Понемногу стал «в ум входить».[101]
Что ни день, то радость у Евстольи. Андели! Таракан её запечный следом за жильцами наладился на ярмарку.
Захватило убогого скоморошество.
Тимоха тянет козу за рога. Силуян – упирается в крестец.
Тимоха козу батогом по хребту.
Силуян ей морковку в зубы и поцелуй в лоб.
Тимоха в красной рубахе.
Силуян под кожаным куполом с головой козла на палке.
Тимоха звонким, наглым голосом рассеивает словеса над людьми. Силуян в козлином укрыве блеет!
ТИМОХА. Купец Вавила не велел младшей девке на крыльцо выходить. Не послушалась. А козёл тут как тут! Подхватил на высокие рога, унёс за крутые берега. Уложил на полати: сопли у козла пузырём, слюни потоком. От козла воняет, а девка платочком ему слюни утирает.
Любовь!
Она – зла.
Полюбишь и козла…
Силуян в зверином укрыве наскакивает на девок в толпе, обольщает, заманивает.
ТИМОХА. Девка козлу бороду по волоскам разбирает, а козёл по козе страдает. На кой ему девка. Подавай козу!
Тимоха вздыбливает на кругу живую козу.
ТИМОХА.
Вот идёт коза учёна,
Колом крещёна,
Прошла все науки,
Знает разные штуки.
Поворочайся,
Не забывайся,
То на сей бочок…
Тимоха дёргает за ленту слева. Коза падает. Поднимается на ноги.
ТИМОХА. То на сей бочок…
Дёргает за другую ленту. Коза опять валится с ног.
ТИМОХА. У меня две ноги – и не падаю. А у тебя четыре. Стоять, с…!
Бьёт козу по голове кулаком. Коза поднимается.
ТИМОХА.
Ударил козёл козу в правое ушко —
Из левого потекла юшка.
Коза упала,
Сдохла, пропала!
(Заморённая, забитая коза заученно рухнула – в самом деле, не прочь полежать.)
ТИМОХА (к публике):
Дайте козе сала,
Чтоб коза встала…
Какая-то баба из зрителей подносит козе кусок калача.
ТИМОХА (бабе – поощрительно).
Государыня идёт,
Коляду несёт,
На рога – два пирога,
На хвосток – хлеба кусок.
Вздёргивает козу под уздцы, поднимает с земли на ноги.
ТИМОХА.
Ох ты, козица,
Серая псица,
Ты не ленися,
Всем поклонися!
Заставляет козу опуститься на колени.
ТИМОХА (в толпу).
Истаскал я козу по ярмаркам, измучил.
Перестала коза меня слушаться:
Я её подгоняю,
Она хвост поднимает.
Я её вожками,
Она меня рожками.
Спасите, любезные!
(Убегает от «разъярённой» козы под вопли и визги толпы.)
А Силуян той порой обходит народ, собирает пироги, яйца, денежки (полкопейки)…
Словно в молитвенном доме набилось народу в избе Евстольи. Бабы одинокие и с детьми.
Сидели на пороге, стояли вдоль стен, тёрлись в углах. Взглядами старались не смущать скомороха-врачевателя за щами. Было на что глаза отвести.
Любовались белобрысым неуклюжим Силуяном – парень козу ласкал, выбирал репейник из шерсти.
А Тимоха, с костяными натоптышами на подошвах, доил.
Замахивался на рогатую:
– Стоять, окаянная! Что глаз косишь? Небось не укусишь. Я тя!..
Бабы поощряли:
– Какой ухватистый паренёк!
Льстили разом и знахарю, и этому козлиному поводчику, приписывая приблудному отчество по имени горбуна.
– Ты, Тимофей Петрович, – говорили они Тимохе, – настоящим мужиком станешь! И доишь шибко, и молоко не жидко.
– Да уж. По всему видать – этот не пойдёт мимо кровати спать на полати.
– Нарадоваться не могу, – горячо шептала товаркам Евстолья. – Бывало, Силуян с каким-то Каллистратом, леший его понеси, все ночи беседовал. Бормотал – у меня волосы дыбом. Хоть из дому беги. А теперь с Тимохой и подерутся, и посмеются – как водится у всяких здоровых ребят. Силуяна от козы не оттащить. Уйдут они, так на зиму куплю парню козу, пускай тешится…
Припав ко кринке со щами, горбун внимал почтительному шёпоту подданных.
Сгибало его так, будто он клевал, вылизывал кринку. Волосы обсыпали посудину вокруг – и из-под этой кисеи доносилось чавканье, биение ложки по кринке.
Наконец посудина вытолкнулась из-под волосяного укрытия на середину стола. Голова повернулась к жаждущим.
Повелительно было спрошено у хозяйки, рано ли топлена печь, вольный жар в ней или садный.
Отвечено было, мол, на поду ладонь не жжёт.
Последовало приказание расстелить охапку мятлика в печи.
И первой на очереди бабе в исподней рубахе лезть в устье как можно дальше.
Так от бабы только задница и осталась коленями на козюле – скамейке для дойки коровы.
Скоро она стала глухо выть из нутра печи. Попыталась самовольно вылезти. Но горбун был тут как тут. Подпёр бабу плечом.
– Хочешь лихоманку унять – терпи! – И, сильнее надавив, заговорил: – Ломиха, огниха, трясовица, желтяница, горячиха, бессониха – все двенадцать дочерей скверны и прорухи изыди вон из чрева рабы Божьей…
Горбун отпрыгнул, и печь выстрелила бабой.
Вопли её постепенно унялись за занавеской, где она было уложена горбуном на нары.
Потом доносилось только её сладостное постанывание.
Горбун сквозь мокрую от пота рубаху запускал пальцы в бабьи телеса. Мял, перетирал нутро.
Ворчал, чтобы впредь не смела пригублять воды из реки, а пила только с горсти, иначе опять лягушечьи яйца заглотнёт.
Отдубасил счастливую кулаками.
Напоследок приказал уцепиться за край лавки и долго тянул за ноги на разрыв «волосяного червя».
Вышел из занавески измождённый, руки свешены чуть не до земли.
Сурово спросил следующего.
Им оказался ребёнок-поносник. Мать со слезами объяснила: напал на дитё ревун-щекотун. Полуношница спать не даёт. Всю ночь дитятку тормошит. На животике топчется.
Злобным с виду горбуном велено было ей нести мальчика за занавеску и класть ниц.
Знахарь обмакнул указательный палец в конопляное масло, засунул в задок ребёнка.
– Пердячая косточка (копчик), вишь, совсем разогнулась, – пояснял он матери, будто напарьгой ворочая пальцем в ребёнке. – Разогнулась она, значит, отворила ворота, вот пища в утробе у него и не держится. Упал небось он у тебя и косточку эту извернул. Сейчас обратно её, внутрь загну. Да редькой натри на ночь. Да пряслицу в люльку положи. Вот тебе, мол, Полуношница, дело до утра. Не тронь ребёнка, а знай пряди.
– Что ни съест – всё вон. Уж не холера ли, думаю, – плакалась мать.
– Э-э, не то баешь. В холеру и муха не пролетит, и воробей не чирикнет. А нынче, смотри в окошко, – благорастворение небес!
И пока баба закутывала ребёнка, горбун научал:
– Холер-то пять. Три бабы и две девки. Одну недавно убили у нас в Долматово. Мужик на мельницу ехал, а его окликают. Из лесу выходит седая старуха, вся паутиной обмотана. Просит подвезти. А в благодарность обещает оказать услугу. Что за услугу? Все в твоей деревне помрут, говорит, а ты живой останешься.
Привёз мужик её домой, вином напоил. А только она захрапела, он ей голову и ссёк. Пузыри пошли с ядом, словно опара из квашни.
Он её за ноги в телегу да и доставил сюда к вам в Важский городок. В воеводстве осмотрели – и вправду, холера. Мужику два рубля дали.
– Какого лешего он к нам-то её привёз? Неужто нельзя было подальше где-то в лесу закопать?
– Начальству надо предъявить. Такой порядок.
– А творёного-то вина[102] я тебе, Пётр Авдеич, тоже принесла, – доверительно шепнула баба. – У Евстольи за божницей.
Тут у ребёнка в животике заурчало.
– Это Недобрик Усожил голос подаёт, – радостно пояснил горбун. – Не нравится ему моя поправка! Хочет выйти, да не может. Одолели мы его…
Настала очередь идти под руку горбуна другой бабе – с надсадой (грыжей). Легла болезная под его кулачный жим и пальцевые ввёрты.
– Перетяг у тебя, жёнка! – задышливо шепнул горбун, перебирая сквозь кожу требуху в чреве. – Человек, девка, он ведь весь на пупу основан. А пуп у тебя к спине прирос.
Чуть не насквозь пронизывал горбун пальцами бабью плоть. Через брюхо к стану добирался.
«Пуп из полона освобождал». Заодно выискивал глисту – основу жизни тела.
– Вот она! Ишь, увёртливая!
Советовал:
– Пойдёт глиста, девка, так ты её высуши и – обратно – съешь. Иначе сухотка одолеет.
…Маету головную объяснял горбун «вихорем».
– Надуло.
Спрашивал: молилась, так не зевала ли?
А коли зевала, так это «Нечистик залетел и в голове обжился»…
…Долго точил горбун маленький ножик на глазах у обмирающей от страха бабы. Заголил изработанную бугристую её ногу. Похвалил.
– Жилы у тебя – только ткни.
Вонзил ножик – баба и охнуть не успела – кровь обильно потекла в лохань.
Потом горбун золой посыпал рану. Замесил на крови. Обляпал.
Ну, кто там следующий?…
…Казалось, крючок Луны зацепился за обоконник – избу волокло по звёздной натруске, о звёзды поколачивая, прочь от Земли.
В иных мирах, каждый в своём сне, пребывали и жители избяные.
На топчане корчился горбун, постанывал: «Трава мачеха… одна сторона бела, листочки копытцами… У кого утробна немочь, корень парь да хлебай…»
Евстолье снилось: она сына схоронила и старается запомнить место, чтобы навещать. От ужаса баба проснулась, соскользнула с печи и пала на колени перед ненаглядным Силуянушкой.