбезных угорцев – «хромающие на оба колена», «ни холодные, ни горячие». Что ждать от детей шатких родителей! Сказано: «Дети, храните себя от идолов!»
Так развоевался отец Мирон, что у него еда встала поперёк горла.
Схватил котомку – и вон из дома.
Матрёна, чуть не плача, следом за ним.
Вприбежку поспевала за резвым ходоком.
Взошли на «гору прощальную».
– Не прогневайтесь, батюшка! Молод Авдей. Неразумен, – просила Матрёна.
У отца Мирона не хватило выдержки.
В полоборота бросил:
– Эх! Бабьему хвосту не бывает посту!
И пошагал меж двух колей, взмётывая задниками лаптей подол подрясника.
Осталась Матрёна стоять на угоре дважды убитая – сначала ледоходной разрухой, потом духовной молнией с языка отца Мирона. В навершнике (той же запоне, только зашитой по бокам), в повойнике с проволочкой, на которой нанизаны были тонкие серебряные колечки – по числу прожитых лет.
Теперь этих колечек позванивало на лбу у неё шесть десятков.
Бренчал венчик над лицом погасшей красоты, остывающей жизни.
Только брови у Матрёны Геласьевны были чёрные да пушок на верхней губе.
Кудри же из-под края повойника пружинили инеевые.
В облике горесть, но в душе отнюдь не покаяние, но глубокое сомнение в справедливости укоров раздосадованного отца Мирона. «Каким же это потрясением высших сфер должно было угрожать любодеяние с Василием, обоюдное желание жить вместе, – думала она, – коли проклятье – донос отца Мирона – был услышан самим Вседержителем, принят в расчёт и тотчас отмщён точечным ударом по основе жизни „исчадий ада“! Неужто у Господа других забот мало? Не Он ли Сам и завещал: плодитесь!»
Потому и в любви к Василию, в рождении Авдея никак не чувствовала Матрёна себя виноватой. Теплей и светлей было Василию с нею, нежели с Лизаветой.
Так ведь и рыба ищет, где глубже. И добро на худо не меняют. Оттого и Василий прибился к ней. За счастьем пришёл. Видать, с Лизаветой того не имел, что у Матрёны обрёл. Баба в любви не вольна. У которой любовь сильнее, та и права.
Сухая лесина не в укор цветущей.
Хотя, конечно, если у моря горе, то у любови – вдвое…
И ещё одно сомнение донимало Матрёну.
«Между кем посредничает отец Мирон? – думала она, глядя с горы на то место, где ещё утром стояла мельница и где теперь вольно плыл волглый лёд. – Между мною, рабой Божьей Матрёной, и единым Отцом Небесным посредничает? Или между нею, бабой человеческой, и речною силою языческой? И рясной Водяной, и Фес ледяной, и Единый праведный сущий на небесах, надо же! – все на посылках у отца Мирона! Да не сам ли отец Мирон „хромает на обе ноги“, не он ли тоже „ни холоден, ни горяч“? Тут на Пуе идолов стихий увещевает, а у себя в храме призывает к их свержению…»
Смотрела Матрёна вслед отцу Мирону, пока он в овраг не спустился.
Смотрела на котомочку его, прилепленную к спине, на косицы жидких волосиков из-под бархатного наплешника… И казалось ей, будто это сам Христос от неё, блудливой, удалялся…
После бунта попа мужики доедали молебственный обед и не долго оставались смущёнными.
– Авдюха! За идолов честной отец тебе чуть не ложкой по лбу! – всхохотал глава семейства и тряхнул головой – рыжей, седой, как песок с солью.
– Тягался с попами, да распрощался с бобами, – буркнул Тит.
– С мельницей распрощались! Нет в его словах силы! – опять вскинулся Авдей.
– Ты это брось. Поп хоть и лыком шит, а все же начальство! А ты с ним всегда на кулачках. Епитимьи захотел?
– Правая рука по правде живёт! – гнул своё Авдей.
– Нет, братец. Что налито, то и пей.
Батьке надоели пререкания сынов.
– Буде вам! Ишь нападчики! Пустое это – старое судить. Что пропало – того нет. Колесо сберегли, и ладно. Жернова, должно, недалеко унырнули. Вода спадёт, жердью ущупаем. Добудем. Ничего.
– Куда с жерновами-то. Вручную не провернёшь.
– Новую мельницу сладим. В два постава. Вот как! Авдейку в увал снарядим камень точить. И не чета старой мельнице срубим – верхобойку! Плотиной реку загородим. Воду подымем. Лесу зимой наготовили для гуменника. Подождёт гуменник! Новый сруб для мельницы зачнём.
– Два постава… Плотина… Это же сколько грошей надо! – усомнился Тит.
– Ничего. Старая мельница не даром скрипела. И Матрёна Геласьевна, знамо, все эти годы рубли на пятаки не переводила, – рассуждал Василий. – Выстроили мы нижнебойку, дай Бог памяти, когда ты, Авдюха, из люльки уж выполз. На коня сажен был. Так за эти лета кое-какую деньгу она нам разве не намолотила? А Матрёна Геласьевна вся на виду. У неё любая тряпица сгодится. Хозяйка! Скопили мы с ней, небось, кое-что. Тряхнём мошной! Да и у батюшки её, Геласия-то Никифоровича, думаю, не одна ведь кубышка тут была закопана…[88]
С кожаном под мышкой шагал впереди Тит, сумка-калита болталась на ремне. За ним поспевал Авдей в распахнутой епанче с торбой на плече. У обоих за поясом было по топору.
Половодье – гиблое время для лесного путника. В холодке ельника то и дело ледяная хребтина тропы ускользала из-под лаптей мужиков. На согретых склонах ноги расползались в глинистой жиже.
Шагали неутомимо, как молодые лоси. Пыхтели на подъёмах, честили черта на осклизлостях, обмахивали пот с лица.
– Видали мы сидней. Поглядим на лежня! – орал спереди Тит.
Ему ответствовал Авдей:
– Дурак праздник знает, да будней не помнит!
Мерились силами до тех пор, пока посох первым не вырубил Авдей. Сдался малой.
Этим самым как бы и о поражении, и о привале заявил. После чего без ущерба для гордыни палкой обзавёлся и Тит.
Дальше пошли ещё резвей.
Пнями обозначилась впереди делянка. Все деревья, что росли на ней ещё зимой, теперь покоились в катище у реки. Высокая вода Пуи подтопила нижний слой, верхние давили – не всплыть. Но лишь выбей клин – и не остановить, вывалится катище на воду.
В затейливом танце с топорами, в прыжках и увёртках братья натаскали из штабеля штук десять самых подъёмистых брёвен для плота.
Тит принялся выбирать в них пазы, чтобы сшить ронжиной.
Авдей по берегу ссекал молодой ивняк для скрепы.
…Делянка – это когда много чистого места в глухом лесу. Как в чашу сюда льётся свежий солнечный свет, или вдруг чаша эта до краёв наполняется снежной сыпью, а потом холодный ветер с просторов половодья устраивает в ней крутой замес.
Или тихим дождиком кропит…
Спустили плот на воду.