Приспел случай досказать историю про Ерша Ершовича.
(Начатая она ещё при строительстве моста в его родной деревне Синцовской, знакома нам в своей завязке. Отдадим зачин во внимание этой тёплой компании, а сами «включим звук» лишь на новизне. Помните, после обвинения Ерша в том, что он «всё озеро засморкал», дано было на рыбьем судилище слово и этому окаянному строптивцу.)
– Ёрш Щетинник вскинулся перечить судьям, – продолжал сказ Пётр Авдеич. – «Господа! – говорит. – Назвали вы тут меня пришлым человеком. А ведь Старое озеро моё по закону! Ещё дедушке моему принадлежало, Ершу Ставровскому, из мелких бояр. И ябедники эти, Лещ с Голавлём, были у него в холопьях. И насчёт их голодной смерти так скажу. Вестимо, прошлым летом озеро наше позасохло, оскудело. Потому Лещ с Голавлём сами по своей воле в Пую сволоклись и там по омутам промышляли. А я их вовсе не гнал. Человек я добрый. Знают меня и на Суланде, и в Долматове, и в Ровдине, и в Важском городке. Знают и дети боярские, и головы стрелецкие, и гости торговые. Поставляют меня перед ними честно на блюдах. И многие люди с похмелья ухою моей отпиваются…»
Довольный хохоток донёсся от ребятишек за столом.
Поторопили: дальше, Пётр Авдеич!
– А дальше Лещ да Голавль говорят: «Да! Знают тебя, Ерша, и в Суланде, и в Долматове, и в Ровдине, и в Важском городке. Это верно. Да кто знает-то? Бражники и голыши, которым не сойдётся купить доброй рыбы. Купят Ерша за полденьги, возьмутся есть, да больше расплюют. А остатки собакам за окно вымечут…»
Рыбий скелет улетел в открытое окошко. Другого ёршика выгреб горбун из блюда. Опять обсосал и вывесил останки для наглядности. Продолжил:
– Настал черёд жалобе Осетра. И Осётр молвил: «Ёрш – прямой кат. Вот как было. Шёл я из вотчинной своей реки Паденьги к Старому озеру. В устье встретил Ерша. И говорит он, мол, жаль мне тебя, брат Осётр. Не ходи в Старое озеро. Я оттуда возвращаюсь, гляди, какой – с палец. Оголодал. А туда-то шёл из своей вотчинной реки Туйги, так был тебя вдвое толще. Щёки до переднего крыла. Вдоль меня – семь сажен. Поперёк – три. Хвост что лодейный парус. А ныне от прежнего дородства ничего не осталось. Совсем отощал в Старом-то озере.
– Я вору поверил, – говорит судьям Осётр. – Назад воротился. В реке зимовал. Едва не сдох».
Пётр Авдеич дал время слушателям посмеяться, перекинуться мнениями и задал вопрос:
– Ну, как вы полагаете, кого напоследок судьи к дознанию привлекли?
Ребята стали высказывать догадки, загалдели. Многих рыб перебрали. Всё невпопад. Умолкли озадаченные.
– А вот кого призвали к суду – Сома-воеводу! Сом усы раздул и говорит: «Всё как есть правда! Этот Ёрш – оловянны глаза брата моего затащил в невод. Брат мой вверх по Пуе шёл. Ёрш – щетина, ябедник, бездушник – завлёк его в лукавый разговор. „Далече ли ты, Сом, видишь?“» – спрашивает.
Брат мой достойно отвечает: «Вижу Пую с вершины до устья».
Ёрш смеётся: «Да, зорок ты, Сом. А я только и вижу, что у тебя за хвостом».
А той порой под брата моего рыболовы уж невод завели.
На берегу брата моего лупят поленом по голове, а Ёрш на мелкой воде пляшет: «Вот как нашего Обросима околачивают!»
– Судьи выдали Ерша с головою. Казните! Ешьте!.. – так закончил горбун.
А обглоданную рыбку стал предлагать всем по очереди, и Евстолье тоже.
В это время грохнули ворота в сенях, пинком распахнулась дверь в избу и головой вперёд под низкую колоду опять влетел Обух Плетнёв со словами:
– Зла крапива, да не сваришь пива. Ноги пора уносить, Авдеич. Нынче ночью через пролом уйдём.
Усаженный за стол, налегая на кашу вместе с домочадцами, он рассказал, как ненароком дознался о коварстве уездного начальства. Чтобы выиграть время, дал согласие завтра своим гудошникам играть на свадьбе станового, где, по замыслу мстителей, их всех и должны будут повязать. Но к тому времени ищи их как ветра в поле.
Вот как заканчивается жизненный покой на земле!
После ухода Обуха баба всплакнула. Горбун умолк. Тимоха пригорюнился.
Только простодушный Силуян ничего не понял.
– Что с ёршиком-то стало? – спросил он.
От этой детской наивности воспрянул духом Пётр Авдеич. Ударил в ладоши. Взвизгнул, охнул, долбанул кулаком по столу.
– А Ёрш-то, брат, увёртливый. Встал к истцам хвостом. Попробуй заглоти! Уставил на ворогов все свои щетины. А они у него что лютые рогатины либо стрелы. Махнул хвостом да и был таков!
В парной ночи августа свет лучины клином сходился – из окошка остриём в могильную тьму, в звезду на небе.
Брякнуло что-то в скоморошьем скарбе, закинутом за плечо, и послышался голос горбуна:
– Эх! Звонки бубны за горами! Ночью плачь, Евстолья. А утром радуйся. Жди. Прежде веку не помрём.
И шаги дорогих гостей стали удаляться в ту сторону, где в чёрной ночной заливи огни сторожевых костров Важского городка венчиком разбегались по остриям бревенчатых стен.
Уже издалека донеслось:
– Силуян! А грамоту сию писал Пескарь Подьячий. А Рак Глазунов запечатал левой клешней. А в трубку её свернул и усом обвязал Налим. А тюремным сторожем был Жук Дудин!..
И кажется, можно было разглядеть, как на пороге избы улыбкой высветилось в темноте лицо блаженного дитяти…
Даже у меня, автора, иной раз возникает недоверие к игре в слова, так называемая художественность или картинность, сценичность, киноподобность воссоздаваемой истории. А читателю прямодушному, современному, компьютеризированному, вымыслу предпочитающему слово вещное, предметное, я думаю, и вовсе противен изобразительный метод. Такому человеку подавай «правду, а не вымысел». Подавай полицейский протокол с места происшествия, прямую речь истинных участников событий, строку в летописи, неоспоримую цифру и подлинное имя. Въедливый читатель-скептик, сторонник прямого высказывания и литературы факта, законным образом возмутится последней сценой главы 31 (хотя, впрочем, он до неё, может, никогда и не доберётся). А если случайно всё-таки откроет на этой странице и начнёт читать, то строго спросит: а откуда это автор взял, что ночь в тот день была влажная? Как это, интересно, расслышал через 380 лет слова горбуна? Да и сам горбун этот как на свет явился?
Скажет: не верю!..
Надо считаться с такими людьми.
Попробую уважить. Внушить доверие.
Цветную картинку сделаю чёрно-белой. Далее – переведу в графику. Штрихи, как моток проволоки, растяну в нитку, в прямую линию.
Заговорю научно-популярно. И даже со ссылками на первоисточники, как в какой-нибудь диссертации…
Начну с персонажа под названием «горбун». Откуда, спрашиваете, он взялся? Отвечаю: горбун сошёл в текст с одной из гравюр XVII века. Так что можно сказать, этот тип имеет вполне документальную основу. Гравюра-то писана с натуры.
Вдобавок жил некий Петруша-горбун в моей деревне Синцовской в конце прошлого века. Тоже и его, милого человека, хотелось помянуть.
О погоде. Летом, в августе, перед холодами, бывают такие пряные ночи.
Бывают каждый год вековечно.
Тоже, значит, не выдумка.
А лексика горбуна и прочих персонажей – суть язык пословиц русского народа, изданных и переизданных во многих экземплярах, доступных всем, и автору в том числе. И не только по печатным текстам, но и из личной родовой памяти. То есть и разговоры горбуна тоже – истинная бытийность.
Не подкопаешься.
Остаётся последний, самый каверзный вопрос. Каким образом через 380 лет расслышал я конкретные слова человека в тот давний августовский вечер?
Коротко отвечу: согласно изысканий академика Вейника о глобальном информационном поле Земли. В этом поле, как в огромном компьютере, записаны все события, поступки, мысли и даже эмоции людей.
И есть индивидумы, устройство психики которых позволяет подключаться к этой базе «нано-данных»…
Теперь о скоморохах вообще. Приход их на Север завершил долгий цивилизационный период, начало которому положил новгородский мужик-первопроходец в поисках свободных земель. В нашем случае Иван Синец.
За ним сюда повадился лихой человек за лёгкой добычей, потом поп с крестом, за попом – наместник великого князя за властью. И только после этого, по проторенным дорогам двинулись с юга, как вестники благополучия, люди зрелищ и развлечений.
Скоморохи «зажигали» на Руси ещё в XI веке. Их изображения можно увидеть на фресках Софийского собора в Киеве.
Чуть раньше, в 957 году, княгиня Ольга в Константинополе посещала театр и привезла в своём обозе на Русь тамошних жонглёров стеклянными шарами.
Они выступали в коротких хитонах с глубоким вырезом на груди и вели себя на подмостках подобно нынешним стриптизёрам. Восточная эротика соединилась со славянским языческим глумом – вот и вышли скоморохи. (В Германии – шпильманы, в Англии – вагранты, во Франции – жонгеры.) Со временем народные забавники так размножились, что стали составлять целые поселения, специализирующиеся на глуме и заморочках.
В одной только Новгородской губернии насчитывалось 29 деревень с названием Скоморохово.
Люди, склонные к озорству, собирались в ватаги, подобно украинским певческим гуртам. А в самом Новгороде игрецы и баюны селились в Загородном и Гончарском концах, на Ростокиной и Яновой улицах. Есть документы, свидетельствующие и о том, что скоморошество признавалось полноценной профессией, давало доход.
Артисты выступали «выгоды ради», получали «мзду» и отчисляли налоги в казну.
Церковь, обещавшая радость на небе, сначала насторожённо, а потом и со смертельной обидой стала относиться к чародеям и басенникам, дающим радость здесь и сейчас. «Маскоблудство вам, братие, нелепо имети», – ворчали попы на паству, склонную к игрищам. А потом и вовсе разгневались: «Видим игрища утолочены и людей множество, позоры деющих от беса, а церкви пусты стоят».