А фокусы-то с козой давно были опробованы. В них главное – секретные ленты на рогатой скотинке. Как бы для украшения. Но главное, для управления.
Незаметно дёрнет Тимоха одну ленту – повалится коза на бок. За другую – падёт на передок…
Сказка для этого фокуса тоже сложена была всем миром.
Так что Петру Авдеичу, горбатящемуся у печи, оставалось только ухо вострить, на ус мотать, чтобы потом на публике выразить.
Так у них с Тимохой сложилась пара.
Задружился урод с оборвышем.
Утром упиралась коза.
Медведь бряцал железом ошейника, бодался.
Да и смехачи передвигались нога за ногу – хоть самих на цепи тащи да огревай палкой по мягкому месту.
Спросонья пили из ковша колодезную воду. Кашлем разламывались, харком, ядрёным словцом.
– Веселей гляди! Чай, не бурлачить идём, – покрикивал двужильный Обух. – Мелким бесом, болотцами да лесом. Послезавтра в Важском городке будем по локоть в красном золоте, по колено в чистом серебре.
Под напутствия баб с подойниками ватага вышла из Синцовской.
Шуршали поршни по сухой дороге.
У кого-то новые лапти поскрипывали.
Рогатая скотинка частила копытцами по спёкшейся глине.
Долго бы волочились с тоскою, кабы на подходе к Погосту вдруг не прошибло всех разом ударом колокольного тока, растолкало звонами, прочистило зраки.
Навстречу шутам вывалили из церкви утомлённые литургией молящиеся, и на паперти произошло смешение глума с молебном. Ибо всё в этой жизни плотно: в церкви благодать Божья, Царствие Небесное, а выйди за порог – тут тебе и мирское во всём блеске и треске.
Попов Бог на землю послал, а скоморохов – чёрт!
Любо человеку и Боженькой умилиться, и глумотворцам польстить.
…Колокол бил мерно, а бубен вроссыпь.
«Дух-х! Бох-х! Грех-х!» – талдычил «сысой» с небес.
«Эх раз, по два раз! Расподмахивать горазд, – крякал из-под звонницы бродяжий рожок. – Кабы чарочку винца, два чуманчика пивца. На закуску пирожка. Для потешки девушка!»
Перемешивались молящиеся с гулящими. И что за изворот бесовской! Неужто от хмельного причастия, от ложки церковного вина повело бабу на пляску? На паперти скачет. Юбку задирает выше колен. А ноги-то – батюшки святы – волосатые!
Нет, слава Богу, видать, ещё в Сулгаре не народилось такой кощуницы. Это сарафан успел напялить на себя Обух Плетнёв. И морду натёр малиновым соком с придорожного ягодника.
Лаптем оземь ударял ряженый сопец и шёл вприскок:
У Адама был обрезан пупок.
И у Евы был обрезан пупок.
У Христоса был обрезан пупок.
И у Марьи был обрезан пупок…
Немилосердным наветом облыгал Обух Плетнёв непорочное зачатие, саму изначальность церковную.
Вызов бросал охранителю истины православной – попу вседержителю сулгарского прихода.
Престарелый отец Мирон с голыми жирными плечами, с брюхом, перемотанным крест-накрест полотнами, вымоченными в багульнике от кименя (ревматизма), – вырвался из церковных врат с кадилом в руке.
– Дьявол! Нечисть! Изыди!
Принялся дубасить оловянным шаром по спине охальника Обуха. Искры из кадила фейерверком разлетались вокруг скомороха.
Неистовым битьём на колени поверг бесчинника, но и под жаром скоморох на четвереньках всё ближе и ближе подползал к храмовым вратам.
Орал в народ:
– Давненько я у Тятюшки не бывал. Почитай с Сотворения мира в разлуке, в изгнании, в лишении прав. Ох, Тятюшка люб мне! В объятия прими сына дерзкого…
Изображал падшего ангела.
…Может, и до смертоубийства дошло бы, кабы горбун не развернул свой вертеп, не оживил Фому с Ерёмой.
Оттянули куклы на себя внимание воинственного попа. Изумили кумиры на нитках. Доносившийся из-под накидки сиплый голос вожатого озадачил:
– Монастыря подворье – о чём непокорье? – спрашивал тряпишный Фома нараспев молитвы.
Ерёма отвечал:
Чернецы-то умны, да нравы дурны.
На цепь их сажают и долго не спущают.
Вера у них велика, а цепь коротка.
Жить есть где, да серить негде…
Остолбенел христов воин отец Мирон! А когда очнулся, то во всей античной красе – во врачующей тунике – ринулся на горбуна, намереваясь святым кистенём в щепу истолочь теперь ещё и похабный раёк.
Водителю кукол для спасения восковых чад ничего не оставалось, кроме как повернуться к нападающему спиной и принять на горб выпрямительную!
По всем законам битвы из засады, из кустов последней решающей силой выпер медведь.
На зверя и натурального огня в кадиле не хватило у отца Мирона, и запала душевного.
Старческой трусцой отступил он от клыков под крепость храмовой стены, и слышно было, как заложил кляп изнутри.
Оставил паству во власти шутов.
…Здесь, в Сулгаре, для притирки испробовали скоморохи на публике «штуку» с козой и козлом.
Накричали похабов под гуделки и бубны.
Фома с Ерёмой договорили своё в продолжение начатого у церкви. Теперь до самого Важского городка – ни единой деревни. Ни крошки подношения.
Однако и в торбах у смехачей теперь тоже мышь-то не повесится. Набрано хлебов за труды предостаточно.
Утянулись в лес, уволокли за собой веселье.
Падуга била по коленям. На загорбке моталась котомка с едой. Из-под этой поклажи Петрун-горбун снизу, левым зраком, взглядывал на статного Обуха. Швыркал носом, бубнил что-то в лад начальнику, который хотя и выделил его за талант, удостоил приближением и беседой, но разбирать бурчание не удосуживался.
Всё в том же коротком бабьем сарафане, белотел и бесстыден, широко шагал Обух, выпятив грудь и гордо откинув голову.
Осанка выдавала родовитого.
Это среди скоморошьего племени слыл он за Обуха, а по церковной-то метрике значился как Ушатый Замятий Иванович, сын псковского боярина.
Привёл Господь избежать его батюшке последних ударов секиры издыхающего тирана. Лишь сослали семейство опричь на Вагу.
Захирели псковские свободолюбцы в необжитом краю. За сохой пришлось самим ходить боярам. Перебиваться с хлеба на воду. Братья смирились, а младший, Замятка этот, дерзнул вырваться из нищеты и низости.
Атаманская натура, бойкий язык притягивали к нему отчаянных. Мог бы он по своему замаху и на Большую дорогу людей вывести, да смешливость нрава удержала, плясовитость и дурашливость. Тоже шайка вокруг него образовалась, но, слава Богу, не татинная, а лишь глумливая.
Парнем начинал он в родной Судроме со Святочных игрищ. Изумлял сельчан, обрядившись щукой – рогожный куль обливал водой на морозе, – такой осклизлый, блестящий и вваливался в избы. Песни отпевом (вопрос-ответ) девки у него играли, сидя в два ряда – на скамье и на доске под потолком. Первым во всей округе он и кафтан обрезал выше колен (до сраму).
И званье «коренного парня» получил за то, что, которая девка от него рожала, та, как по мановению уды Господней, всегда счастливо выходила замуж под приговор: чей бы бык не топтал, а телёночек наш.[99]
Уже на первом проходе по Важской земле с ватагой бесчинников отважно выдвинулся Замятка в заводилы – молодостью своей, умом и неуёмностью. Если уставшие за день потешники из его ватаги шли в шинок, или клопа давили на постоялом дворе, то Обух тёрся среди торгового люда, захаживал к властям в съезжую и для уплаты гудошного тягла, и для упреждения бесчестия (гонений и побоев).
Но более всего – непомерного любопытства ради.
Таким образом проник Обух в торговые хитрости своего времени, вознёсся законником выше какого-либо там приказного дьяка.
С его умом как раз бы в подьячие и дальше ступень за ступенью. А он, помня унижение отца, службой царёвой брезговал.
В народе, однако, в кабаке ли, на торгу усаживался на чурбак вездесущим и, взяв в руки шутейные скипетр с державою, жаловал «подданных» своим вниманием. Вовсе не шутя разрешал тяжбы, указывал ходы в чащобе лукавой законности.
…Деревню одурачить что сено в валок скатать – деревня одним лишь пришествием чародеев захватывается в полон.
Городок скоморошинами растрясти что лежалый зарод зимой вилами растащить.
Упарились гудошники на проходе от ворот Важского селища через гущу ярмарки. Даже медведь на задках кружечного двора с устатку сразу пал наземь, словно загнанная лошадь. Коза над ним встала – зацепи клыком, вот тебе и живая кровь. Но у косолапого сил не оставалось на битву. К тому же с кованым намордником много не повоюешь.
На высокий кол водрузили потешники заплатанный шатёр, и табором развалились вокруг.
Онучи сушили. Кто-то начерпал воды из колодца. Мочили сухари, задрёмывали. А иной гашник разворачивал, считал медь на ладони в предвкушении чарки водки…
Горбун в землю глядел, подсмаркивался, дёргал плечами и бурчал под нос:
– По гвоздям пропастям, чтоб ни ночи ни дня… Кобыла в мыле по зыбям мечись… На свисток отзовись…
И трижды сплёвывал.
Перебил его голосок Тимохи:
– Дядя, а можно я с болванами поиграю?
Раешника от этого детского «дядя», почти «тятя», передёрнуло и словно бы в землю воткнуло.
Просипел он снизу из-под горба с напускной грубостью:
– Гляди, чтобы носов не отколоть…
Обух вихрем налетел, и не один.
Рядом с ним, голенастым, путался в полах кафтана кривоногий усадистый Надея Каркавый, торговец селёдками из Холмогор.
Купец подрядил скомороха, чтобы опорочить спорователя (конкурента) с Белого озера – снетком торговал белозерец от монастыря, беспошлинно, потому перебивал цену, вводил холмогорца в разор.
Заговорщики скрылись в шатре.
Через некоторое время полог откинулся и Обух позвал:
– Давай к нам, Авдеич!
Горбун вошёл.
Посреди шатра на куске дерюги лоснились мясистые рыбины. Пенилось пиво в братыни.