Сверху, с настила начали вывешиваться ноги мужиков, босые и облапошенные. По случаю сказки решили пошабашить.
Повесть продолжилась…[97]
Во дворе Петра Авдеича скотиной не пахло с тех пор, как матушка Илка померла.
Жил он бобылём, но не в запуске. Веник стоял у порога, и видно было, по углам тоже хаживал.
Лавка у окна завалена была всякими рубищами.
Можно было извлечь из кучи кожаную личину (маску): во лбу тиснут шестиконечный крест – громовой языческий знак.
Потяни за палку – и вытащишь из завала козлиную голову с рогами. Звякнет что-то под тряпьём – это колпак с бубенцами.
Найдётся тут и кнут совсем как настоящий, только дырочки на древке затянуты кишкой. Незаметно сдвинь покрытие – получится дудка. Там же и нож – совсем тупой. Но проведёшь по руке – брызнет кровь. Ахнут соглядатаи при виде руды. А тряпочку приложишь к «ране» – зажило!
В простенке висит одно булатное зеркало. В щель воткнуто другое. Девку меж ними усади – увидит суженого…
С детства от дяди Тита – мельника наслушался горбатенький Петруха побасенок.
Перенял говорю. Сам стал придумывать. А как однажды проходили по деревне скоморохи – попал под чары. Пристал к ватаге. Только через год пропащий вернулся в Синцовскую. С намерением по осени в саму Москву идти с потешниками.
Но вдруг помер дядя Тит.
Пришлось на мельнице кудесничать. Глумы-позоры разыгрывать перед помельщиками.
… Шло время, затягивало ряской год за годом. А горбач, хвативший воли и славы в скоморошьем походе, всё не прикипал к родовому деревенскому ремеслу.
Просто никакого удержу не стало.
Нынче по весне нанял он мельника исполу и ждал только случая, чтобы подняться на крыло, улететь опять в странствие – хотя бы на годок.
В ожидании честной компании (каждую весну, словно цыгане, прокатывались скоморохи через Синцовскую) замыслил горбун смастерить падугу и кукол на нитках.
Запало в душу, как немцы в Архангельске управлялись с марионетками. Думалось: собственный выход будет. В его шапку деньга посыплется без дележа.
Растопил горбун печь и стал в жар кунать отцовские цары с письменами из Ветхого Завета. Воск тёк с дощечек в глиняные матрицы. Богоборческие письмена канувшего в небыль батюшки Авдея перетапливались в головы потешных кукол.
От удара секача глиняная опока раскололась. Из яйца вылупилась восковая голова глуповатого человечка с носом уточкой.
Из другого яйца выкатился на стол злюка с крючковатым носом.
Младенческую макушку воскового дурачка облепил мастер мелкими овечьими кудёрышками.
Голову страшилы унизал щетиной вепря.
Кукольные рубахи загодя были сшиты и распяты на палочках. Оставалось только насадить головы чучелок на щепяные шеи.
И вот они лежат перед увечным «тятей», два болвана: один в красной рубахе, другой в голубой.
Давай нянчись, батька.
Горбун в ладоши ударил и, совсем в клубок сжавшись, прошёлся по избе с прихлопом-притопом.
Обратным ходом выволок из-за печи ящик на ножках, какие навешивают на себя носячие по ярмаркам.
Только и разницы, что у него на доске-падуге перед брюхом не товары будут разложены, а приколочено соломенное солнце и приклеены облака-коровы вверх ногами, вырезанные из белёного полотна.
А на приступке запляшут новоиспечённые Фома с Ерёмой.
Резво будут скакать по велению пальцев глядящего на детищ сверху горбуна-насмешника…
На следующий день вышел он с этой кукольной потехой на новый пуйский мост.
Тут у мельницы, как всегда, толклось полно народу.
Побросали и кости, и карты в гостевой избушке. Проснулись уморившиеся за ночь во бдениях у жерновов.
Конечно, ребятней густо замесилось.
Горбун откинул покрывало с райка и набросил себе на голову – болваны на приступке вертепа ожили.
Заговорили на разные голоса:
Ерёма был крив, а Фома с бельмом,
Ерёма плешив, а Фома шелудив.
После отца осталось за ними поместье
Незнамо в коем уезде:
У Ерёмы деревня, у Фомы сельцо.
Деревня пуста, сельцо без людей…
…Одолевали дорогу ныром. На солнечных полянках как бы набирали побольше воздуха и опять устремлялись в мрачный лаз бело-зелёного леса до следующей чищанины, желтокудрой, просяной. А впереди – снова пещера лесная.
У кого гусли на ремешке через плечо.
У кого балалайка под мышкой.
Двое толкали тележку с пожитками. Позади мужик волок цепного медведя. Мальчик тянул козу с бубенцами на шее.
Угрюмые, ворчливые, и не подумаешь, что смехари.
После долгого спуска под гору вышли на свет.
Перед ними простёрся луг, подрезанный рекой.
На другом берегу – деревня. И невиданный здесь доселе мост щетинился крестовинами.
Уставшие путники преобразились. Проклюнулось скоморошество сначала как бы для прочистки горла и настроя. Таинственные, тревожные выкрики понеслись к деревне:
– Свинья – хрю, поросята – гиги, кони – гого!
– Вставай, затопляй, перекисла, мешай!
– Чья будет кручина – нещипана лучина!
Стукнули оземь оглобли тележки, и один из передовых возопил на манер церковной службы, вознёсся пронзительным голосом дьячка:
– Ну-ка, братья, с молитвою покло-о-о-нимся! Ныне отпущаеши-и! С печи меня отпущаеши-и, раба твоего! Ещё отпущаеши на кабак, на вино и на мёд-пи-и-и-и-во! По глаголу нашему с ми-и-и-и-ром! Яко видят очи мои тамо много пьющих и пья-а-а-а-ных. Спасайте их и не опивайте их! Светло там окна открывайте и двери широко растворяйте всем приходя-а-а-щи-им!..
Вдохновлённые близким отдыхом и собственным злонравным песнопением скоморохи ринулись к мосту. Остановились на серёдке подпёртые встречным праздным людом Синцовской, помельщиками из дальних деревень.
Грудью вперёд нахрапом выступил артельный Обух Плетнёв в кафтане, одетом задом наперёд. С поклоном выкликнул здравицу (для каждой попутной деревни у Обуха имелся свой приговор):
– Во деревне во Синцовской как на улице Московской. Все окошки не брюшинны и крестьяне не кручинны. Все оконцы тут стеклянны, бабы добры и ветляны.
Увидел в толпе знакомое сияющее лицо и воскликнул:
Петрун-горбун на горе стоит,
Водяной у него жернова вертит.
Как провернется, так и пернется.
Пришла сволота – открывай ворота!..
И, оголодавшие, повалили следом за горбуном к нему на постой варить кашу, чинить обувку.
Отбился от шайки только поводчик с медведем. Устремил косолапого по деревне – на прокорм зарабатывать.
Медведь был старый – холка торчком, спина седлом. От лап на песке оставались человечьи следы. При ходьбе брюхо качалось из стороны в сторону и шерстью следы заметало.
Дети бежали поодаль, готовые броситься врассыпную.
У крайней избы поводчик вздыбил зверя.
Медведь махал передними лапами с обрубленными когтями, пританцовывал.
Поводчик вертел над головой шапкой, на манер базарного торговца-зазывалы нахваливал «товар» – мишкины чудесные способности:
– Которую бабу медведь помнёт, та сразу понесёт. У кого на крыльце мишка в пляс пойдёт, того никакой пожар не возьмёт. Спать не даёт дитя – погладь по голове медведя. Тянет, нудит в переду – подержись медведу за муду…
Чудеса мишкиного гостевания обещались быть выражены ещё и во вставании на дыбы и в поклонах до тех пор, пока ему не приказано будет лечь… В показывании, как хмель вьётся… В езде на палке, словно малые ребята на коне… В приголубливании жены милого мужа… В осторожном вынимании табака у хозяина из-за губы… В допускании каждого на себя садиться и ездить без малейшего недовольства…
А кто поднесёт медведю пиво, то он с учтивостью примет и, выпивши, посуду назад отдавая, будет кланяться…
Все шесть изб обошёл поводчик со зверем.
За ворожбу, привороты и лечение было подано на ужин косолапому: от Федота Ласькова – репа, от Акулины Княжевой – корка хлеба, от Семёна Шестакова – лохань солёных грибов, от Харитона Колыбина – пригоршня зёрен, от Гонты Кошутина – две лягушки…
Заперли зверя в овине. А молодца-поводчика вдова дяди Тита – Манька Брагина – удостоила чести ночевать в своей горнице.[98]
В избе у Петра Авдеича записные штукари и потешники угрюмо бранились.
Яро нападал на присных затейщик Обух Плетнёв. Кто мозоль натёр – тому давал тумака. Изболевшийся получал уховёртку. Бесталанный – зуботычину.
– Права ножка – лева ножка, – подымайся понемножку.
– Лентяй да шалопай – два родных брата!
– И козлу недосуг! Надо козлу на водопой лошадей провожать…
Козла он тут неслучайно приплёл. Пускай не козёл, – коза топталась у порога, запускала морду в навильник свежей травы. Выхватывала кус – жевала в задумчивости.
Доил козу мальчик в рваной рубашонке, сидя на пятках, натоптанных до деревянной твёрдости.
Обух язвил:
– За титьки невесту подёргаешь, Тимоха, так потом положено пряником угощать.
Подхватывали охальники из-за стола:
– На ночь привяжи, чтобы к волку не убежала.
– Женим мы тебя на козе в Важском городке…
Это уж про то речь шла, что при обнаружении чучела козла в припасах Петра Авдеича задумана была «штука» для Тимохи. Жребий мальчишке такой выпал, чтобы на ярмарке укрылся он куполом с козлиной головой, сыграл похотливого.
А приговаривать назначили Петроча-горбача, дабы он «обчеству» послужил, а не только со своими Фомой да Ерёмой свободным «ахтёром» деньгу зашибал в обоянь.
Мимоходом складывали речи для козлиной потешки. Каждому давалось своё внести, словами растолкать известную побасенку, мол, любовь зла – полюбишь и козла.
И общей выдумкой, одним духом, прежде чем успел горбатый избач кашу на парном козьем молоке сварить, заготовлена была песня для ярмарочного действа.