Катька давно проснулась.
От огненных блёстков спряталась было под попону с головой.
А сейчас вполглаза следила за Силуяном.
Три зелёных огня виделось теперь ей в темноте.
Не сразу она разобрала в них два кошачьих глаза и посередине третий – оберег.[115]
…Курился парок над кринкой, словно бы её только что из печи вынули…
Бесчинство с Катьки как рукой сняло. В те два дня, которые потребовались для устроения кошачьей свадьбы в Важском городке, она с опаской поглядывала на Силуяна. Дураковатый деверь страшил теперь более разбойника.
Этот топором не засечёт.
Этот – заколдует!
На обратном пути Катька с облучка не слезала и всё оглядывалась на Силуяна.
Плетёнку с кошкой парень теперь не только на коленях держал, но и полами тулупа укутывал. Ко груди прижимал. И щекой ник к крышке. Кажется, даже целовал решётку.
На подъезде к Матрёниному Борку с облучка Катька первой увидела выскочившую на дорогу Фёклу-ямщиху.
Баба бежала навстречу и перед испуганным конём пала ниц. Подползла к Силуяну и давай лбом об отбойник стучать.
– Слава тебе Господи! Открылись глаза у блудящего моего. Обратилась душа от тьмы к свету. Избавился человек от власти сатаны. Получил прощение грехов и жребий с освященными! Слава тебе, милостивец!..
С поцелуями полезла к руке Силуяна.
Катька заорала:
– Какого лешего придуриваешься!
Фёкла умилительно запела:
– Чудотворец! Я ведь той ночью глаз не сомкнула. Всё видела. Свет-то как ходил по стенам. Брызги-то кровяные вихорем разлетались. И на следующий день мой-то Фока трезвый явился с извозу и по сей день в рот не капли не взял. Почему-то воротит, говорит, меня от всякого вина. Знаю! Ведаю! Молитвами гостюшки нашего дорогого спасение пришло. Слава тебе Господи, Силуянушко! Отворотило болезного!..
Катька огрела коня ремёнкой.
Откинуло Фёклу в сугроб.
Поскакали по улице.
На крыльце увидели жалкого потерянного мужичка – неужто тот самый Фока? – кровопивец, гроза деревни…
Долго бежала за санями Фёкла, зазывала на ночёвку, сулилась отблагодарить за деяние.
А Катька знай нахлёстывала.
Силуян просил угомониться. Пожалеть скотинку. Ибо их, зверей, никто из рая не изгонял. Все они Святым Духом объяты. И лошадка, и кошка. А кошка – ближе всего к человеку, потому всякое целительство в ней сильнее других. Чудо в доме ямщика и от неё тоже произошло. Говорится же: котята у кошки в гнезде – у бабы раденье в избе.
Словно переродилась Катька после той поездки в Важский городок и колдовской ночи в доме ямщика.
Раньше в горнице была горласта, проказлива в услужении, могла и похабом огорошить, а, вернувшись из уезда, стала со свекровью угодлива, строга с мужиками.
А к Силуяну так и вовсе словно в прислужницы нанялась – неужто и вправду избранный?
Если Евстолья, мать родная, в нём, несчастном, по-прежнему знала только урода, наказаньем Божьим считала для себя и устала нянчиться; если Тимофей, хотя и поил-кормил, но с высоты своей рассудительности как и прежде опускался только до приказов: дверь закрой, воды принеси; если мужики в кружале продолжали скабрезности про Силуяна распускать, – то Катерина, вдруг совершенно необъяснимо для всех, стала краснеть перед ним.
Закуток его вычистила. Перебрала постель. Лучшее полотенце из приданного хомутом повесила над ковчежцем с иконой «Неупиваемая Чаша».
И прославила на всю округу.
Сулгарские бабы зачастили будто бы к Катерине в гости, а сами только и ждали явления молодого схимника. Тогда мёд-патоку начинали источать их лица. Руки их, с его приближением, метались в крестных знамениях, словно ветви на ветру, губы шелестели, словно листья.
А Тимофея бесили перемены в супруге.
Однажды у него бадья с брагой опрокинулась. Он не дозвался Катерины на помощь. Кровь прилила к лицу так, что даже оспяная бугротина разгладилась. Таким, огненным, он и предстал пред бабьим умилительным сидением.
Не помнил, что кричал, как выскальзывали «курицы» вон из избы и Катька в спину кулаком получала.
Необидная была затрещина, справедливая. Но – надолго лишившая Тимофея всяческих милостей желанной супруги. Он покаялся.
И ушлая Катька воспользовалась минутой его слабости. В плату за расположение потребовала:
– Отселяй Силуяна!
И так было произнесено, словно у неё тоже не осталось больше сил терпеть нахлебника в доме.
На радостях Тимофей в тот же миг пообещал выстроить для братца скит за рекой.
Шёл дождь.
По Московскому тракту катилась кибитка.
Когда вслед за ливнем убралась тень от тучи, вечер открылся ещё более ярким – солнце зазеркалило на блестящей листве мелколесья, на глянце кожаного верха, на железных ободьях повозки.
Правил кибиткой вологодский уговорщик по винным откупам, низкорослый напыщенный дьяк Крякута в казакине со стоячим воротником.
Рядом с ним сидел сулгарский выборный Пахом Варавин – плешивый, козлобородый в рубахе, подпоясанной под брюхом.
Он был подсажен в стане «для порядка». На вопрос, зачем он понадобился государеву слуге, дьяк разъяснил: едет-де устраивать в Синцовской царёв кабак на вере либо на откупе. Кружало-де там незаконное. Суть – корчма воровская.
И для наглядности дьяк извлёк из мешка медного двуглавого орла с тарель величиной, поиграл им в лучах солнца как палаческим топориком.
Спокон веку корчмы на Руси были вольными. Вино гнали после страды. Корчмаря избирали на сходе. Следили за объёмом выгонки, ценой, мерой потребления и поведением в застольях. То есть употребление водки было подконтрольно обществу.
Иван Третий в 1478 году первый из царей «наложил лапу» на деревенских винокуров. С этого времени дозволялось «варить питьё» для домашнего пользования с непременным условием уплаты специальной пошлины, «явки». Разрешённое количество водки нужно было употребить за неделю, иначе остатки конфисковывали. Всяческие государственные препоны вынуждали человека находить обходные пути для достижения своих целей. Винокуренное дело не стало исключением.
До приезда откупного дьяка и Тимофей Синцов, скорее всего, хитрил. Официально мог числиться в уездных росписях солодовником. Платил в казну за этот промысел подать 12 копеек в полгода.
Конечно, кроме мизерного налога от мнимой «солодовни», наверняка возил Тимофей вместе с податью в Важский городок баклагу вина собственной выделки – воеводе за укрыв. И жил не тужил. Но когда-то должна была затянуться московская петля и на его шее.
Вот как в тот год келарь Палицын убеждал царя наложить лапу на таких, как Тимофей: «Оскверни же, отец, неправедным прибытком дани свои, ибо корчемство сеет пьянство, душегубство и блуд. Во всех местах к выгоде своей воздвигни кабаки, в коих боле тройной чарки на душу не отпускать…»
То есть и выгоду поимей, и народ отрезви. Столь же лицемерно действует государство по сей день.
Только вчера переволокли бабы-поклонницы из кружала в лесную избушку весь скарб Силуяна: настойки и травы, коренья и отвары, кошку с котятами.
Отхлынули кликуши. Вздохнулось Тимофею в своём доме свободно. Знай перелопачивай зерно в кубовой, сладость вылущивай из солода, подставляй мерку под бродильный чан – богатей со спокойной душой! Да, видать, не судьба.
«Дурак за порог – откупной в дом», – вздыхал Тимофей.
Ещё ладаном пахло в закуте Силуяна, а уж начал настаиваться там дегтярный дух от сапог дьяка-уговорщика.
Поселил его там Тимофей.
Наутро сошлись в чистой горнице, как в ларце: стены в этих покоях у Тимофея были тёсаные. Углы закруглённые.
В раскрытых окнах колыхалось рядно от гнуса.
К столу дьяк Крякута вышел одетый будто в присутствие.
«Одна ряса с глаз долой – другая на постой, – опять с горечью подумалось Тимофею. – Одна ряса была от Бога, другая теперь от царя. Обложили, окаянные!..»
Выборный Пахом явился к столу в рубахе, по-простому.
А сам Тимофей красовался в сорочке из белой парусины и в сапогах со скошенными голенищами.
Гости подходили к Катерине, держа руки за спиной. Чмокали в губы, кланялись в пояс.
Тимофей наблюдал, умилительно склонив голову к плечу.
Усадил гостей за стол и первым делом отломил от каравая, подал каждому.
Посолённые краюшки захлопнулись в волосатых пастях.
Жевали, оглядывая стол.
На выскобленных добела досках высилась гора бельчатины на блюде. Стояли холодные, из погреба, кувшины с дежнем.
На фаянсовой тарели с надписью по кругу «Без соли стол кривой» – пирамида из пирожков с яйцом – кокурки.
Миска малиновой кулаги.
Братина земляничного кваса.
Ну и конечно, в оловянном кубке калгановая собственного завода.
Застолье хрустело и чавкало. Вздыхало и крякало.
Дьяк наконец изрёк:
– Нынче, Тимофей Петрович, велено всякую вольную выгонку обухом сокрушать. Знать, откупное за тобой.
– Это сколько же платы потребуется? – спросил Тимофей.
– Полтина за ведро полугара. Полтина с четвертью – ведро улучшенной. Покупать станешь в монастырской винокурне, в Ровде. Она на коште у казны. Да самого откупного с тебя станет ещё за полгода пять рублей.
Тимофей сник.
Дьяк ухмыльнулся.
– А коли откуп не по силам, подписывайся в царские целовальники «на вере». Станешь казне служить, коли обчество выберет тебя в «охочие».
– Выберет, выберет! – выпалил Пахом. – Тимофей Петрович почтеннейший человек в Сулгаре.
– Ладно. Положим, пойду я на откуп, – заговорил Тимофей слабым голосом. – Куплю у казны по полтине. А отпускать по какой цене?
– По той же самой полтине. Ни полушки сверху.
– В чём же тут моя выгода? – убито спросил Тимофей.
Из-под полы важный посланник достал отчеканенного из меди двуглавого орла и выложи