Простоволосая, растрёпанная вцепилась в рукоять и давай отворачивать от кипени камешника, помня, как прежде с гонщиками леса всегда проходили они в прибрежной протоке.
А Ипат вдруг взвопил:
– В перелог!
Она с другого краю поднажала.
«Жилистая невеличка», – подумал он.
Плот несло боком на каменистое мелководье.
Расшибёт, развалит! Сверху будут катки-битки, снизу валуны, а они, люди, промеж этих жерновов – славно же поработает меленка в рыбном царстве!..
Кованый ствол пищали в прицеле Клима из засады пролётной нитью соединился с грудью Ипата. Эта невидимая связь становилась всё короче, будто накручивалась на мотовильце. До трёх саженей останется – пуля ударит по намётке в сердце плотогона.
Без отгрёбки, по мысли Клима, в столь узкой излучине смоляную-золотую плавь неминуемо притиснет к суше – останется меткому стрелку только перемахнуть с берега на плот и вот уже он – кормщик.
И баба – его.
Однако складывалось что-то не в лад замыслу.
Чем дольше Клим держал прицел, тем меньше надобности оставалось в утайке. Плот удалялся, гребцы смещали его на камни. И, к изумлению Клима, остались целы на выходе с шиверов.
Невидимая струна оборвалась.
Клим вскочил на ноги и сгоряча послал пулю в богамать.
Досадливым выстрелом невольно подманил к себе конных стражников.
– Нашёл я тебя, Шумилко! – гаркнул из кустов ратман Глазов.
– Сумел найти, сумеешь и потерять.
– В разбое ты уличён.
– У кого пропало, а к нам, значит, с обыском?
– На тебя, Шумилко, десятеро покажут.
– Сыщи у цыгана кобылу!
Тянул время Клим, придерживаясь верного правила: малый вор бежит, а большой сидит.
Он успел вбить в дуло тряпичный патрон и чугунную пулю. Подсыпал затравки, взвёл кресало и выстрелил на голос.
Готовно и по нему ударило. Дуло в дуло.
У ратмана скользнуло по кольчуге. С головы Клима сшибло шапку-подушку.
Под завесой порохового дыма Клим скрылся от копейщиков.
Первым выскакал из лесу на дорогу.
Теперь ему плетью оставалось орудовать.
И ратману Глазову тоже недосуг было заряжать свою берду. Он хлыстом охаживал конские бока, а вдобавок ещё и пришпоривал…
Продолжилась извечная игра в казаков-разбойников.[127]
Колесницей на двенадцати катках-бочках боком раскатисто прогрохотал плот по камешнику, так что и выстрелов сплавщики не слыхали.
Осталась позади воркотня бурунов.
Плот входил в утренний туман.
Словно облаком укутанные, сели Ипат с Марусей завтракать вчерашней кашей с солониной.
Цепкая, стремительная Маруся, умелая подгребщица, теперь, по одолении опасности, опять более всего стала занимать Ипата как девка. (Тоже и на плоту затевалась охота, старинная игра в баб-мужиков.)
Ипат искоса присматривался к куколке. Долго, тщательно облизывал ложку. Его широкое лицо распускалось в улыбке.
– Без любви да безо страсти все дни неприятны: воздыхаешь, чтобы сласти любовны были знатны, – неожиданно стихами заговорил он.
И девка тоже, словно Клим от ратмана, метнулась во спасение на корму посуду мыть. Хотя и чуяла, что ловля Ипата не гибельна. Плотогон ещё только плёл-свивал аркан.
Так и есть! Вдогонку девки донеслось миротворное:
– Мы с тобой, Маруся, как на небе!
И вправду, в густом тумане не видать было воды, и плавание на плоту напоминало полёт.
При игре в бабки, случается, бита попадает сразу по нескольким костям, и они, только что плотно сдвинутые воедино, разлетаются в разные стороны.
Так же Бог распоряжается и человеческими судьбами.
Вот только что вплотную сошлись злой разбойник, ярый ловец и блаженный телец. Один намеревался разжиться чужим добром, второй отличиться по службе, третий – одолеть стихийную препону. А долбанул сверху небесный биток – и корыстный опростоволосился, жаждущий поймать вора – снова оказался в догоняльщиках. И только по незатейливому плотогону вышла промашка у верховного метателя.
Ибо сказано: не только у пьяных, но и у влюблённых есть свой Ангел-спаситель.
Спустя час будто бы и в самом деле с его крылатой спины высадились Ипат с Марусей на берег в Берёзовом городке.
Это поселение начиналось у реки и поднималось к лесу ступенями улиц.
Парочка взошла на самую верхнюю – Торговую.
Ипат мордатый, у Маруси личико с колобок.
Он веснушчатый, она чернявая.
Он увалень, она вертёха.
Одно общее: оба смолку жуют.
Но опять же, если Ипат бодрящую горечь сплёвывал на сторону, то Маруся к губкам прикладывала платочек.
Парочка продвигалась вдоль коробов и тележек, обходила тряпицы с разложенным товаром, заглядывала в лавочки.
Благообразные мужички – суздальские иконники – вкрадчиво ворковали тут про письмо золочёное – византийское… А вот строгановское – закатного света… А не хотите ли ярославское с пурпуром хитонов и мантий…
Предлагали на выбор – образа жалостливые, милостивые или по-страшнее и погрознее.
Постояв пред богомазовской выставкой, парочка перешла к московским ходебщикам с выкладками брошей, колец, бус, перстней и серёг.
Тут заинтересовала Ипата цена янтаря без огранки с ноготь величиной. Носячий объявил: полтина серебром. И закричал через головы сообщнику:
– Наноси пуло на кательки – мелихо юхчат!
Бывалым Ипату и Марусе не составило труда перевести с офенского языка: «Поднимай цену на перстни – спрашивать начали».
Далее стояли щепетильники с красным товаром. Мотки разноцветных лент насажены были у них на карандаши, а рулончики унизаны напоказ иглами и булавками.
Что ни шаг, то гадальщики, лекари, коновалы тянули Ипата за рукав. Или вкрадчиво теребил какой-нибудь женоподобный мужик и тонким голосом предлагал купить из-под полы срамные гравюры.
Дошли наши смологоны до книжных развалов коробейников-владимирцев.
Здесь вопил чтец-завлекальщик.
Ипат замер очарованный, рот нараспашку, совсем одурел от складной речи. Словно об откровении Божьем чуть не со слезами на глазах стал пояснять Марусе, мол, читается это из книги «Жизнь и похождения российского Картуша – знатного плута и бахвальщика». Он решительно протиснулся к лотку, спросил «поэта Третьякова сочинения».
Подали гражданским шрифтом напечатанную на серой бумаге книгу ценой сорок копеек «Езда на остров любови».
Забыв о Марусе, скорым шагом с книжкой, прижатой ко груди, Ипат убрался на лужайку к сбитенщикам.
И потом эту парочку долго ещё можно было видеть здесь на пригреве у стены мангазеи. Они пили сбитень с калачами.
Ипат читал:
– Что бы я ныне ни вещал, но словам вздохи мешают; чую – вольность потерял; мысли, где сердце, не знают. Не ты ль, Аминта, то скрала? Я, не видав твою младость, с самого жизни начала не имел такову слабость…
А проходящие мимо них по дороге скоморохи били в бубны и орали:
– Попадья Алёна на воду смотрела, ворам говорила: не ездите, дети, во чужие клети: будет вам невзгода! Будет непогода…
С крыльца кабака местные смолокуры старались перекричать глумотворцев:
Мы по улице ходили
Грязные как черти.
По субботам в бане мылись —
Так до самой смерти.
С майдана доносились девичьи хороводные голоса:
– Весна, где бывала? В лесу зимовала. Огород городила, капусту садила, краски заводила…
Городок Берёзовый будто на смотрины перед Двиной выставился.
Перед лодочками и карбасами. Перед налимами и стерлядями.
И пролётные гуси, и стоячие облака, и даль синяя, и царское око Ярилы – всё с улыбкой внимало кипящей жизни.
Приценился Ипат не праздно.
Помнится, похвалялся он перед Марусей десятком камней янтаря.
Обычно таковые, величиной с ягоду морошки, находились при корчёвке сосновых лесов.
Значит, общий вес драгоценностей Ипата мог составить 60–70 граммов. Янтарь в те годы был по цене серебра. Серебряный полтинник весил 25 граммов.
Таким образом, Ипат мог узнать рыночную стоимость своих драгоценностей – примерно 2 рубля. Хватило бы на пять книг. Знатная библиотека для тех времён!
Способ распространения книг с помощью офеньских торговых цепочек можно рассматривать как Интернет в зачатке.
Вопреки расхожему представлению о скудости и однообразии русского костюма в век Просвещения, необходимо заметить, что одежду и тогда шили с выдумкой.
На гостях Березового торжища могли быть рубахи, сарафаны, юбки, понёвы, кокошники, повязки, платки, косынки, повойники, порты, шубы, полушубки, армяки, тулупы, сапоги, лапти. Вещи известные. Но каждая имела массу вариантов. Так, например, сарафан, в зависимости от покроя, материала, цвета, назывался по-разному:
штофник, бархатник, пестрядинник, маренник, набивник, клинник, саян, костыч, ферязь, кундыш…
Женская и мужская обувь в зависимости от материала, кроя, назначения, места бытования тоже имела много отличий: сапоги, бахилы, бутылы, коты, башмаки, чирки, боторы, каныши, ичеги, уледи, упаки, поршни, неговани, скуты, обутки.
Женская рубаха, в зависимости от кроя, называлась станушкой, воротушкой, чехликом, долгорукавкой, проходницей…
В конце плавания Маруся уже не дичилась речей неслыханного склада, не убегала на корму от читаемых молодым смолокуром по-печатному замысловатых певучих словопрений.
Удерживала себя в опасной близи.
И вовсе слаженной парой одолела она с ним последние вёрсты пути – в толчки супротив морского прилива в устье Двины.
Причалили к брусьям, спущенным в воду для выкатки бочек. (К осени брусья станут чёрными от смолы.)
Первый приплав удостоился личной встречи хозяина канатной фабрики Густава Клафтона, прозванного Гусём-в-кафтане. Голландец стоял на вершине катища. Ветер развевал на нём полы этого самого кафтана, сигналил белой шёлковой подкладкой. Играл в буклях парика. А солнце сверкало на медных пряжках башмаков.