У меня была кошка Анархия.
Кратко – Хия. Для кого-то и Хийка.
«По паспорту» я тоже не часто её величал, но и называть снисходительно – Хийка – язык не поворачивался.
Если к собаке запанибратски – Аська, и никак иначе, видимо из пренебрежения к её лизоблюдству и рабской покорности, то к кошке – только Хия. Ибо луны её глаз откуда-нибудь из самого тёплого угла комнаты всегда изливали укор моему несовершенству, щурились над моим человеческим высокомерием.
Собака боготворила меня.
Кошка видела во мне существо равное, а то и более низкое.
Проснёшься ночью. В окне светят нетленные. И на книжном шкафу – тоже два зрака небесных. Два мерцающих звёздных огня.
«Господень бинокль», – думалось мне.
Не абстрактное его Око, не иконописное, а Око, воплощённое в этом приборе ночного видения, сконструированном во дни Сотворения мира, может быть, специально для этого.
Вы замечали какое негодование вызывает один только вид кошки у некоторых людей?
Это, как водится, особы желчные, неуживчивые. Скрыть свою суть среди нас они способны без труда.
Церковными обрядами, молитвами, пожертвованиями на храмы приобретают они в миру славу и почести. Получают индульгенцию от священников.
А глянет на такого кошка из своего укрытия, полоснёт по нему бирюзой своей оптики, и станет человеку знобко и сиро. Вся укрепа душевная пойдёт прахом.
И с досады швырнёт он камень в шпиона и доносчика. Или натравит верного пса на это подглядывающее устройство, передающее сведения в главный информационный центр.
А добродушный человек кошку не обидит. Под его покровительством существует она со времён первого вспаханного поля, первого посева хлебных зёрен.
Первого обмолота.
И – первой прорехи в мешке с зерном.
По этой дорожке семенной пришли к человеку мыши. И если бы не кошки – неминуемо настал бы конец человеческой цивилизации.
Ведь милейшая мышка способна за сутки перемолоть своими зубами пятьдесят граммов зерна.
За год – около двадцати килограммов.
А если мышек сто? Тысяча?…
В Египте, на местах первых вспаханных полос на Земле, стоят каменные изваяния женщин с головами кошек…
И ковчег Ноя только потому доплыл до Арарата, что кошка не оставила в покое крысу, точившую дыру в днище этого славного корабля.
И за пазухой Иосифа была кошка.
Мария из Вифлеема в Египет несла новорождённого Христа.
А Иосиф – кошку.
Это для неё, кошки, во всех наших храмах или кирпичи в цоколе вынуты, или лаз вырублен в окладном венце.
В человеческих жилищах тоже никакая домоправительница не поленится послужить привратницей для кошки. Почтительно впустит и выпустит.
Вообще, у порога избы, квартиры, дворца испокон века проводятся кошачьи камланья. Со страхом наблюдают новосёлы, как она лапу заносит за порог, как усатая её морда вторгается в неведомое пока что ещё для человека пространство.
Кошка вплывает в сам воздух жилища, каждой своей шерстинкой подключаясь к духу дома…
А как только созреет в этом доме первая невеста, так под Рождество из хвоста этой кошки выщипнет она три волоска – это небольно. Завернёт волоски в тряпочку. И положит на ночь опять же под порог. Наутро развернёт колдовскую похоронку, и если обнаружит волоски лежащими в виде буквы Д, значит, да, быть скоро свадьбе. А если лягут волоски как Н, то нет, не жди в этом году суженого…
Потом в доме появляется младенчик. И пока ему пуповину обрезают, обмывают его, прикладывают к груди, кошка – знает своё место – сидит в люльке, согревает постельку.
Теперь это у неё будет каждодневная забота предночная, пока у самой котята не появятся…
Много странного в кошках.
Моя Хия, например, жила великой молчуньей. Никогда я от неё не слышал никаких «мяу». Ну, немая и немая, думал я. А потом знающие люди распрояснили, что это признак дикости – а и верно, нашёл я её в развалинах бараков на пустыре.
Кошатниками было так же поведано мне, что настоящие кошки, природные, исторгают звуки только в пору брачных игр. А «мяу» – это язык слепых котят, добивающихся материнских сосцов. Уже трёх недель от роду они умолкают, чтобы озвучить себя лишь в возрасте жениховской зрелости.
Это в диком виде. А домашние, они не прекращают мяукать и взрослея – хотя теперь их жалостливый писк относится уже единственно к человеку. Они хозяйку переводят в ранг своей мамаши: кормит и поит.
И женщина, конечно, не отказывается от этой роли.
А если в доме кот, тогда часты случаи его влюблённости в хозяйку. Она ему представляется восхитительной кошкой. Кот пытается переступить границы платонизма, обхаживает, выслеживает, подстерегает…
Получает от хозяина пинка.
Сцены ревности разыгрываются нешуточные…
Выехали в Важский городок на кошачью свадьбу в такой день, когда впервые из тумана сонным оком глянула весна.
Сани катились по талой слизи неслышно.
Катьке приспичило вызнать у Силуяна про его бывание в монастыре. С уклоном на похаб. Мол, как же в кельях без баб?
Лицо у Силуяна потемнело, словно бы краска оплыла с чёрного клобука. Языком он стал выталкивать нижнюю губу и коленками бить друг о дружку. Вырывал клочья сена из-под ног, скручивал в жгуты и выбрасывал. А Катька будто не замечала.
Смеялась игрунья и всем грудным своим мягким передом нажимала на парня со значением.
И если бы не этот бабий, взамен материнского, пригрев и тиснение, давно бы уж глаза парня обернулись бельмами и трясун свалил. А в телесном захвате невестки он удержался в целости. И напористой Катьке первой довелось-таки узнать, отчего не пожилось когда-то иноку в псковских пещерах.
– …Монах, говорю, это моно! Между мной и Богом никого. Один… А настоятель своё: тогда в скит иди… Не монах ты, а скитник… Во гордыне, мол, вознёсся… Как Преподобный Сергий хочешь?… Я те и топора-то не дам… И яму тебе выкопать нечем будет… К медведю в берлогу полезай, говорит, вот там он тебя научит уставу… В скитники возжелал, а не хочешь в скотники?… И пинками меня с паперти… А как оберег с меня стал срывать – я его на толчки… Разодрались…
– Да неужто ты на такое способен? По деревне идёшь – головы не поднимешь, а там битву учинил. И что это за оберег у тебя такой? Золотой никак?
Катька щёлкнула вожжами по конским бокам.
Солнце колыхалось в облаках будто новорождённое теля – слепое, неумытое. Из синих небесных прорех брызгало золотом и на лисью Катькину шапку-колтуру, плоскую как сковорода, с шёлковыми наушиками, и на бархат монашеского клобука Силуяна.
Он медленно вытянул из-за ворота сперва крестик, а затем угловатый прозрачный камушек величиной с перечеканенный талер.
– В нём слеза Матери Божьей! – сказал Силуян.
Катька долго глядела через камень на свет, но никакой слезы не увидела.
Насупилась. Умолкла.
А Силуяну полегчало. Он поставил на колени плетёнку с кошкой, уткнулся носом в крышку и расплылся в блаженной улыбке.
«Право, совсем дурачок», – подумала Катька.
На ночёвке в Матрёнином Борке[114] шутя Катька назвала Силуяна муженьком и спать их уложили под одной полостью.
– А где же дети твои, Фёкла? – спросила Катька, когда хозяйка распускала косу для сна.
Слёзы полились у хозяйки прежде слов. Такая и молва шла о ней: «Узнаешь Фёклу по рылу мокру». Она расчёсывала волосы, всхлипывала – и не рассказывала про мужа, а причитала, будто по покойнику.
Фёкле с ним горе. Ямщик он первый – это правда. Но что наездит, то и прониколит. Не в горсти у него дыра – в глотке. Приедет с извозу – низкий поклон отвешает. Здравствуйте, мои чарочки, мои стаканчики. Каково поживали без меня?
А Фёкле – кулак с приговором: мол, на то и мужик, чтобы пить да бабу бить.
И дома он бесится, и в людях с ума сходит. Глаза бы Фёклы на него не смотрели. Убьётся с горы – так и чёрт его побери, пьяницу блудливого. Завтра должен вернуться. Потому деток Фёкла к матери увела подальше от побоища.
По прутьям плетёнки как по гуслям затрещала, заскребла когтями кошка. Будто бы она слушала, слушала, да и надоело ей.
Силуян воспользовался случаем, чтобы выбраться из-под тяжёлого крыла невестки:
– Животине надо нужду справить.
– Убежит!
– Что ж ей, вольный дух запереть, а самой помереть?
Когда застывший Силуян с кошкой вернулся в избу, бабы уже спали.
На лавку он поставил кринку с водой. На воду опустил дощечку. И на этот плотик осторожно водрузил свой нательный оберег.
В пещерной темноте ночного жилища прозрачный камушек на воде засветился лунным светом.
Силуян встал на колени и начал:
– Радуйся, Владычице, Неупиваемая Чаша, духовную жажду нашу утоляющая…
Через край кринки перетекала световая паутина, волнами тянулась к душнику в стене.
Струи неожиданно изогнулись, словно кто дверь распахнул. Дверные плахи стали покрываться изморосью.
Скоро на них вылепилась инеевая Богородица в полный рост.
Куржево всё гуще нарастало.
И вот уже Дева в шуршащих белых одеждах отделилась от двери и вплыла в избу – с куницей на руках.
Глаза зверька метали красные лучики по углам. Куница вырывалась на волю.
Дева, словно голубя, спустила её с ладоней.
Куница стала носиться по избе, опутывать жилище красной нитью до плотности кокона.
Дивная гостья простёрла руки. Зверёк вспрыгнул к ней на грудь, сжался в комок, зажмурил глазки. Потух огненный шар, внутри которого бдел Силуян и спали бабы.
Некоторое время на стене под душником оставалось ещё пятно измороси в виде Пресвятой.
Но вот и оно истаяло.
Только камешек в кринке Силуяна продолжал светиться.
Инок шептал:
– Радуйся, непрестанное людей удивление, скорбями грехи наша очищающая, печалями немощи врачующая. Радуйся, милость свою через чудотворные иконы нам посылающая. Радуйся, пречудное всех с Богом примирение, геенны вечныя избавление…