Сполох перегородил небо изжелта-зеленоватый, будто подсвеченный огнями болот с земли.
Разделил мир на тёплую и холодную половины, светлую и тёмную, ту и эту…
Часть VIIIСуд правый
На Николу весеннего припекло.
Сосны захлебнулись соком и словно испариной покрылись.
Увидав, как зяблик склёвывал со ствола радужные слёзы, Ипат подумал: «Пухоеды замучили. Ишь, находчивый».
И улыбка обнажила на лице мужика россыпь зубов, белых, словно меловой галечник на речном перекате.
Птаха упорхнула.
Ипат продолжил точить пилу-лучковку.
Сидел на вывороченном пне, похожем на богатырское кресло со спинкой веером, как хвост глухаря на токовище, – чумазый, в прокопчённой рубахе с тряпичной косынкой на голове.
Грудь коробом. А скулы столь широкие, словно бы он всё детство проглядел в окошко, рылом на подоконнике – вот и сплюснуло снизу.
Одной рукой он бережно облапливал хрупкую рамку пилы. В другой – короткий подпилок и не углядишь.
Точил – и теперь дергач ему откликался – скрежетом горловым на металлический.
Теперь он дергачу радовался.
Наконец, пальцем тронул лезвие, будто проверил звук струны. Встал, поплевал на ладони и пошёл играть на вершинках кореньев.
Казалось, лучковка подстригала вздыбленные лохмы на голове подземного чудища.
Древесина была вязкая от смоляной начинки.
Скипидаром шибало в нос.
Здесь на Медведке мужики рода Синцовых многие годы выдирали из земли сосновое «волосьё». Расщепляли и вытапливали смолу как жир из сала.
Берег облысел. День и ночь курилась яма. От нутряного жара пучилось дерновое покрытие на ней, будто корка кипящего железа в домне.
Сквозило огнём. Свежими краюхами дёрна Ипат латал прожиги.
Время от времени он подходил ко краю берега и глядел, не открылся ли смоляной родничок – не потекло ли из трубы в биток.
Ещё десяток таких же битков – бочек со смолой – держались на чалках в омуте, схваченные бревенчатой рамой и покрытые жердями.
Плот готовился к отплытию вниз по течению.
В те времена смолой на корабельных верфях пропитывали деревянные корпуса судов и спрос на неё был высоким: только в Соломбале каждый год спускали на воду несколько многопалубных кораблей.
Смолокурение было в те времена весьма доходным промыслом, но исключительно тяжёлым.
Цена пуда смолы составляла 50 копеек. Для сравнения: 1,5–2 копейки стоила чарка водки (132 грамма).
Чтобы заработать полтину, нужно было прежде собственно выгонки срубить и измельчить на поленья два дерева диаметром в среднем 20 см. Для этого требовалось три дня. На выработку партии смолы в 12 битков уходило не менее полугода.
Биток – бочка неказистая, ребристая, одноразовая. Смоляной дух не отмыть, не выскрести.
Бросовая посудина. Тонкой выделки не стоит.
В такую бочку и залез Ипат, чтобы проточить жёлоб для днища.
Самозабвенно жевал смолу.
Когда стамеска прошла полукруг, взгляд бондаря привело к лесу и он увидел скачущего по чищанине всадника.
Коня перед Ипатом осадил сухопарый малый в красной рубахе, справных сапогах, с пищалью за спиной.
На костистом лице брови посажены от переносицы вразлёт и косо. Глаза вытаращены…
Аки хищник налетел.
Спешился. Шапкой с размаху оземь. Ипата – по плечу.
Отступил – и опять руки распахнул, готовый наброситься. Да вдруг смехом его пробрало.
– Далеко ли в ступе-то собрался?!
Смолокур осклабился в ответ.
А гость подобрал с земли свою тяжёлую шапку, набитую куделей для смягчения вражьих ударов, нахлобучил и сообщил:
– А я, брат, на Волбицу. За косачами.
«Вот и попался на вранье! – подумал Ипат. – Какие же теперь косачи? Оттоковали ещё на Зосиму-пчельника».
Водилась за этим Климом Шумиловым дурная слава, и не только завиральная. И под бердышами его в съезжую водили, и облихование творили.
Подозревали в шалостях на Большой дороге, но уличить не удавалось.
Увёртлив.
Такого и пестом в ступе не утолчёшь.
Про косачей – это он как лиса: рылом рыл, а хвостом след заметал. Нет, не там курица яйцо снесла, где кудахчет. Другая нужда вытолкнула Клима из дому.
Вестимо было даже Ипату в его лесном уединении, – нагрянуло в деревню крапивное семя. Вместе с подьячими-переписчиками определился на постой и полицейский сыскарь для сбора лиходейных наветов.[121]
Вот отчего Клим по болотцу, да в задние воротца.
Они сидели на берегу и глядели, как внизу из деревянной трубы струится в бочку горячая смола.
Клим рассуждал, мол, смоляной родничок – это подземный источник Божией милостью. Из земли корнями деревьев высосано, в огне размягчёно и вот возвращается – только посудину подставляй. Игра стихий. Участие человеческое, по Климу, тут имело мало значения. Главенствовала высшая сила. Для человека всё готово у Создателя. Оставалось только взять.
Дело на смелого.
Захватчиком Клим и родился. Ещё на четвереньках ползал, а уже всякую щепку, нитку, камушек с полу тащил в схорон.
Голоштанником промышлял в огородце у соседей, у тех же Синцовых – морковку вырвет или куст смородины оберёт, а порожний домой не вернётся.
Кувшин, вехоть с плетня «ветром сдунет» – прямой дорогой иди хозяйка к Шумиловым. Возврата не добьёшься, так хоть душу отведёшь.
Баба под окном клянёт. Клим под лавкой прячется. А отец за столом похохатывает:
– Наш Климка по чужим дворам молебны служит. У него что взято, то и свято.
С возрастом награбки становились весомее. И когда-то же должно было терпение у людей лопнуть и настигнуть Клима неминучая кара. Однажды, в самом деле, едва живого вытащили из-под моста. После чего он надолго стал пропадать. Но лишь люди уверятся в его кончине, так он и явится – здоровёхонек и при деньгах…
После недолгих посиделок ускакал Клим на займище во всей своей разбойной красе и справе – на высоком «крылатом» седле и в стременах стаканами.
Ни полушки чужой с собой не прихватил, а на душе у Ипата стало так кисло, что он с досады вслед Климу стрельнул смоляным катышком изо рта.
Наутро Ипат отчалил.
Оттолкнулся.
Поплыл.
Тянулись по берегам Пуи кусты, окрашенные илом половодья. Вокруг плота стояла глинистая вода.
Зачерпнёшь горстью – ладони не видать.
Жёлтый ранник простегал кромку крутых берегов.
Прилетевшие ласточки то и дело выпархивали из норок в песчаных кручах. Кормились с выси – к вёдру.
Пока корабль набирал разгон, Ипат привыкал к небывалой езде – не скрипнет, не тряхнёт, и кони неутомимые без кормёжки готовы волочить день и ночь.
Но сколь резвы, столь и норовисты эти кони водяные! Не узришь гуляющего стрежня или на повороте замешкаешь – разберут повозку по косточкам, разметают бочки по речной шири, диким стадом пустят смоляные окомёлки в дар побережным жителям.
Скоро от блаженства на лице Ипата и следа не осталось. По лбу перекатывались волны морщин. Пот заливал глаза.
Под пером кормила смачно плескалась вода.
Кровь гудела в ушах.
Потому не достигал уха Ипата ни хруст веток под копытами коня обычного, скакового в побережных кустах, ни звон удил.
И не бросалась в глаза Ипату мелькавшая в прибрежных кустах красная рубаха догонщика.
Понимая, что теперь весь мир для смолокура собрался в точку, не особо скрытничал и Клим.
В виду реки ломился на коне через лес при полной походной справе.
Пуля ждала своего часа в стволе его пищали за спиной.
Колесцо у ружейного замка было взведено, оставалось подсыпать пороху на полку…
И кровным, и кровавым родством были повязаны Клим с Ипатом.[122] Память давнего злодейства дано было нести сноровистому Климу.
Мстительные порывы обнаружились в нём ещё в детстве.
Беспричинными казались увальню Ипату вечные нападки драчуна. Он долго терпел.
Но однажды Климка больно попал в него камнем. Ипат заревел от обиды и стал канючить, пошто это, мол, Климка его лупцует. И ухорез открылся с детской прямотой:
– А пошто твой дедко мою бабку зарубил?
Более сотни лет из уст в уста передавалась весть об этой кровавой расправе как горькое предостережение. В проказливой душе Климки сказка разрослась до злобной веры.
С возрастом открытая вражда к Ипату в нём остыла. Преобразилась. Стала второй натурой. Обратилась на весь свет. И нынче, одушевившись захватом смоляного каравана, к Ипату он мести не таил. Единственно на добычу зарился. Плыви «на смоле» хоть Власей, хоть Алексей, он бы так же выслеживал.
Уже к вечеру первого дня гонки конь Клима запарился в чащобах, отстал от плота, беззвучно скользящего по воде.
Изгибистая Пуя время от времени своими коленами касалась прямоезжего пути, а на бродах и вовсе пересекала.
В таких местах и решил Клим поджидать добычу.
Заехал вперёд и залёг в буреломе у впадения в Вагу. Уложил ружьё на сошки. Но в последний миг, когда Ипата проносило саженях в трёх от него, стрелок вдруг отпал от приклада, осенённый догадкой – дать корабельщику уйти как можно дальше, чтобы меньше самому потом пястаться со сплавом. Пускай потужится земляк.
Ускользнул Ипат от погибели не ведая того.
Вынесло его на Важскую ширь. Река мелела стремительно, и казалось, будто плот скатывается под горку. Перед поворотами приходилось теперь Ипату выкидывать якорь для торможения, иначе – навал.
Якорная вервь в одной руке, шест в другой, а между ног рукоять греби – столь широко теперь ухватывал он стихию.