Против него готовно ополчились:
– В чёрном лесу не без волка.
– Где он ногой ступал, там трава не росла.
– На то и плаха, чтобы топор точить…
Обрушилась на книжника вся правда народная – беспощадная. Только Ипат на возу, как белая ворона, не каркнул в общем хоре.
Готов был и дальше внимать он одному только этому своедумному разумнику-холмогорцу.
Однако тот умолк, опять ухватился за тяж и уткнулся в книгу.
В эти годы любой остроумный, остроглазый, остроухий русский человек, подолгу живущий бок о бок с торговыми людьми из Европы, не мог не намотать на ус заморских веяний.
Век Просвещения уже на протяжении столетия просачивался в Россию через такую отдушину, как Архангельск. Мог слышать любопытный русский человек уже и в эти годы имена Ф. Бэкона, Т. Гоббса, Р. Декарта, Дж. Локка, которые изложили основные мысли Просвещения. Хотя бы отрывки из наук – «общее благо», «социальное равенство», «естественные права человека», «общественный договор».
Европейская просвещенческая мысль, наконец, смягчила нравы в России, что выразилось, к примеру, в отмене смертной казни по указу Елизаветы Петровны в 1743 году.
Сосуд зла раздробили, и черепки утолкали под снег.
Так же во времена моровой язвы-чумы падших закапывали в глубоких скудельницах.
А через некоторое время опять бушевала эпидемия.
Походя, легко управился русский обозный люд в 1730 году с опасным бродягой Шумилкой. Но глядь, и двухсот лет не прошло, а зелье духовное до краёв наполнило чаши душ тысяч таких Климов.
(Чумная бацилла, кстати, тоже весьма живуча и плодовита.)
И насколько легко справились с Климом, вором и убийцей безыдейным, настолько долго, тягостно избавлялись от воров и убийц благонамеренных, бескорыстных, душивших таких, как Ипат, «ради общего блага»…
Поедете по шоссе М-8 из Москвы на север, припаркуйтесь на обочине восьмисотого километра. Слева на вырубке увидите памятную пирамидку из нержавеющей стали.
На ней надпись: «Здесь БУДЕТ установлен обелиск в честь победы над белогвардейцами и интервентами в 1919 году».
Где утолкан был в землю древний разбойный человек Клим Шумилов, там восстал из мёртвых он, коллективный злодей, и вогнал-таки в сыру землю супостатного коллективного созидателя… Намерение о возведении обелиска («в честь победы»… честь довольно сомнительная), как видно, не было исполнено.
Руки не дошли. К тому же нежданно-негаданно история вдруг так повернула, что теперь обелиски возводятся в честь тех самых «белогвардейцев и интервентов», тем самым Ипатам, идеалы которых восторжествовали в конце концов. Свято место не должно быть пусто.
Для воплощения сей мысли, витающей в воздухе этого восьмисотого километра, нашлись и «архитектор со скульптором» – внук репрессированного в революцию жителя деревни Синцовской, Синцов Александр Антонович и я, грешный, его земляк, сочувствующий. Соответствующую метку мы решили поставить для уравновешивания «нержавеющей» пирамидки.
Купили в складчину брус на лесопилке. Орудуя ножовкой и топором, за день смонтировали крест и вкопали с надписью на фанерке: «Павшим в 1919 году за свободную Родину». Поминая, договорились в следующее лето сколотить возле нашего памятника столик со скамейкой. Вечером я проводил земляка к «месту отбывания ссылки», как предписали когда-то его деду, в Лешуконск. А через день сам проезжал мимо на автобусе в Вельск. Чаял полюбоваться нашим благородным деянием. Но увидел только столбик, оставшийся от креста. Кто-то бензопилой под корень смахнул наш обелиск, как не бывало. После чего и задумал я возвести памятник нерукотворный, литературный – эти главы в романе. Захотелось рассказать, как грабарь-одиночка Клим Шумилов в 1730 году положил начало реквизициям и спустя сто с лишним лет ватага лихих московитов-питерцев закончила славное дело по отъёму чужого добра, пройдя с кистенём по всей России.
Клим намеревался прикарманить выручку от двенадцати бочек смолы, да только облизнулся перед смертью.
Его последователи успешно заглотили в миллионы раз больше и тоже в конце концов подавились…
Чтобы проследить судьбу первого мужицкого капитала в этих краях, совершим скачок во времени, от начинателя смоляного дела Ипата Синцова из года 1730 – к последнему потомку рода – Варламу, в год 1918. В музыке, в симфонии, такой приём называется «ложный финал».
А далее в повествовании опять прибегнем к строгой хронологии.
Часть IXЗаклание тельца
В ожидании барж с верховьев Варлам стоял на берегу.
Пуя подобралась под самую кромку, ещё немного – и растечётся под ногами до леса. Большой лужей казалась река – шагай по ней в сапогах, и штаны не замочишь.
Как с высокого обрыва, с колокольни Ивана Великого, с башни Биг Бэна всегда подмывало Варлама пуститься в полёт, так и сейчас притягивала бездна, хотелось испытать упоительную жуть от бега по этой плёнке…
Над дымчатым лесом стрельнуло дымком. Из-за поворота выплыла белая льдина корабельной рубки. В ответ на взмах руки Варлама колёсный буксир приветственно протрубил.
Встречать высыпали все работники смолокурни на Медведке.
Капитан «Проворного» в чёрном клеёнчатом плаще первый сошёл по трапу – улыбчивый голубоглазый великан с рыжей бородой на горле, будто платок, повязанный от зубной боли (фасон – шкипер). Пожимая руку Варламу, кивнул на скипидарный цех:
– У меня однотрубный, а у тебя, Варлам Лукич, – целый крейсер.
После обеда они пили кофе у раскрытого окна с видом на штабель бочек-битков.
Кофейник был никелированный, как пуговицы на кителе капитана. А ручка у кофейника костяная, подстать рукоятке браунинга, торчащего у гостя из кобуры.
Из стального сундучка на коленях он выкладывал на стол перед Варламом пачки красных сторублёвок, серо-алых четвертных, зелёные десятки, голубые трёшники.
Грохнул напоследок мешочком с монетами.
– После Бога деньги первые, Варлам Лукич. Извольте пересчитать, – сказал капитан и принялся за кофе.
К этому времени, к 1918 году, история смолокурни рода Синцовых на Медведке насчитывала более 100 лет.
После Ипата хозяйствовали здесь его сын Давыд и внук Кузьма.
Этот последний в 50-х годах XIX века пошёл дальше деда и вместе с партиями своей смолы по просьбе окрестных смолокуров – слабых, болезненных, недосужих, лишённых задора и смелости, – стал сплавлять и их продукцию примерно за 15 копеек с бочки.
Создал смолокуренную артель.
При нём на артельные деньги ямные смолокурни были переоборудованы на более совершенные – корчажные.
Его сын Лука в конце XIX века уже завёл в артели медные змеевики для выгонки скипидара.
При Варламе, в начале XX века, пуйские мужики уже настолько разжились, что могли арендовать пароход с баржами.
(По материалам собственных исследований и работ В. Малахова «Жизнь и деятельность смолокуров Малаховых». Емьская гора, 2011; Е. Овсянкина «Судьба первого смолокура-кооператора». Важский край, 2003.)
Отплыли с Медведка в полночь.
Баржи с ветряками для откачки воды рыскали за пароходом, тёрлись бортами о подтопленные деревья, утюжили днищами кусты.
На крутых поворотах Пуи буксир кренился, одно колесо молотило по воздуху.
Удерживая линию, капитан Кокнаев в рубке крутил штурвал из стороны в сторону, «играл» кормой.
На Ваге множество судов, плотов и лодок вынудили давать гудки.
«Проворный» сипло выдыхал паром, а капитан при этом произносил одно и то же ругательство, по-фински растягивая:
– Лот-то финерот-то![131]
Длился тревожный час полночного солнцестояния.
В виду Шенкурска восток начал зримо раскаляться, сжиматься будто поковка под молотом, и вдруг словно бенгальскими огнями оттуда порскнуло.
Как при сотворении мира, нечто, бывшее туманно-цельным, разделилось на небо и землю, на облака и на их отражение.
Мир сомкнулся воедино.
И будто от радости бытия взвопил «Проворный».
Матросы принялись брать баржи на короткие концы, чтобы не заносило при швартовке.
Помогать – за выводной линь – ухватился Варлам.
На высокий берег Шенкурска бочки-смолянки поднимали конными лебёдками через блоки. Словно на приступ крепостной стены лезли битки в несколько рядов.
Варлам с палубы «Проворного» в рупор подавал команды бондарному войску.
Напоследок, озоруя, сам сел в порожнюю петлю и на катище взобрался как скалолаз.
Приказчик в суконном картузе громко по-солдатски изложил ему виды на торг. Потом доверительным шёпотом поведал о кознях новой власти. По мнению приказчика, вернее всего было бы Варламу Лукичу тотчас спуститься на канате обратно и немедля отплыть с остатным товаром подале от «этого осиного гнезда».
– А что мужики? – спросил Варлам.
– За вас горой!
– Ну, так и бежать не мне.
Он шёл по городу – белолицый с пшеничными усами, подкрученными в нитку (фасон – шевалье). В шляпе, сдвинутой на затылок словно бы не движением руки, а самими пружинистыми светлыми кудрями чуба. С сочных губ срывалось бодрое «тру-туру-ру».
Храм звонил по полному чину. Закончилась вечеря. Народ расходился по домам. При виде Варлама то и дело взлетали шапки над головами мужиков, бабьи лица расцвечивались улыбками. Отовсюду слышались здравицы. И Варлам ответно тряс льном своих кудрей. Купался в почёте.
После Синцовской вотчины и этот городок стал ему родным. С годами он вжился в него, украсил трудами.