Кости ему переломать, – и гуляй, Вася.
Тюрьмы на Руси появились в конце XVII века.
Что ни шаг, то оглядка, и поверху, и назад – так, дёрганно, совсем по-птичьи, передвигался в кустах ивняка Филька Михеев по кличке Полоротый.
Нарубил свежих стволов в палец толщиной. Выволок охапку на берег и принялся нарезать батоги длиной в два аршина, как раз по своему росту.
Окорённые ивины блестели словно костяные. Оставалось в расщепы на концах зарядить гибкие вички и обмотать, чтобы палки не тотчас размочалились при ударах.
Мальчишки прибежали, подняли воробьиный гвалт:
– Филя! Староста кличет! Скорее! Не то, говорит, самого тебя бить будет.
И подзатыльники, и зуботычины Полоротому не впервой было получать по его страхам и покладистости. Единственный во всём Сулгаре ютился он с нищим семейством в землянке, словно дикий язычник.
Голодал.
Слабым считался.
Слабый – в ту пору означало не столько физическую немощь, но несостоятельность в делах, отсутствие влияния на жизнь общества и авторитета. Таких «полоротых» Филей в деревнях той поры было меньшинство. Потому что слабы они оказывались в борьбе за выживание. Но их количество неумолимо увеличивалось за счёт близости к сильным, подпитки от них. В результате этого процесса несколько столетий спустя слабые полностью поглотили сильных. В моём повествовании они, слабые, вынужденно станут появляться время от времени, хотя я пишу историю сильных.
Стол на козлах вынесен был из губной избы и превращён на берегу Суланды в позорную плаху.
Преступник Василий стоял перед столом с низко опущенной головой и бормотал себе под нос:
– Умей лихо творить, Васька, умей и каяться… От вины, что от долгов, не отрекаюсь. Нет!.. Вина голову клонит…
Бабы позади него затеяли шум и гам, свой суд. Самые разгорячённые нет-нет да и охаживали его кулаками по спине.
– Укоротить бы тебе голову на полторы четверти! Ни за что ни про что бабу сгубил!
– И татарину закажу руку на человека подымать! – отвечал им Василий с надрывом.
– Старый хрыч! Пора, пора тебе спину стричь!
За верёвочную петлю на шее староста подвёл Василия к плахе и принудил лечь ничком. Так был подавлен Василий случившейся бедой, что подчинился бы и тщедушному Филе. А тот уж батог к руке примерял, рассекал воздух.
Фуркнуло над Василием и затихло глубоко в его теле.
Словно цеп на току, прошёлся батог от плеч до пяток. На последнем ударе кольцо на конце расплелось и удар получился семихвостый, кровяной.
Палач отбросил негодное орудие и свежим батогом опять отмерил по вершку, будто тушу готовил для разделки, в обратном порядке – от пяток до лопаток.
Василий на плахе рыдал, трясся. Выходила из него боль душевная, заменялась телесной – легче становилось.
– Высок замах, да низко битьё! – укорял палача староста.
Филя отдышался и ответил:
– Это заделье, Игнат Кузьмич. Дело – впереди.
Переменил батог на новый, самый толстый, и влупил так, что хрустнуло в нутре Василия.
В народе послышалось:
– Ничего! Батожьё – дерево божьё.
– Побьют – не воз навьют.
– Палка бела – бьёт за дело.
Получив своё, встал Василий на ноги и, потрясённый, не мог сообразить, как быть дальше, в какую сторону идти.
Самая злобная баба напоследок поддала ему кулаком.
Её окоротили:
– Была вина, да прощена. И Бог дважды не карает.
Василий, волоча ноги, добрёл до реки и повалился в воду охолонуть.
Кое-как на четвереньках, ползком по каменистому перекату перебрался на другой берег.
Уволокся в Синцовскую.
А за спиной его долго ещё празднично шумел сход и весело скакала река на разноцветных голышах…
Достиг Василий деревни своим ходом, но едва не ползком.
Тит с Авдеем стучали топорами на мельничном срубе. Замерли, увидав отца.
Василий сипло исторгнул:
– Я, ребята, несколько дён пока у печки постою. Мне теперь ни присесть, ни согнуться. За кашевара, выходит…
Добавил:
– Тит! А тебе, знать, жениться надо. Просто край! Без бабы оголодаем и завшивеем…
Гряда Лимского увала у Мшенских озёр вставала на полпути от Сулгара к Каргополю, усеянная корявым сосняком. Гранит выступал только в Пешском ущелье, у самой воды.
Рассветало. Туман в ущелье понемногу проседал, и сначала всплыли задранные оглобли телег, морды чахлых лошадок, пасущихся на склоне. Потом показались крыши землянок стана добытчиков жернового камня – черемисника…
Из шалаша на пригрев выполз Авдей. Напялил епанчу, ломкую, пропитанную пылью каменоломни.
На звук его кресала стали выбираться из хлипких жилищ другие мужики.
Приговаривали:
– Уж как веет ветерок из шинка да в погребок!..
– Зарекаюсь! До праздника не понюхаю!..
– Зарекался тут один от Вознесенья до поднесенья…
В щербатом горшке Авдей сварил полбы, поел и уполз в пещеру по слизким камням мимо ледяных сосуль.
В солнечный день долбить здесь приходилось в полумраке, в пасмурный – на ощупь.
Каменная плита в четверть толщиной нависала над Авдеем. Деревянная подпора удерживала заготовку от обрушения.
Зубилом и киянкой он уже который день выкраивал из пласта круг в размер будущего жернова.
Прорезь в пласте была глубокая, наблюдения не требовала. Ползай на коленках по кругу и бей по зубилу над головой.
Недалеко от Авдея долбил ещё один мужик, Фёдор Косой, закупом работавший здесь на каргопольского купца. У него и в самом деле был покалечен один глаз. Бельмо, будто пришитое, вместе с веком дёргалось вверх-вниз, а в стороны не отводилось. И колтун волосяной как-то косо был свалян на голове. И ходил мужик плечом вперёд, прихрамывая. Но, силой духа питаемый, ломил в пещере за здорового.
За убеждения веры, за знание угорского наречия Косой стал звать Авдея – чудинком. Сочувственно потрафлял своими познаниями об идолопоклонниках.
Долбил кайлом и в перерывах выкрикивал высоким, резким голоском:
– Шаманы твои угорские разлюбезные, жрецы, волхвы, то есть праотцы наши – они ведь к человеку без лукавства шли. Не постраху владели душами. И князь Владимир, пока язычником был, тоже исконную терпимость в душе берёг. И когда Господь с высоты небес надоумил его сердцем ко Христу припасть, то князь ухватился за самое главное в новой вере. «Не убий!» И отменил смертную казнь на Руси! Господи, чудинко, какая же стихия добра и любви пронеслась в те дни по земле! Но вот беда! Кому-то на сердце Христос ложится, а кому на голову. Лукавый-то не дремал. Ко святому князю приступили книжники – священники: пошто не казнишь разбойников? «Греха боюсь», – отвечал князь. Святые отцы не смутились. Суют князю под нос Евангелие, писаное-то, заметь, чудинко, не Христом, а Павлом, единым грешным из нас. И читают князю: начальник в миру, мол, есть Божий слуга. Он-де, начальник, не напрасно носит меч, ибо он – Божий мститель. И князь-де для того и поставлен Богом, чтобы крови не чураться, зло мечом карать… Владимир поверил лукавым книжникам и приказал впредь опять казнить… Да, волхвы твои разлюбезные, шаманы, чудинко, конечно, проповедовали око за око…
Косой сделал несколько ударов кайлом и остановился.
Подумал и добавил:
– Но зато ведь они и не лукавили!..
В это время зубило Авдея вдруг по шляпку влетело в глубь породы, как в пустоту, – значит, пласт пройден. Ещё удар, и каменный круг отвалился. Подпорка приняла на себя всю тяжесть. Самое время было ладить слань, чтобы спустить будущий жернов с высоты свода на дно забоя.
Требовался напарник.
Авдей позвал:
– Фёдор, подсоби!
Фёдор Косой – подлинный исторический персонаж тех лет. Из дворовых людей московского боярина. Числился в беглых холопах. В Новгороде «истинное учение принял от литвина Матюшки, оптекаря, да Ондрюшки Хотеева – латынника».
Проповедовал по Руси. Сыскал такую славу, что сам Зиновий Оттенский разразился многостраничным посланием ему в пику: «Истины показание к возопившему ея Фёдору Косому».
Да ещё выходило, что и по несчастным судьбам своих матерей они с нашим Авдеем были вроде как родня: в 1561 году объявлено было на Москве, будто «двенадцать жёнок вещих наслали чуму». Так вот, в числе этих вещих ведьм спалили на костре и матушку Косого.
По слегам они вытащили заготовку бегунца из пещеры на свет Божий высветляться солнцем, напитываться теплом, которого не знал камень тьму лет со времён затвердения из лавы.
Вылёживался, млея, будто каравай из печи.
Авдей накидал в кузовок затупившихся резцов, кайл и наладился в ближайшую кузницу – оттягивать и вострить инструмент для отделки жернова.
Косой и тут готовно составил Авдею компанию.
Поднялись на гору, остановились передохнуть.
Мир открылся широко.
На другом берегу озера на холмах виднелись деревеньки в три-четыре избы. Среди них церковь серебрилась осиновым лемехом.
По берегу озера вилась жёлтая лента дороги. В одну сторону тащился обоз с тюками какого-то товара. Навстречу скакали верховые. Лошадей жгли-палили.
Гонцы, никак, – решили камнетёсы.
Ну а вверху, на небе, облака с запада разносило перистым веером, словно жар-птица расправляла хвост, садясь на раскалённое яйцо в гнезде далёких лесов…
Какими словами должны были перекинуться в такую красочную летнюю минуту конца XVI века два молодых русских мужика, стоя на высоком месте где-то между онежскими землями и важскими? Мужики смелые, деятельные. С головой на плечах. Не какие-нибудь тараканы запечные. Лёгкие на подъём. Никому ни в чём не обязанные. Склонные к мудрствованию.
Какие вообще вечные темы для беседы у мужской части человеческого рода? Дела? Женщины? Политика? Смысл жизни? Тайна её возникновения, то есть Бог? Истина и правда?…
Ну, после долгой подземной долбёжки, ползанья в сырой пещере на корточках по острым камням вряд ли возникло бы у них желание судить-рядить о свойствах скалистой породы. Об этом – в часы бражничества у костра.