Тит буркнул напутственную молитву и ударил обухом по «ключу» бревенчатой горы.
Стволы покатились, колотя друг по дружке. Ознобистый гул пробегал по делянке и в воде не тотчас угасал.
Трелями заходились брёвна, скользя по слегам.
Кувырком разлетались по плаваню.
Шипя ныряли в глубину.
Течение Пуи захватывало этот бревеноход, медленно волокло в низовья, к деревне, в ловушку.
Братья вскочили на плот и ринулись вдогонку вольному спуску.
Ночь стояла белая. Весь мир пронизан был отражённым светом небес, – неоткуда взяться теням. Кругом пелена испарины, будто что-то с глазами не так, и в тусклом небе звёзды – как молью изъедено…
Плыли мужики за бревенчатым стадом в тишине молча. Баграми орудовали словно чабаны герлыгами. Кованые жала впивались в бока непонятливых сосновых тельцов. Да не всякого достанешь. Передние уже наваливали на мель. Выстраивали затор.
Паршивая овца всё стадо портит. Норовистая лесина в молевом сплаве может завязать столь тугой узел, что насытит реку брёвнами по горло. До дна пронизает. Сутки будут сплавщики растаскивать, пока не доберутся до «замка».
Острый глаз Авдея первым усмотрел зачаток бревенчатого свитка.
Не долго думая, он прыгнул с плота и побежал по брёвнам, будто по трясине.
Даже лаптей не замочил.
Выволок упорную, «сволочную», лесину. Затору словно нож в бок всадил. Туша расслабилась, померла, отдалась течению.
Чтобы не оказаться на берегу брошенным, Авдей поспешил обратно. И на пути к караванке то ли в плавне образовалась слабинка, то ли он оскользнулся, – провалился!
В один миг, не достав дна, ушёл под брёвна с головой.
Если бы он не выпустил из рук багра, то невелика беда. Всё-равно что под лёд с шестом съёрзнуть. Удержит поперечина. Подтянись, и не уволокёт течением под панцирь. Но если ледяное-то крошево над головой можно и рукой разгрести, то попробуйте-ка, не имея зацепы сверху, опоры ногам и воздуха в груди, раздвинуть брёвна над головой.
В одиночку бы Авдею на том свете пребывать. Спасибо, Тит уже полз к нему на брюхе по деревянной слани.
Ухватил пальцы Авдея, предсмертно скребущие склизкую боковину, багром раздвинул сплотку и рывком, сразу по грудь, вытянул братца.
Оба рассмеялись.
– Каково на том свете? – спросил Тит.
– Мутно, – ответил Авдей.
Ползком перебрались на плот.
Полушубок Авдея в пылу работы оставался лежать на плоту за ненадобностью. Тёплый. Сухой.
Было в чём согреться ныряльщику.
Шёпотом тёк караван в светлой ночи мая.
Впереди открывалось тихое плёсо.
Можно было отдохнуть до поворота.
Парни стояли на плоту, опершись на багры.
– Перекреститься-то забыл, вот Господь тебя и поучил маленько, – вымолвил Тит.
– Надо было на комель прыгать. Моя оплошка.
– А не за ереси ли твои кунули тебя?
– Ересь наша главная, Тит, по мне, в чём состоит? А в том, что отягчили мы, брат, душу свою Церковью Христовой! Мы же угорского корня люди! Отступили от веры отцов – вот это, я понимаю, ересь. Вот за это Войпель[89] меня и наказал. Се правда.
– Непотребно ты Церковь укоряешь. Или в ней не высшее разумение? Вот скажи, к примеру, что твой разлюбезный шаман про душу знает? Лелек. Гондал.[90] Вот и всё. А в Церкви – Троица! Не всякий умом дойдёт. Наша вера Христова. К старому, брат, повороту нет.
– Христова вера тоже по-разному толкуется, – возразил Авдей.
– И, знать, отца Мирона толкование тебе не любо?
– Многого душа не принимает. Вот утонул бы я сегодня – что бы он изрёк? Это, мол, за грехи мои кара?
– Ох, глядите, люди! Никак передо мной Ангел безгрешный!
– Сколоток я! Да! Озорник. Вот я кто у отца Мирона – безбатешник! И матушка моя, Матрёна, у него блудница! Меня ведь, ты знаешь, и крестили-то за выкуп! Сбоку припёку я у Церкви Христовой. Отец Мирон нос воротит от меня и от матери. Хочется ли мне после этого припадать к его стопам?
– А и припал – пинка бы не дали. Сказано: не ответственно дитя за грехи родительницы.
– Ага! Мать моя для тебя всё-таки грешница!
– По закону так выходит.
– А по душе?
– Душа – не закон, – как отрезал Тит. – Душа у каждого разная. У кого белая, у кого чёрная.
– Брат! А не сказано ли: «и вдохнул Бог душу в человека». Бог един, значит, и душа у всех одна и та же.
– Ну, положим, все младенцы с одинаковой непорочной душой являются на свет Божий. Да дьявол-то потом не дремлет. Правда не в душе, а в законе.
– Да закон-то человеком писан! – воскликнул Авдей. – Человеческими устами закон говорён. Где тут Бог-то? Где его длань охранительная? Послушать отца Мирона, так мать под дьяволом ходит. Первородный грех на ней. И все бабы угорские – нечистые. Всем носы отрезать надо. А мужикам – уды.
– Вестимо. Язычницы что матки лесные. Медведица родит, и идолица родит.
– А у медведицы разве нет божеской души, Тит? В райских кущах мы с медведями разве не под одним деревом почивали?
– У зверя душа, конечно, тоже есть. Но после смерти она у него в землю уходит. А у человека – на небо, в рай.
– Всё во мне противится от твоих слов, Тит. Такую тоску наводит! Жить неохота.
– Уныние, брат, смертный грех.
– Обложили грехами – свету белому не порадоваться…
Неслышно друг о дружку тёрлись брёвна на плаву, нежились в невесомости на сонном течении. Не ведали, что впереди их опять ждала свалка, тычки копьями.
Пастыри уже встали наизготовку. Замирились временно в пререканиях, глядя вперёд, на речной бурливый излом.
Решили упредить навал. Протолкались, прогреблись на плоту сквозь древесную моль и на береговом упоре в штыки встретили первые брёвна. Стали проводить их вдоль крутояра на вытяжное течение.
Многочисленными документами подтверждается: во времена любых религиозных смут усиливалась мыслительная активность в народе. Так было в эпоху раскола между эллинами и иудеями. Затем между иудеями и христианами. В годы размежевания Греческой и Латинской Церквей…
Например, уже во время раскола между язычниками и христианами в Древней Византии (V–VI века) богослов Максим Исповедник жаловался, мол, невозможно спокойно зайти в баню или к булочнику, так как и банщик, и булочник тут же заводят споры о сути, допустим, христианской Троицы…
Ученого-богослова раздражали непосвящённые, которые, не имея должной подготовки, пытались разобраться в сложнейших вопросах веры.
Но, как говорится, на чужой роток не накинешь платок. Брожение умов было зафиксировано и в преддверии русского раскола в XVI веке.
Спорили люди в те времена открыто. Высказывали свои мнения смело. Но горе было проигравшему на этих ристалищах: смерть на костре, заточение навеки, гонения, епитимья, анафема.
Для сведения интересующихся историей Повседневности в части религии отступничества: отличились в ней, неофициальной на Руси, Матвей Башкин, Феодосий Косой, игумен Артемий, Савва Шах, Иосиф Белобаев, епископ Кассиан…
Лодку на привязи посередь Пуи водило из стороны в сторону. Якорь был как гвоздь (жернов с острым колом в горловине), вонзённый в донный песок по самую шляпку.
Ухом к борту спал Василий в лодке. Сквозь дрёму умилялся цыплячьим писком воды за скорлупой осиновки.
От якоря к берегу перемётнута была от лодки вервяная сеть в три ряда.
В ожидании бревенчатого улова сеть всю ночь втуне просеивала мутную весеннюю водицу.
На рассвете Матрёна вышла из избы с веником, крыльцо подмести, и увидела, как в эту хитроумную запань плывут передовые брёвна сплава.
Всей силой бабьей глотки, диковинной гнездовой птицей воззвала к мужу.
Над долблёнкой тотчас парусом вскинулся и опал укрывный опашень.
Василий с испуга вскочил на ноги столь нерасчётливо рьяно, что чёлн едва не вывернулся из-под него. Махами багра мужик приобрёл устойчивость. Навострился.
А Матрёна той порой во всю свою шестидесятилетнюю прыть мчалась под гору к реке с кованой «кошкой» в руке на мотке верёвки.
Так они и стали принимать брёвна – которое Василий багром не достанет, проворонит, то Матрёна зачалит железными когтями, вытянет, хрястнет мордой об берег, будто налима с глазами-сучками.
А самых пронырливых, проворных взнуздывала сеть.
Восход над деревней сначала разлился вполнеба, будто что-то намного большее, чем Солнце, подлетело к Земле. Потом в центре зарево сгустилось до алого и вылупилось из него привычное светило.
Рассвет как рассвет, но какая-то чёрная тень червяком дёргалась в его расплаве. Трудно было разглядеть. Ослепляло.
Василий, стоя в лодке, прикрыл глаза ладонью.
– Гляди-ка, Матрёна, опять не спится нашей ворожее! – крикнул он.
Матрёна остановила «кошку» в раскачке, обернулась.
В пучине восхода колебалась обугленной нитью законная супруга Василия – Лизавета.
Василий сбежал от неё к Матрёне в одной рубахе и портах. За ним в Синцовскую прибился его сын Тит. Осталась Лизавета тогда в Сулгаре с двумя девками, а теперь уже и с примаками, и с внуками – сыта, обута, одета.
А всё обида бабу жгла. Что ни полнолуние, то начинало крутить. И день, и два отплясывала она свои безумия на утоптанном взлобке, на самом обзорном месте Синцовской в укор разлучнице и беглому мужу.
Выщипанными крыльями раскидывала по сторонам чёрные от работы, жилистые руки, шевелила пальцами, будто змейками. Ходила бочком, бочком, босые ноги – вперекрёст. Игриво подмигивала какому-то воображаемому мужичку, щёлкала пальцами и бедром этого воображаемого мужичка слегка подталкивала. Ревность вызывала у Василия, чтобы кинулся он, единственный и ненаглядный, скрипя зубами, на бой с соперником.
С каждым проходом концами платка туже и туже стягивала Лизавета горло, так, что лицо её, наконец, наливалось дурнотой.