Размывалась грань между мирским и небесным. Даже литургическая драма постепенно обмирщалась. Сюжеты церковного действа, стилистически переработанные, становились достоянием уличных артистов, оборачивались своей смешной стороной. У Церкви не было сил бороться впрямую, и она стала действовать подкупом.
Приближала к себе атамана скоморошьей ватаги, давала разрешение на переделку литургических действий на мирской лад, но с условием – без глума! Так появились халдеи с их популярным в те времена «Пещным действом». Это как с соцреализмом в России в прошлом веке. Писателям разрешили писать обо всём, с единственным условием, что они будут при этом проводить идею правящей партии. Кто-то согласился и стал богат, знаменит. Кто-то работал «в стол», не желая поступаться свободой мысли. Так и со скоморохами в XVII веке.
Оставались мятежные ватаги, не боящиеся ни Бога, ни чёрта. До нашего времени дошло описание комедийной сценки «Боярин и челобитчики», созданной в период городских восстаний сороковых годов XVII века. Вот её краткое содержание.
На круг выходит толстый боярин; на голове у него горлатная (в локоть высотой) шапка из дубовой коры, сам он надутый, чванливый.
К нему челобитчики несут посулы в лукошках – кучи щебня, песку, свёрток из лопуха с коровьей лепёшкой…
Челобитчики земно кланяются, просят правды и милости; но боярин ругает их и гонит прочь.
Просители ответно начинают тузить боярина, грозят его утопить. Затем являются двое лохмотников и принимаются гонять толстяка прутьями, приговаривая: «Добрые люди, посмотрите, как холопы из господ жир вытряхивают».
Отобрав деньги, буяны отправляются «во царев кабак» со словами: «Эй вы, купцы богатые, бояре тароватые! Ставьте мёды сладкие, варите брагу пьяную, открывайте ворота двустворчатые, принимайте гостей голых, босых, оборванных, голь кабацкую, чернь мужицкую, неумытую!»
Демократия образца 1613 года с подачи распоясавшихся скоморохов завершилась всяческими, в том числе и «соляными» бунтами. Соль (по сути, сегодняшний бензин) вдруг подорожала с пяти копеек до двух гривен с пуда. Стали прокисать продукты, заготовки на зиму сгнили без достаточного количества консерванта. В 1647 году соляной налог власть отменила, однако недоимка продолжала взыскиваться посредством прямых налогов, в том числе и тех, которые были отменены.
Да и коррупция процветала, хотя и не имела ещё столь хлёсткого названия с двумя рычащими «рр».
Крепчала бюрократия.
«В Москве принято, – писал Адам Олеарий, – чтобы, по приказанию великого князя, ежемесячно все царские служащие получали в срок своё жалованье, некоторым оно даже приносится на дом…»
Чванливых чиновников скоро стали убивать лихие люди. Продолжали глумиться над ними на площадях скоморохи. Царю тоже от потешников доставались немилостивые выражения. Потому скоморошье «зеркало революции» и было разбито первым.
Царская запретительная грамота 1649 года предписывала, чтобы скоморохов в дом к себе никто не пускал, так как «среди народа умножилось всякое мятежное бесовское действо с дьявольскими играми».
Вышел Указ «Об исправлении нравов и уничтожении суеверий», после которого окончательно изгнали скоморохов из столицы, а их инструменты утопили в Москве-реке.
В Холмогорах и Архангельске в интересующие нас годы XVII века присутствие скоморохов отмечалось западными путешественниками. Знаменитая гравюра к книге А. Ольшлегеля «Скоморохи на берегу Северной Двины» даёт богатый материал для любопытных и может предоставляться сомневающемуся скептику как доказательство верности автора историческим реалиям.
Вот, глядите, они, скоморохи, ватагой поднимаются с барки на мыс Пур-наволок. И перед иностранцами на набережной начинают своё представление.
По всему видно – осень. И как часто бывает на Севере – затяжная. Листопад недружный.
Рассыпает до снега.
Козе уже не пастись на подножном, нужно ей сено покупать. И медведя сразу в работу впрягать – возле гигантской деревянной крепости на торговой площади Архангельского города поднимают мишку на дыбы…
А сноровистый в устройстве мирских дел Обух Плетнёв идёт в приказные палаты для объявления о прибытии и отчислении гудошной платы.
Слышатся на Пур-наволоке вопли сопелки, гремь бубна.
Голос горбуна из-под накидки:
– Ерёма с Фомою – торговые люди, сели за товаром следить:
Ерема за редькой, Фома за капустой.
Захотелось им, двум бродням, позавтракать.
Ерёма сел в лавку, а Фома на прилавок.
Долго сидят, ничего не едят;
Люди едят, а они, аки оглядни, глядят,
Зевают, вздыхают да усы потирают…
Оп-па!.. Не заметил, как опять сорвался на «художественность».
По правде сказать, сразу и полегчало: отдана дань беспристрастности, объективности, научно-академическому подходу к истории.
Свободно вздохнулось: соблюдён баланс читательских интересов.
Нащупан авторский критерий, состоящий в том, что текст исторического романа должен быть достаточно достоверным и в меру беллетристичным.
Остаётся привести обещанный список используемой в данной главе справочной литературы.
Г. Литаврин. «Как жили византийцы». С-Петербург, 1997.
Стоглавый собор 1552 г.
Повесть временных лет, XII век.
А. Олеарий. «Описание путешествия в Московию 1634 г.»
А. Вейник. «Термодинамика». М., 1969.
Прошло три года.
…Сани понесло с горы.
Хомут с кобылы едва не сдёргивало. Повозка вихлялась от сугроба к сугробу. Задники полозьев ускользали из-под лаптей Силуяна и Тимохи. Ухватившись за обшивень, они со смехом и визгом кулями волочились за санями.
Евстолья на облучке изо всех сил натягивала вожжи, откинувшись назад чуть не на колени горбуна под медвежьей полостью. Он кричал ей в ухо сиплым, простуженным голосом:
– Домашняя дума в дорогу не годится!
Как ни старалась Евстолья, а опружились.
Вывалились на лёд ручья и она сама, и седок, и скарб из брошеного дома в Важском городке. (Решилась баба на снятие с насиженного места не столько из-за мужицкой ласки – совсем больной, покалеченный явился к ней по обету горбун на обратном пути из Архангельска, – сколько из-за его владений в Синцовской – чай, хозяин мельницы. Там-то заживут они с Силуяном да Тимохой!)
Горбун, с трудом поднявшись на ноги, стоял, опершись на спинку саней, – совсем скрюченный после побоев на Александровом дворище в Двинском Березнике, где служки старосты хрястнули его по голове жердью, вытрясли мешок с посмешками. Хорошо, что заранее в Холмогорах ещё, несмотря на плач и просьбы Тимохи, выгодно продал он восковых кукол на забаву купеческим детишкам со словами: «Прошло времечко для морочников. Пускай теперь хоть детки твои, господин купец, подивуются». А вырученные сорок копеек[104] вместе с трёхлетним скоморошьим заработком горбун частью в онучи зашил, частью рассовал в «клетки» лаптей, от чего обувка заметно потяжелела.
…Будто сеятелем из лукошка порскнула из саней бабья утварь по льду ручья, да и саму Евстолью укатало чуть не до вымоины.
Перво-наперво, не вставая с колен, приползла она к лукошку под тряпицей, к любимой курице. Ухом припала.
– Жива ли, Ганюшка?
Отозвалось из корзины сердитым квохтаньем.
Радостно принялась собирать Евстолья выпавшие из короба ковши, черпаки, ложки. В охапке унесла в сани прялку, холсты и сукна. Закатала под облучок бочёнок с вином, чугунок, латунный кувшин, сунула деревянную лопату – печную подавальщицу. И принялась помогать мальчишкам собирать высыпавшийся из мешка овёс для лошади.
Стеная и охая, горбун влез обратно под медвежью полость и в гору один ехал – дети с Евстольей помогали кобыле.
Встречных было немного. Одиночные мужики – пешие и конные. Возы сена с дальних покосов.
Волокуша четвериком с колоколом для Верховажской церкви.
Кочевое семейство больше всего поразило даже не эта груда литого металла, а вереница детей, мальчиков под водительством думского дьяка Фёдора Лихачёва верхом на лошади.
Человек пятьдесят несчастных, обмотанных платками в шубейках и кафтанишках плелись за золочёным камзолом.
Евстолья сердобольно спрашивала с обочины:
– Сыты ли, деточки?
И совала куски в закоченевшие ручки. А горбун подбадривал:
– Ничего! Подрожат, так и побежат.
За сто лет до Петра Первого начали скликать в Москву детей разорившихся родителей для устройства на государеву службу. Царь разослал указ стольникам и воеводам: «…из городов детей боярских безпоместных, верстаных и неверстаных, которые в нашу службу пригодятся, а живут в поместьях и в вотчинах, у отцов дети и у дядей племянники, и которые по бедности живут на посадах, или в монастырях, или где инде кормятся; а – быти им в ратном ученье на Москве у двух немецких полковников: Александра Лесли и Франца Пельцнера…»
Вставали за лесом дымы деревни Синцовской.
Горбун приподнимался в санях. Вытягивал шею. Не терпелось узнать – жива ли кормилица-мельница. По выезду из леса упал на сено радостный – не только сруб жерновой стоит, но и колесо вертится. А вот мост уже разобран. Свалены стойки и гати в кучу на высоком берегу.
Переправа теперь по льду.
Кобыла изумлялась прозрачностью ледяной тверди, упиралась. Копыто, наконец, поверило в стеклянную крепость. Подковы стали резать лёд, словно алмаз.
Сани поплыли между небом и землёй.
– Ужо, я вам, ребята, коньки излажу, – ворковал Пётр Авдеич, довольный близостью родного жилища.
А Евстолья хоть и с вожжами в руках, но по бабьему наитию сгребла ком с одёжей и подняла над головой, чтобы в случае крушения осталась оболока сухой.