– Вяжите их!
В горячке драки никто не заметил, как распахнулось окно в гостинице и высветилось в глубине прекрасное лицо незнакомки в шляпке с вуалькой.
Сгустился чёрный слиток пистолета в вытянутых руках. Плюнуло огоньком. Воздух на площади отвердел и лопнул.
С головы одного из бунтарей слетела шляпа.
Человека понесло боком и обрушило наземь.
Люди шарахнулись в стороны без разбору – мужики и чекисты.
На площади остался только убитый да ещё спиной к церковной стене припечатанный полицейский с обнажённой саблей, с ужасом взирающий на то, как христоликий красавец прапорщик раз за разом ответно стрелял в окно гостиницы из трофейного маузера.
Прапорщик Максим Ракитин возглавил Шенкурское восстание 1918 года. Народ был возмущён насильной мобилизацией, не желал воевать с частями Белой армии и Союзных держав.
Максим Ракитин уроженец Верхопаденьги, что в нескольких километрах от деревни Синцовской, родины Варлама Синцова. И по соседству с деревней Запаковской, вотчины рода основателей Союза важских смолокуров Малаховых. Младший из этого рода, Марк Малахов, учился вместе с будущим прапорщиком Максимом Ракитиным в Архангельской учительской семинарии в 1912 году.
Столетиями вольной русской жизни вилось гнездо «белогвардейщины» здесь, в междуречье Пуи и Паденьги, как, впрочем, и по всей России.
(Из материалов ГААО).
Короткое замыкание просквозило самих его устроителей.
Шибануло по столичным уговорщикам так, что они всю ночь на двух подводах бежали из Шенкурска в оглядку, опасаясь погони.
В Усть-Ваге перевели дух, столкнувшись с такими же изгоями, выбитыми с другой стороны – из Архангельска десантом союзников.
Канонерская лодка «Аспид» стала им пристанищем.
На палубе возле гладкоствольной двухдюймовки на полевом лафете без колёс чекисты хлебали судовой борщ из общего котла и славословили спасительницу Марго. Смачная одесситка сидела боком, на бедре, как сидят амазонки в дамских сёдлах, и мило улыбалась на комплименты.
Изумлялись, как из карманного пистолетика умудрилась она попасть с первого выстрела на двадцать шагов.
Шутили. Дамочки, мол, глазками стрелять привыкши, потому и точность такая. А Осип Шумилов-Скалин чистил ржавый наган с расколотой рукояткой и всем видом запрещал хихикать над этим недостойным оружием, за ненадобностью отданным ему командиром судна взамен отобранного в Шенкурске мужиками М712 (маузер).
Чекисты были возбуждены (теперь бы сказали, адреналин играл) намерением капитана канонерки идти на Шенкурск.
Горя отмщением, с философских высот о праве убивать, срывались на мужицкие похабы (сами из таковских).
– Этого прапора я лично за ножку да об сошку.
– Сподручнее будет ему на дне раков ловить.
– Пеньковый галстук ему на шею!
Обуянные битвой, после сытного флотского обеда вызвались вместе с командой рубить в прибрежном лесу дрова для судовых котлов, чтобы поскорее отчалить.
На опушке у ручья, в знак уважения валькирии, надрезали ствол берёзы и вывели желобок, откуда полилась ей в ротик струйка сладкого.
Оставили её с кружкой лакомиться.
А на площади Шенкурска той порой записывали в отряд Белой гвардии. Стол на булыжниках выровняли подкладкой щепы под ножки.
Кресло в стиле ампир с кожаными подлокотниками оседлал герой вчерашней битвы – Максим Ракитин.
Крохотные звёздочки на его золотых погонах напоминали те самые лучики, которые бабы вчера во время солнечного затмения пытались уловить зеркалами в накатившем мраке.
Он снял фуражку, прогрёб пятернёй смолянину волос и отколупнул крышку чернильницы.
– Господа мужики, прошу!
Так же со снятыми шапками, картузами, шляпами, будто под Божье благословение, подходили к столу боевитые мужички.
Отдельно кланялись и улыбались стоявшему сбоку от стола благодетелю Варламу Лукичу.
Растроганный председатель артели им в ответ чувствительно тряс кудрями. Порывался жать руки верным людям.
Иных в сердцах обнимал.
Возвышенный душевный настрой добровольцев будто ледяной стрелой пронизывало со стороны коновязи у трактира, где сбились в кучу умы, смущённые обещаниями голубиной кротости при грядущем устроении жизни, ревнители решительного новозаветного обновления бытия.
Были там и «делегаты», да поскромнее и поскоромнее. А более – прибившиеся к ним разные отверженные.
Высокий, худой нищеброд с рогожной торбой через плечо, с широкими и красными, как у гуся, ступнями босых ног.
Задиристый городской выскочка, ярмарочный горлопан, безбатешник в бабьей душегрейке и коротких портах.
Семья погорельцев в отрепье, баба с квашнёй в обнимку.
Молодой беглый монах в запылённом подряснике, проповедующий жизнь «как у кошки с собачкой», которых все в доме любят, ласкают и кормят за ради доброты человеческой.
Свистящий выхарканными лёгкими страстотерпец.
Изувеченный в драке кривобокий горбун.
Вор, отпущенный из острога.
Кликуша с паперти.
А впереди всего этого войска – самозванный партийный предводитель, расчётливый провидец «политической ситуации», нюхом почуявший грядущее, местный книжник, натасканный ссыльными смутьянами.
Он крикнул Варламу:
– А вот не надо нам богатеев!
Варлам кротким шагом, уклончиво подошёл к нему и ласково сказал:
– Кто не хочет терпеть своего князя, получит чужого. Не пожелали на Москве Рюриковича, получили Бекбулатовича. Я вам не по душе – другого тоже не полюбите. Раскиньте умом: рядом живём, один хлеб-соль жуём.
– Врёшь, Варлам Лукич, – сказал строптивец. – Барин за барина, мужик за мужика – вот как живём. И лыко с ремешком не вяжется.
– Союз смолокуров вам столовую открыл. Всяк может пообедать, – напомнил Варлам.
– А тебе, видать, неведомо, Варлам Лукич, что чужой мёд горек.
– Землекопы Союзу требуются. Станцию будем строить. Свет по городу проводить. Работа сдельная, – настаивал артельный.
– Задёшево хочешь купить, Варлам Лукич.
В отпор речистому из лагеря справных донеслось:
– Молчи, Елеся, ноги свеся. Лежи на печи, гладь кирпичи.
– Дуракам – мука, умным – честь.
– Ленивый и могилы не стоит…
А стальное пёрышко в руке прапорщика Ракитина бойко, без остановки всё летало по листу бумаги, оставляя имена для истории. Метило людей, назначало в святую жертву.
Мужики словно чуяли переход некоей черты, удалялись от стола в задумчивости и не сразу надевали шапки – с крестной новизной в душе, как после причастия.
…В Шенкурский отряд записалось 36 человек во главе с поручиком Степаном Худовековым.
В Благовещенский отряд, под команду поручика Сергея Воробьёва вступило 47 человек.
Спустя неделю Максим Ракитин сообщал в Архангельск: Отряды готовы выйти на Долматово, Вельск, Двинской Березник. (Е. Овсянкин.
«Шенкурские белогвардейцы». «Правда Севера». 10.01.2002.)
Максим Ракитин в последствии был схвачен и расстрелян чекистской «тройкой».
В 1992 году реабилитирован как осуждённый «внесудебным органом сугубо по политическим мотивам и подвергнутый уголовной репрессии, как человек, выступавший против советской власти в период Гражданской войны».
Горестное, растравное время.
Не первая русская междоусобица, но самая кровавая, так что и дух из народа вон.
Кем было выслушано, занесено в наши холодные края и впервые с губительной смелостью произнесено это чёрное слово – «непримиримость»?
Из какой тьмы мироздания выпорхнуло оно на перепончатых своих крыльях?
Из какой амбарной книги цифрами, счётом слово это рассыпалось по вольным душам, во многих сердцах повисло безменом зависти?
Внедрилось в человечью натуру единовластным Богом-приказчиком, видящим справедливость как схожесть дебита с кредитом, а всех людей – как злых сестёр, которым непременно подавай по одинаковым серьгам…
После перепалки добровольцев с отступниками в Варламе будто росту убыло. Всегда у него фуражка с молоточками в кокарде сидела набекрень, руки в боки, а теперь стоял он в стороне со сжатой в кулаке фуражкой, так что пальцы побелели.
Не сразу справился с околеванием в себе. Пришлось даже в полном отрешении опереться на жердь коновязи.
Весь жизненный остов в нём размягчился, вместо души – кисель. Гудок «Проворного» вернул его в себя.
Оттолкнувшись от жердины, он даже в ладони ударил. Непреходящей скрепой оставалось в нём общее дело с теми, кто сейчас под запись на площади голову на заклание отдавал.
И через час, когда Софья Карловна, устроившись в капитанской рубке, вышивала на пяльцах и Алто Валтович распускал перед ней хвост угодливого кавалера, Варлам уже швырял берёзовые поленья в топку «Проворного».
(Кочегар загульно спал за котлами на топчане. Простительно по спешной неурочности отчаливания.)
«Чему посмеёшься, тому и послужишь», – думал Варлам, вспоминая свои шутки над громоздкостью пароходной техники капитана Кокнаева в застольях с ним.
Вокруг Варлама с угрожающим шипеньем и свистом металась, кружилась, сновала маслянистая сталь.
Маховик обдавал горячим ветерком. Оси колёс трясло от биения лопастей по воде там, за бортом.
Жестяная маслёнка в руке Варлама клевала попеременно гнездо шатуна или ползуна. Затем он подбегал к топке – голый по пояс, предплечья в крови от заноз.
И с колосников било ему в лицо огненным кулаком.
Трещали ресницы от жары.
Перекалённые котлы звенели.
За круглым стёклышком у красной черты трепетала тоненькая жилка.
«Вот так же и вся Россия идёт в разнос, – думал он, ворочая ломом в магме. – Нагнали злого пару в душу народа обещаниями рая на земле. И никакой манометр их не отрезвит. Ума хватит ещё и предохранительный клапан заклепать…»
«Проворного» несла по Ваге тройка сил: вдобавок к паровой ещё и течение самой реки, и попутный ветер.